- Но, - с профессорской куртуазностью вставил Хейнс, - безусловно, ты первым должен признать пользу специалиста-антрополога. Я имею в виду тот факт, что он владеет терминологией, системой классификации, факт его тщательного знакомства с результатами интенсивных сравнительных исследований…
- Хренотень, - грубо оборвал его Манипенни. - Вам всем надо в джунгли отправиться. Надо столкнуться лицом к лицу с живой реальностью. Возьми Барлоу, который пересказывает в своих эссе университетские книжки, и возьми меня, который реально работает. Практического опыта ничто не заменит.
- Рискну не согласиться, - рискнул Хейнс. - Образование…
- Ты такой же никчемный, - отрезал Майи-пенни. У него явно выдался утомительный день в офисе. - Составляешь алфавиты, не зная ни на одном языке ни единого слова.
- На самом деле, - сдержанно возразил Хейнс, - я себя лингвистом никогда и не называл. Я - лингвистик, совсем другое дело. Я хочу сказать, в данный момент меня главным образом интересуют фонемы. Не желаю учиться бегло говорить на каком-нибудь таком языке: мне требуются только необходимые для работы познания.
- Да, - подтвердил Краббе, - верно. Вопрос в том, какую картину можно составить на основании вашего рудиментарного опыта. Например…
- А вы, - сказал Манипенни, - заткнитесь. В любом случае, что вы вообще знаете? Приехали сюда сонный, хохотали при бабочках, как черт знает что. Когда гостите у меня в доме, ведите себя прилично. Ясно?
- Но…
- Никаких "но", - рявкнул Манипенни. - Сидите со своими мальчишечками-китайцами да с черными любовницами. А мне не указывайте, что надо делать.
- Я никогда и слова не сказал…
- Ну и молчите. - И стал вставать из-за стола. - Просто молчите, и все.
- А мне ваши высказывания не нравятся, - с жаром объявил Краббе. - Насчет черных любовниц.
- Мы знаем, что происходит, - сказал Манипенни, стоя со своей тарелкой в кухонной двери. - Может, от цивилизации далеки, - насмешливо продолжал он, - только все про вас знаем. Вы нам не нужны, ни мне, ни темьярам. Оставьте нас в покое, больше мы ничего не просим. - Он протопал на кухню, слегка сполоснул тарелку, вернулся, добавил: - Я ложусь. Можете делать, что пожелаете. - И ушел к себе в спальню.
- Именно так и сделаем, - сказал Краббе и хотел еще что-то сказать, но Хейнс легонько схватил его за рукав, качая головой со слабой улыбкой. - С ума сошел ко всем чертям, - заключил Краббе.
Краббе с Хейнсом неторопливо ехали к деревушке в четырех милях, где должна была состояться церемония вайянг кулит.
- Не могу там ночевать, - сказал Краббе. - Просто не могу. Он абсолютно явно свихнулся. Вдруг начнет буйствовать.
- Можете спать в моей комнате, - предложил Хейнс. - У меня есть надувной матрас. А на дверях замок.
- Да. Спасибо. В конце концов, всего одну ночь.
В деревне они встретили любезный городской прием. Староста даже принес теплый апельсиновый сок. Мастер театра теней в самых изысканных выражениях пригласил их сесть прямо на сцене позади барабанщиков, дудочников, кукол из воловьей кожи, висячей лампы, большого, туго натянутого экрана, на котором будут проектироваться силуэты, - присутствовать при немом процессе воспроизведения древней героической драмы.
- Оригинал индуистский, - пояснил Краббе Хейнсу. - Во всей вещи вряд ли найдется хоть след ислама. Сбросьте туфли, - предупредил он, поднявшись по ступенькам. - Таков обычай. - Пробрались в носках в угол пальмовой лачуги аттап, в высшей степени угнетающую жару замкнутого закутка, слыша, как гобоист заливается в импровизации, музыканты с барабанами и гонгами опробуют палочки. Мастер, скрестив ноги, сидел за экраном, рядом с обеих сторон от него многочисленные фигуры - боги, демоны, смешные посредники между сверхъестественным и подлунным миром, - манипуляция которыми составляла его почти священнические обязанности.
- Жарко, - выдохнул Хейнс. И у самого Краббе по лбу тек пот или собирался в той или иной впадине, ожидая, пока его вытрут. Но мастер, холодный, коричневый, погрузившийся в транс, уже вымолвил слово "ом", на мгновенье отождествив себя с Самим Богом, призывая множество богов и демонов к милосердию и терпеливости, прося не обижаться на неумелое изображение их деяний, которое скоро последует, не сердиться на карикатурное представление их божественной сущности в фигурах из воловьей кожи. Предложил им деликатес - обдирный рис; склонился пред их величием. И помянул единственную истинную религию, хранимую четырьмя архангелами Корана.
Вскоре он взял в обе руки по богоподобной фигуре - тело и голова с экстравагантной прической, сплошь сложная кружевная резьба, - поднял на палках, потом замахал на экран, как бы деликатно овевая его опахалом, и поднявшиеся за экраном в зале голоса засвидетельствовали, что изложенье истории - так хорошо всем известной, которую Краббе было так трудно растолковать Хейнсу, - уже начало производить впечатление.
- Полный цикл, - объяснял Краббе сквозь гнусавую кантилену гобоя, гонга, барабанов, - длится неделю. Это индусский эпос, вековечная борьба между богами и демонами, когда…
- Мне нехорошо, - сказал Хейнс. И выглядел нехорошо. Смертельно бледный, с залитым потом лицом, с блестевшими от пота голыми руками. - От жары. - Краббе поймал взгляд гобоиста, древнего мужчины с достойными усами, и мимически сообщил, что они пойдут на ту сторону, по-настоящему посмотреть представление, собственно тени. Старик понял, кивнул и надул щеки, дуя в свой инструмент.
- Лучше, - сказал Хейнс на ступеньках, глубоко вдыхая сырой вечерний воздух. - Там безусловно жарко. Не выношу такую жару.
Рубашка у Краббе промокла, брюки к пояснице прилипли. Он нагнулся к обуви и сказал:
- Может, вам надо выпить, или еще что-нибудь. Чего-нибудь холодного. Давайте вернемся в… - И завопил от боли. Громко били барабаны и гонги, так что услышал его только Хейнс. - В туфле, - простонал Краббе с перекошенным лицом. - Меня что-то ужалило. Что такое… - Перевернул туфлю, откуда вывалилось чье-то раздавленное тело.
- Скорпион, - сказал Хейнс. - Черный, очень молодой. Лучше бы вам принять меры.
- Иисусе, - сказал Краббе. - Нога огнем горит. - И заковылял к фургону.
- Ну, - сказал Хейнс, помогая ему, - мы просто два дурака. Вот что получается, когда едешь приятно и познавательно провести вечер. - Свои башмаки он еще нес в руках. Оба шлепали в носках по короткой примятой траве, дойдя наконец до дружелюбного цивилизованного фургона. И поехали к городу. - Где-то здесь, - сказал Хейнс, - есть доктор. Индус. Я встречался с ним пару дней назад. Сделает вам укол или еще что-нибудь.
Доктор оказался на месте - разговорчивый одинокий тамил; дал Краббе пенициллин, велел не беспокоиться.
- Просто пару дней отдохните, - посоветовал он. - Я дам успокоительное. Видели кого-нибудь из моих друзей? - спросил он. - Моих друзей из братства Джафны? Вайтилингам со дня на день должен приехать, обследовать скот. А как Арумугам? Голос ему ужасно, чертовски вредит. Жалко, что он не может попасть к логопеду. Только, по-моему, в Малайе их нет.
- Будут, - заверил Хейнс. - Можете быть уверены.
- Да, - сказал доктор, - бедный Арумугам. - А Краббе тем временем все стонал.
- Но я думал, что правильно делаю, - пропищал Арумугам.
- Все крайне неудачно, - сказал Сундралингам. - Он вполне справедливо рассердится. - Они сидели у последи Маньяма в доме Сундралингама. Нос у Маньяма был непонятного цвета, болел: пришлось ему вторично отложить возвращение в Куала-Беруанг. И теперь он, сердитый, в саронге из шотландки, тиская жену-немку, мало что добавлял к озабоченной беседе двух своих Друзей.
- Да ведь это частично, нет, главным образом, твоя идея, - вежливо, но настойчиво верещал Арумугам. - Ты говорил, что та самая женщина, Розмари, не должна увести его из нашей компании.
- Да, знаю, но красть его письма - это уже, разумеется, слишком.
- Я не крал. Просто с почты забрал. Мысль была посмотреть, откуда они, и, если найдется одно от той самой женщины, Розмари, распечатать над паром и выяснить, что происходит. - Голос уверенного в своей правоте Арумугама поднялся еще выше. - А потом я хотел отдать ему письма, объяснить, что забрал для него, сделав дружеский жест.
- А потом сунул их в задний брючный карман и совсем позабыл.
Это была абсолютная истина. Эффективно работавший Арумугам, с хладнокровием дрессировщика укрощавший сложные ревущие самолеты, унаследовав незапамятную традицию надежности тамилов Джафны, - Арумугам жестоко ошибся. И заметил:
- Легко было сделать ошибку. У нас столько хлопот с Маньямом.
- Правильдо, - вставил Маньям с заложенным носом, - валите все да бедя.
- А еще дело в брюках, - продолжал Арумугам. - Они чуть порвались, когда мы в тот день дрались с Сеидом Омаром. А потом, когда сын его пришел бить Маньяма, запачкались кровью. Твоей, - напомнил он Сундралингаму.
- Крови было не очень много, - сказал Сундралингам.
- А потом я на них пролил кофе, - добавил Арумугам. - Поэтому убрал в шкаф. И совсем позабыл. А потом Вайтилингам рассказывал, как та самая женщина, Розмари, обругала его, когда он увидел, как тот самый китаец из Пинанга занимается с ней любовью дома у Краббе, а потом Вайтилингам сказал, что теперь он ее ненавидит и больше никогда даже видеть не хочет. После этого я уже и не думал забирать его письма, и про письма, которые сунул в брючный карман, позабыл. Так что, видите, - завершил он, - легко понять.
Ведя речь, он рассеянно комкал письма в дергавшихся руках. Сундралингам отобрал их у него.
- Тут нет ничего жизненно важного, - заключил он. - Циркуляр из Калькутты, два местных счета. А вот это, - сказал он, - авиа с Цейлона.
- Давердо, - вставил Маньям с кровати, - я во всем видовад.
- Нет, нет, нет, - возразил Арумугам. - Просто так неудачно сложилось, и все.
- Особой беды не случилось, - решил Сундралингам. - Письма двухнедельной давности. А вот на этом письме из Канди штамп не слишком отчетливый. Можно еще размазать, затереть грязью, потом свалить на почту.
- Или на служителя из ветеринарного департамента, - предложил Арумугам.
- Да. Нету большой беды. Но больше никогда, никогда, никогда так не делай.
- Не буду, - покорно сказал Арумугам. - А кто такая эта самая миссис Смит?
Сундралингам пристально вгляделся в фамилию и адрес на авиаконверте.
- Не знаю, - сказал он. - Никогда не знал, что у него в Канди есть друзья-англичане.
- Бадь, - вставил Маньям. - Бадь его вышла забуж за адгличадида.
- Мать, конечно, - вскричал Арумугам. - До чего странно думать, что фамилия матери Вайтилингама - Смит. - А потом, с гадким девичьим смешком, предложил: - Давайте откроем, посмотрим, чего она пишет.
- Ну вот еще, в самом деле, - упрекнул его Сундралингам. - Ты же знаешь, это очень нехорошо.
- Письмо не заклеено. Тропические авиаконверты без клея. Их просто степлером пару раз пробивают.
- Степлер из офиса мистера Смита, - сказал Сундралингам, крутя в руках письмо. - Почему вообще она вышла за англичанина?
- Дедьги, - цинично вставил Маньям. - Второй раз вышла забуж за дедьги.
- Только представить, - восхищенно сказал Сундралингам, - только представить два тела в постели, белое с черным. Ужасно.
- Ужасно, - пискнул Арумугам. - Давайте откроем письмо.
Сундралингам умелой докторской рукой вытащил скрепки. Извлек письмо, разгладил и начал читать. Письмо, довольно короткое, было написано на школьном английском. Арумугам пытался читать через плечо, но Сундралингам сказал:
- Веди себя прилично. Сперва я прочитаю, потом ты можешь читать. - Арумугам снова покорно сел на кровать.
- Нет, - ошеломленно вымолвил Сундралингам. - Нет, нет.
- В чем дело?
- Число, - потребовал Сундралингам. - Какое сегодня число?
- Двадцать третье, - сказал Арумугам. - А что? - Голос дошел до альтового до. - Что? В чем дело?
- Когда следующий самолет с Сингапура?
- Завтра. А что? Что за таинственность?
Сундралингам взглянул на него с глубочайшим укором.
- Ну видишь, что ты наделал своим глупым поступком. Завтра она будет здесь.
- Здесь?
- Да, да. Тут сказано, что она собирается двадцать первого полететь в Сингапур. Один рейс в день из Коломбо, правильно? - Но не стал дожидаться от Арумугама профессионального подтверждения. - И пробудет два дня в Сингапуре, пока га самая девушка накупит себе новых нарядов. А потом прилетит сюда следующим подходящим рейсом.
- Какая девушка? Что за девушка?
- Девушка для Вайтилингама. Сирота. Родители оба в автокатастрофе погибли.
- Сколько? - автоматически спросил Арумугам.
- Восемьдесят тысяч, - автоматически отвечал Сундралингам. - А отчим Вайтилингама едет в Пинанг по делам. А она хочет, чтобы Вайтилингам называл его папой.
- Нет!
- И она хочет, чтоб он в аэропорту ее встретил. Хорошую кашу ты заварил, - сказал Сундралингам. - Со своим очень уж любопытным носом.
Инвалид и преступник ошеломленно молчали. Наконец Арумугам сказал:
- Что нам делать? - Интонация завершилась почти за верхним пределом слышимости. - Теперь не осмелимся отдать письмо. Он убьет меня.
- Письмо затерялось, на почте, - объявил Сундралингам. - Может, она потом другое послала. Или телеграмму с подтверждением. Или из Сингапура уже позвонила.
- Дед, - покачал головой Маньям. - Од ди разу дичего бро это де упобядул. Бриходил утром бедя проведадь.
- Письмо потерялось, - повторил Сундралингам. - Письма иногда теряются. Для Вайтилингама будет приятный сюрприз. Мать придет в ветеринарный департамент, а он дает лекарство какому-то мелкому животному. С той самой девушкой. Какой будет сюрприз. Нету большой беды.
- Но, может быть, он не хочет видеть свою мать, - предположил Арумугам.
- Чепуха! Какому мужчине не хочется увидать свою мать? И ту самую девушку. Восемьдесят тысяч долларов, - сказал Сундралингам. - Может, в конце концов, всем нам пора жениться, - вздохнул он.
- Никогда! - ревниво крикнул Арумугам.
- В любом случае, именно ты должен в аэропорту ее встретить. Будешь смотреть за прибытием самолета. Передашь сообщение по громкоговорителю, попросишь, чтоб она с тобой встретилась в зале ожидания. Потом доставишь к сыну. - На глаза Сундралингама навернулись слезы. - Мать встречается с сыном после стольких лет. С будущей женой.
- Это будет сюрприз.
- О да, будет очень приятный сюрприз.
Глава 8
Розмари сидела за своим секретером из Министерства общественных работ среди моря накормленных кошек, пытаясь написать письмо Вайтилингаму. Взяла, как обещала себе, выходной в школе, приказав бою Краббе передать своей собственной ама, чтоб та сообщила в школу, что Розмари больна. Плотный вечерний обед, глубокий сон в постели, которая лучше, чем у нее; полное очищение, горячая ванна (у нее дома только холодный душ), поданный боем Краббе завтрак из яичницы с беконом и колбасой, - все это ее утешило и оживило. Она пришла домой, переоделась в солнечное модельное платье из Пинанга, стянула волосы резинкой, накормила кошек говяжьей тушенкой и неразбавленным сгущенным молоком, и теперь сидела, готовая к новой жизни.
Сидела, вертясь на виндзорском стуле стандартного плетения, с пляшущим на губах розовым кончиком языка, пыталась писать, борясь с глубокой стилистической проблемой. Рядом с блокнотом лежало сухое предложение Вайтилингама, благородные периоды которого препятствовали и сдерживали обычный для Розмари разговорный поток. Кошки, задумчиво переваривая еду, сонно на нее смотрели, ничего не понимая в этой изысканной красоте.
Переминаясь с одной восхитительной ягодицы на другую, сосредоточенно прикусив язычок, она чувствовала, как пригревает солнце, которое было притушено салатными шторами, и все-таки придавало яркость горчичному ковру и диванным подушкам цвета перца с солью. Старалась дописать письмо, но обрадовалась, когда ее прервала открывшаяся позади дверь. Розмари автоматически проговорила:
- Ооооох, уходите, Джалиль, нельзя вам сюда приходить. Я велела, чтоб ама вас не пускала. - Потом вспомнила отвратительное поведенье Джалиля вчера вечером и оглянулась с едкими словами. Но это был не Джалиль: это был китайский мальчишка. Лоо его фамилия. Стоял с очень робкой улыбкой, чистая рубашка с галстуком, наглаженные штаны свидетельствовали о влюбленности. Имя его Розмари не могла вспомнить.
- Привет, - сказал он.
- А, - сказала Розмари, - это ты. - Потом спросила с упреком: - Почему не в школе? - Улыбка его стала медленно гаснуть, и она вспомнила, что он больше не учится в школе, а работает в отцовском заведении. Поэтому пояснила: - Просто шучу. Это мне надо быть в школе.
- Знаю. Я там только что был, сказали, что вы заболели.
- Ой, - воскликнула Розмари. - Ох, да, заболела. Ужасная головная боль. - Внезапно приложила ко лбу руку, протерла ясные здоровые глаза с белыми, как облупленные яйца на пикнике, белками. Кошки видели притворство и не стали поднимать глаза на страдальческие звуки. А потом вспорхнули, как птицы, так как Роберт Лоо неловко упал на колени и молвил:
- Бедная, милая. Бедная, дорогая моя. - И вспыхнул при этом, как будто украл тему у какого-то другого, плохого композитора.
- О, на самом деле со мной все в порядке, - заверила она. - Нашло и прошло. - Роберт Лоо остался на коленях, гадая, что ему теперь делать. Несколько кошек сидели на подоконниках, одна на столе, глядя на него. Они впервые в жизни смотрели любительский спектакль. Роберт Лоо отвел от них растерянный взгляд, заметил блокнот, ручку, первые слова: "Дорогой…"
- Письмо пишете, - сказал он, ощущая какое-то поднимавшееся двусмысленное чувство.
- Да, пыталась. Встань с колен, брюки пылью запачкаешь.
Роберт Лоо поднялся столь же неловко, как падал.
- Ему пишете? - спросил он. - Тому самому Джо?
- Джо? - презрительно усмехнулась Розмари. - О нет, не ему. Я с ним покончила. Он меня умолял выйти за него замуж, но я не хочу. Я писала другому.
Надежда, отчаяние и тревога нарастали в душе Роберта Лоо.
- Мне? - Мысленно он уже приготовил два письма, подобно сдвоенным нотным станам партитуры: "После вчерашней ночи я поняла: как ты ни молод, один можешь сделать меня счастливой…" "После вчерашней ночи я больше никогда не хочу тебя видеть. Это была ошибка, пусть даже прекрасная; забудем то, что было…"
Розмари опять улыбнулась почти с материнским мудрым спокойным прощением и погладила ближайшую кошку.
- О нет, Джордж, не тебе. (Наконец-то вспомнила имя).
- Почему вы так улыбаетесь? - спросил Роберт Лоо почти возбужденно. - Что хотите сказать?
- Что я могу написать тебе, Джордж? - Радуясь, что припомнилось имя, она решила вставлять его теперь при каждой возможности. Только он должен уйти поскорей; милый мальчик, но всего-навсего мальчик. Не так она еще стара, чтоб ее обожали мальчишки.
- Не знаю, - вспыхнул Роберт Лоо. - Просто думал…
- Не надо тебе ходить ко мне в школу, - предупредила она. - И сюда на самом деле нельзя приходить. Что подумают люди? - И добавила: - Джордж.
- Подумают, что я вас люблю, - пробормотал он. Потом громче: - Я вас люблю.
- О, Джордж, - не без кокетства улыбнулась она.
- Меня зовут не Джордж, - снова забормотал он, - а Роберт.