- Лесную свинью. С ней там пара темьяров. Дураки чертовы повели ее погулять на веревке и заблудились. Пол-утра потратил, искал. - Тут сзади из фургона высунулось большое рыло, маленькие умные глазки ошеломленно смотрели на улицу с велорикшами, мусорными баками, праздношатающимися в саронгах. Выскочил маленький кудрявый мужчина в желтой рубахе, в слишком больших для него штанах, явно за негодностью подаренных Манипенни, ободряюще заворковал над свиньей, демонстрируя все свои зубы в самой любовной улыбке. Подталкиваемое сзади, стало появляться огромное, щетинистое тело свиньи.
- Эй! - Еще остававшийся на ногах Манипенни закричал на неведомом языке. Темьяр выглядел оскорбленным, но принялся заталкивать свинью обратно. Манипенни уселся.
- Давно тут работаете? - спросил Томми Джонс.
- Шесть лет.
- Эти ваши ребята пиво пьют?
- Пьют все, что дают. Но долго это не продлится. Всех обратят в мусульманство при новой официальной политике. Тогда уж больше никаких прогулок со свиньями. - Краббе отчаянно старался заставить голубые, устремленные вдаль глаза вернуться домой, к себе, к столу. И спросил про убийство в поместье Дарьян.
- А, вы про это. Десятник сказал, что он спал с его женой и заказал красным его пришить. Теперь вдова спит с десятником.
- Откуда вы знаете?
- Разнеслось по бамбуковому телеграфу. Как и все прочее. - Выпить Манипенни отказался. - Надо вернуться, взглянуть, как там наш американский друг. Я только заскочил купить свинье сгущенного молока.
Краббе и Манипенни попрощались с Томми Джонсом. А когда готовились сесть в пыльный "лендровер", Томми Джонс выскочил и крикнул Краббе:
- Как это ты там сказал?
- Что сказал?
- Насчет того, что Пророк изобрел пиво?
- Нет, - сказал Краббе, - не совсем. - И предложил разнообразные иезуитские способы уговорить мусульман примирить свою суровую пустынную веру со скромными западными радостями. Он понимал, что еще не совсем протрезвел. Манипенни позаимствовал в лавке открывалку для консервных банок, и лесная свинья уже экстатически чавкала, а темьяры ее поощряли ласковым мычанием и радостным смехом.
- В Гонконге про тебя расскажу, - с признательностью посулил Томми Джонс. Манипенни нетерпеливо запустил мотор. - Эй! - крикнул Томми, когда они тронулись. - Не знаю, как тебя звать! - Краббе помахал с улыбкой тощей фигуре с брюшком, одиноко стоявшей среди малайских ребятишек и китайцев в нижнем белье; пророк безобидного утешения в жестоком мире, не слишком смешной или неблагородный. Они никогда больше не встретятся.
- Что за американец? - спросил Краббе. Он сидел рядом с Манипенни; свинью больше не требовалось удерживать: она возила рылом по липким пятнам на полу позади. Манипенни вел машину плохо, слишком быстро, резко крутил руль, яростно дергал рычаг передач. На шее у него висел темьярский амулет: камни-обереги звякали на ухабистом пути к Мавасу.
- А? Из какого-то университета. Под эгидой какой-то организации. Пытается научить темьяров азбуке. Один из авангарда.
- Из какого авангарда?
- Британцы уходят. Природа пустоты не терпит. Его зовут Темпл Хейнс.
Слева далеко внизу показалась река, серебро, от которого глазам было больно. За ней виднелись джунгли. Краббе рассмеялся, коротко всхрапнув.
- Надо отдать должное американцам. Видно, слова эти произвели сильное впечатление на Манипенни.
- Господи Иисусе, - сказал он. Вильнул к обочине, остановил "лендровер". Руки у него дрожали. - Ради бога, зачем вы это делаете?
- Что делаю?
- Смеетесь. Разве не видите бабочку?
- Какую бабочку?
- Что летает перед ветровым стеклом. А вы засмеялись при бабочке.
- Я не видел никакой бабочки. В любом случае, что тут плохого?
- Ох, боже мой. Вы нарушили табу. Наверно, не знали. Но в будущем, ради бога, осторожней. - Он сидел, тяжело дыша, Краббе не мог вымолвить ни единого слова. Воздушная фабрика насекомых стрекотала вдали. - И, - предупредил Манипенни, - если над нами сегодня гром грянет, ради всемогущего бога, не вздумайте в этот момент расчесывать волосы. Это очень серьезно. - Свинья теперь храпела самым нежным образом, стражи-темьяры ласково наблюдали за спящей. - Я медленно поеду, - сказал Манипенни. - Не хочу, чтобы что-то дурное случилось. - И они поползли дальше.
Краббе сидел неподвижно, молча, будто фотографировался, и думал: "Ох, поверит ли кто-нибудь, поверит ли кто-нибудь дома? Там просто не знают, все такие невинные, сидят в своих офисах на Флит-стрит и в Холборне".
Вскоре подъехали к окраинам Маваса. Манипенни остановился вроде бы где пришлось, в задавленном деревьями местечке, невидимом ни с одной другой точки длинных джунглей по обеим сторонам дороги. Река давно исчезла. Но из путаницы папоротников и лиан, гниющих пальмовых стволов, тихо вышли трое маленьких мужчин в набедренных повязках, вооруженных бамбуковыми трубками для стрельбы, улыбаясь, приветствуя. Манипенни коротко что-то сказал, сделал кабалистический знак. Свинью разбудили, сильно толкая, крутя за уши; она вместе с мужчинами выбралась под звяканье пустых консервных банок; мужчины уходили со смехом, махали руками. Джунгли их вмиг поглотили.
- Хорошо, - сказал Манипенни со вздохом. - Чем хотите заняться? Ленч в поместье пропустили. Прошел, - он прищурился на свои наручные часы, - час назад. Лучше переночуйте со мной. Хотя у Хейнса только одна свободная кровать. - Он запустил мотор, рванул рычаг, стиснув зубы, как бы от ненависти. - Можно жребий бросить. Один на полу будет спать.
- Я вчера ночью спал на полу.
- Ну, тогда и еще раз не будете возражать. Наш Темпл немножко больше привык к хорошей жизни.
- Симпатичный он парень?
- О да. Много говорит про фонемы, семантемы и билабиальные фрикативы. У него фургон с записывающей аппаратурой. Хороший парень.
Они въехали в Мавас, город приличных размеров для этого района хулу: широкая главная улица, несколько магазинов; чистый полицейский участок, окруженный растеньями в кадках; даже кинотеатр. Два здешних поместья - одно выше по реке, одно ниже - могли обеспечивать себя рисом, рыбой, мясом буйволов; местные долбильщики имели возможность скромно повеселиться свободным вечером. Манипенни подъехал к деревянному бараку с табличкой "Министерство по делам аборигенов", с переводом - краской посвежее - на официальный малайский: "Педжабат Каум Лели" (буквально "министерство оригинального племени"), и едва высохшей краской на дикие клинописные символы, полностью незнакомые Краббе.
- Его алфавит, - объяснил Манипенни. - Темьярский алфавит Номер Один. Но уже готовится Номер Три. - Говорил он это с какой-то мрачной гордостью.
В прохладном кабинете сидел Темпл Хейнс. Перед ним стояли три крошечных аборигена. На стене висел большой лист глянцевой тряпичной бумаги с картинками: мужчины, женщины, дети, лошади, свиньи, дома, поезда, аэропланы, буйволы, деревья. Темпл Хейнс по очереди указывал палкой на картинки, приглашая маленьких мужчин сказать, что там изображается. Казалось, он с радостью увидел Манипенни.
- Похоже, с этим диалектом я не особо продвинулся, - сказал он. - Все время одно и то же твердят. Как бы все одинаково называют. - И прочитал какое-то безумное слово из своей записной книжки. - Вот так вот.
- Да, - кивнул Манипенни. - Это значит "картинка".
- Зачем несколько изображений одной и той же вещи? - полюбопытствовал Краббе.
- Для множественного числа, - объяснил Темпл Хейнс. И поднялся. - Кажется, я не имел удовольствия. - Манипенни признался, что позабыл имя Краббе.
- Краббе, - представился Краббе.
- Краббе, - повторил Темпл Хейнс. - В Лондоне я был знаком с Краббе. С Фенеллой Краббе, поэтессой. Родственница какая-нибудь?
- Очень дальняя жена. Скоро больше не будет женой.
- Мне искренне жаль это слышать, - сказал Темпл Хейнс. - Я очень высоко ценю ее произведения. - Трое аборигенов с упреком взглянули на Краббе снизу вверх.
Темпл Хейнс казался чистейшим пассажиром "Мейфлауэра" : невыразительные черты лица, ясные ореховые глаза, настолько же здравые, как глаза Манипенни безумные. Никакой стрижки ежиком: светло-каштановые образцовые волны аккуратно расчесаны на прямой пробор. Но штаны из акульей кожи сшиты по-американски, деликатно очертив круп, когда он повернулся потушить сигарету, от которой не бывает рака. На нем была быстросохнущая кремовая рубашка, галстук-бабочка в крапинку. На спинке стула висел пиджак.
- Думаю, все на сегодня, - сказал он Манипенни. - Можно на два их снова позвать? - Манипенни выкашлял отпущение. Трое маленьких мужчин неопределенно выразили почтение и зашаркали прочь.
- Где мой клерк? - спросил Манипенни. - Письма надо написать.
- Ушел, - сказал Хейнс. - Около часа назад. Очень любезно оставил мне кабинет.
- Если хотите съесть ленч, - сказал Манипенни, - можете получить у Ань Сю-чжу. Я на ленч никогда не хожу. - Взглянул на обоих безумным взглядом и сел за свой письменный стол.
Хейнс с Краббе вышли на жаркую улицу.
- Я дома в журнале читал одну ее вещь, - сказал Хейнс. - Длинные стихи о Малайе. По-моему, очень впечатляющие.
- Никогда не читал, - сказал Краббе. - Даже не знал про них.
- Правда? - Хейнс быстро взглянул на Краббе с искренним сдержанным недоверием. - У нас был краткий курс в Англо-американском обществе Юго-Восточной Азии в Лондоне. Очень полезный курс, дает общее представление. Она прочитала две лекции. Приходила с довольно видным малайцем, имя которого я позабыл.
- Зато я не забыл, - сказал Краббе, думая: "Так или иначе, что она о Малайе знает, черт побери?" - Без сомнения, его высочество Абан Даханский.
Слыша хрипоту в голосе Краббе, Хейнс снова взглянул на него со сдержанным любопытством.
- В любом случае, - сказал он, - она сделала себе имя. И очень помогла всем нам, приехавшим сюда впервые.
- Всем? - переспросил Краббе. - Кому?
- Разным организациям, - неопределенно ответил Хейнс. - Тут, в Юго-Восточной Азии, полно дел. - Вполне самодовольный голос, из записи "Четырех квартетов", хотя гораздо моложе. - Я, как вы догадались, занимаюсь лингвистическим направлением. Потом есть направление межрасовых отношений. И есть методы подготовки учителей, хронометраж и изучение трудовых движений на производстве, поведенческие навыки, статистика, социологические обзоры и, естественно, демографические исследования. Дел полно. Стоит, конечно, больших денег, но это наилучшее вложение капитала. Нельзя позволять коммунистам завладеть страной.
- Куда мы идем? - спросил Краббе. - Выпить?
Темпл Хейнс с виноватой улыбкой взглянул на часы у себя на руке - водонепроницаемые, с самоподводом, с календарем, с указателем лунной фазы.
- Что можно выпить в такое время дня? - спросил он.
- Кока-колу, - буркнул Краббе.
Хейнс весело рассмеялся, но никаких бабочек вокруг не было.
- Не надо иронизировать, - сказал он. - У нас многие ненавидят эту бурду не меньше, чем вы, европейцы. Хотя, должен признаться, я обнаружил в Европе массу вывесок "Кока-колы". - Нет, - продолжал он, - не надо нас отождествлять с Голливудом или с образом джи-ай . Если хотите, чтоб я подтвердил свою взрослость, с удовольствием пойду и выпью с вами джина. Не то чтобы мне действительно нравился джин без мартини, а мартини тут не найти.
Они пошли к Ань Сю-чжу. Была середина дня, а Краббе не завтракал. Он заказал свиные котлеты, вареную китайскую капусту. В кожаном кейсе Хейнса оказались не только записные книжки: он вытащил оттуда тонкие куски ржаного хлеба, арахисовое масло, швейцарский сыр, завернутый в фольгу. Экономно поел, закурил сигарету, от которой не бывает рака, дружелюбно смотрел, как Краббе заканчивает свой грубый обед.
- Сегодня, - сказал он, - я должен еще немного заняться диалектологией. Трудней всего, как вам известно, выделение фонем, вернее, определение, где фонема, а где аллофон. В высшей степени интересно и очень важно. - И тараторил дальше, а Краббе чувствовал себя непонятливым, невоспитанным, неотесанным. Британцы, решил он, просто одаренные дилетанты: Сингапур вырос на любительской архитектуре, на любительской городской планировке, на любительском образовании, на любительском законе. Теперь настало время профессионалов. Мысли ошеломляли его.
- А с музыкой что собираетесь делать? - спросил он.
- С музыкой? Это, естественно, не моя сфера. Но Льюис и Роджет, оба из Коннектикута, просят разрешения на проведение довольно тщательного исследования музыки Юго-Восточной Азии. Уйдут, конечно, годы, но они надеются создать нечто вроде законченного трактата, обильно дополненного записями.
- А если в Юго-Восточной Азии найдется многообещающий композитор?
- Повторю, - повторил Хейнс, - не моя это область. Моя область чисто лингвистическая. Но, - улыбнулся он, - если подобное чудо найдется, думаю, позаботятся дать хорошее образование. По-моему, уже существует фонд для поощрения местных художественных талантов.
- Запишите фамилию парня, - потребовал Краббе, - сейчас же. И адрес. И сообщите. Пожалуйста.
- Думаю, вам это сделать удобней, чем мне, - возразил Хейнс. - Это, в конце концов, не моя область. Как я уже говорил, я…
- Знаю, - нетерпеливо перебил Краббе. - Но может быть, у меня никогда шанса не будет. Пожалуйста, запишите фамилию, пожалуйста, напишите тем людям.
- Если угодно. - Хейнс был самым что ни на есть добродушным, покладистым. Записал в карманный дневник имя и адрес Роберта Лоо. - Вот, - улыбнулся он, - готово.
- Спасибо, - сказал Краббе. Он чувствовал облегчение: возможно, со временем все бремя с него будет снято.
- Теперь, пожалуй, - сказал Хейнс, - устрою себе легкую сиесту. В два у меня дела. Может, дойдем до дома Манипенни?
Дом стоял за углом, чуть выше на холме. Грязный, голый, сведенный, подобно своему обитателю, к чистой первичной функции, презирающий все вторичные ощущения. Ванная, которую посетил Краббе, свидетельствовала, что Манипенни даже унитаз теперь считает излишеством. Пол устлан циновками из арахисовой соломки. Все сведено к человеческому минимуму: тапиока и табу. Свободная комната, которую занимал Хейнс, представляла собой сладкий прохладный оазис, антисептически чистая, собственноручно им вымытая и выскобленная, пахла репеллентами от насекомых, на полках аккуратно сгруппированы пузырьки: палудрин, хинин, пенициллиновая мазь, таблетки витаминов, всевозможные туалетные принадлежности. Но остальной дом, включая личную комнату Манипенни, где Краббе проводил свою сиесту, оставался мрачной рычащей пристройкой к джунглям, где Манипенни проводил почти все время, - чудовищному зеленому отелю, залитому водой.
Краббе спал долго, не слыша своевременного аккуратного ухода Хейнса. Проснулся после четырех, разгорячившийся, потный, во рту пересохло. Выпить в доме было нечего, даже холодной воды, так как Манипенни давно продал свой холодильник. Но Краббе припомнил, что американцы, - раса, лишенная чувства вины, равно как ощущенья истории, - наверняка не столь склонны к самоуничижению. Фургон Хейнса стоял в лачуге-гараже, в нем Краббе нашел морозильник, - не зная источника его питания, - который распевал во всю мочь, содержа в своем чреве бутылки с минеральной водой и открывалку на крышке. Он сел и стал пить, смутно думая о Фенелле. Ему не казалось особенно примечательным, что, путешествуя вверх по реке по маленькому мирку, он с ней уже дважды соприкоснулся кончиком пальца, краешком ногтя. Она в конце концов добилась известности, может быть, потому, что отделалась наконец от него. Но он никак не мог избавиться от предчувствия, что вчерашнее чтение ее стихов и сегодняшнее упоминанье о ней было неким зловещим предзнаменованием: точно река и джунгли напоминали об осторожности, говоря словами из его прошлого. Смерть? Не означает ли это, что он скоро умрет? Чепуха. Он в неплохой форме, несмотря на небольшие валики жира; пищеваренье в порядке; сердце хоть время от времени и трепещет, что можно приписать жаре, чрезмерному курению и дневной выпивке, вполне здорово. Ехать вверх по реке безопасно; надо только держаться подальше от снайперов. Самое главное: у него нет желания умирать; дел еще много, и все они превыше гибнущей колониальной Империи. Он отмахнулся от вспомнившегося вчера вечером предсказания мистера Раджа в Куала-Лумпуре о том, что ему никогда не вернуться домой, о его полной ассимиляции с этой страной. Это, разумеется, невозможно, и было бы глупо давать пророчеству ироническую интерпретацию, - могила сложившего свои кости в верховьях реки англичанина быстро становится местной святыней, заваленной приношениями в виде цветов и бананов. Но он по-прежнему испытывал желание отложить поездку в поместье Дарьян.
Теперь, впрочем, меньше, решил Краббе, представив себе еще день со здравомыслящим Хейнсом и обезумевшим Манипенни, в их мирах, чистом и грязном. Завтра он сядет в моторную лодку, закончит дела, быстро вернется в столицу, там изложит свои проблемы. Выпил еще бутылку минеральной воды Хейнса, слегка ароматизированной, шипучей, с сахарином, с экстравагантным заявлением на этикетке ("побуждает поджелудочную железу к новым усилиям"), призадумался, что теперь делать. Потом появился сам Хейнс с планом на вечер.
Хейнс продемонстрировал как бы сдержанное удовольствие, видя Краббе в своем фургоне среди магнитофонов и холодных припасов.
- Добро пожаловать, - сказал он, - на американскую территорию. - А потом сообщил: - Нынче вечером в одной деревне произойдет событие, представляющее определенный интерес. Построили новую сцену для местного театра теней, состоится открытие. Хорошо бы, чтоб Канлиф тут был.
- Кто такой Канлиф?
- Друг, который скоро прибудет на эту территорию. Специализируется на антропологии, уже опубликовал трактат о мексиканских народных обычаях. Не отправитесь ли со мной? Я слабо знаю малайский, хотелось бы сделать несколько записей. А может, и снимков. - И сдержанно кивнул на прекрасный сложный аппарат - фотокамеру с массой кнопок и градуировок. - По-моему, даже любительские наблюдения могут принести пользу. Присутствующий дилетант безусловно лучше отсутствующего специалиста.
Обеда в доме Манипенни не подавали. Гостям приходилось питаться самим с помощью немногочисленного сырья, нашедшегося в чулане хозяина, с трудом готовя на керосинке с засорившимися, не реагировавшими на спички конфорками.
Краббе разогрел себе банку супа, Хейнс приготовил яйца по-бенедиктински, кусочки консервированного мясного фарша с салатом из банки, Манипенни ел холодную вареную тапиоку, ворчливо высказывая отрывистые замечания по поводу цивилизации.
- Еще неделя, - сказал он, - и Барлоу вернется из Куала-Лумпура. Терпеть не могу такой жизни, - объявил он, насмехаясь над аккуратной тарелкой Хейнса, - неестественной. Хочу вернуться в джунгли. Единственно возможная жизнь для мужчины.
- Как Барлоу? - спросил Краббе.
- Как всегда. Милый маленький специалист-антрополог, тип из числа любителей канцелярской работы.