Она плыла, перебирая исключительными ногами, по узенькой подъездной дорожке к своему дому. В доме сидел Джалиль, прекративший хрипеть, чтоб при виде нее просвистеть грудью хроматический ряд. Он, конечно, не встал. Комната полна кошек, цветов - бугенвиллея, лилии, гибискус, орхидеи - и музыки пчел.
- Я вам велела сюда не ходить, Джалиль, - сказала Розмари. - Я вам опять и опять говорила. Что подумают люди, вы все время ходите, что подумают? - Впрочем, это был простой ритуал, исполненный неубедительно.
- Пойдем поедим, пойдем выпьем, пойдем повеселимся, - сказал Джалиль. Уже ставший традиционным литургический ответ.
Две кошки подошли поприветствовать Розмари.
- Ох, не говорите глупостей, вы же знаете, я не могу, о, какой вы смешной. О, - сказала она, - что за дивные орхидеи.
- Орхидеи не я принес. Орхидеи Краббе прислал.
- Краббе? Виктор Краббе? - Розмари схватила визитную карточку, прочитала: - "Изысканной даме не столь изысканные цветы". - Ооооох, - проворковала она, - о, как мило. Ох, прелесть. - И прочла подпись: Лим Чень По.
- Краббе прислал. От китайца из Пинанга. - Джалиль фыркнул и захрипел.
Розмари села в другое кресло.
- Я обручена, Джалиль, - сказала она. Всегда иначе себе представляла, как объявит об этом, подпрыгивая, громкой песнью, огорошив Джалиля. Потом, конечно, вспомнила про Блэкпулскую башню. В прошлый раз именно Джалиль все испортил.
- Он кольцо не прислал. Знаю, не прислал кольцо. Я каждый день слежу.
- Он деньги прислал на кольцо.
- Сколько?
- Ооооох, двести фунтов.
- Не верю.
- Хорошо, - сказала Розмари, - если не верите, можете вместе со мной пойти покупать. Можете отвезти меня в Пинанг. Вот. - И триумфально надула губы.
- Поедем в Пинанг веселиться.
- Я обручена, Джалиль, понимаете, обручена. А вы говорили, он этого никогда не сделает.
- Никогда не женится. Мне говорил, не женится.
- Ну, вот тут я могу доказать, что вы лжец. Мы обручились, чтобы пожениться, и, значит, поженимся. Вот так вот.
- Он не женится.
- О, какие прелестные орхидеи, - повторила Розмари. И нахмурилась, слыша голос Лим Чень По, такой английский, рафинированный, высшего английского класса. А ей частенько приходилось делать Джо замечания насчет простонародного выговора. Ну, может, не часто, а пару раз. Что это с ней такое? Она рассеянно гладила кота с физиономией Дизраэли. (Он сидел на столе, нюхая орхидеи.) - Интересно, зачем, - сказала Розмари. - Интересно, зачем он их прислал. Всего раз меня видел, - усмехнулась она.
- Ночевать хочет. Дешевле, чем в отеле, когда из Пинанга приедет.
- Джалиль, какие гадости, гадости вы говорите. Я вас ненавижу. Уходите, убирайтесь, уходите. - Но Джалиль фыркнул и согнал с колен кошку.
- Он не женится, - сказал он. - У него жена в Пинанге. Один я женюсь.
- Я за вас никогда не пойду, никогда, никогда. Скорей выйду за Вая. Вы просто ужасный. - Джалиль, слыша подобный отзыв, заерзал от удовольствия.
- За европейца хотите, - сказал он. - Я и есть европеец. У меня всего три жены. Можно еще одну. Если вы за меня не пойдете, легко найду другую. Много малайских женщин мужа хотят. Мне все равно.
- Ох, Джалиль, вам никогда не понять. Никогда. Что я буду делать на Рождество? Не хочу Хари-Райя. Не хочу Дипавали. Не хочу ни мусульманских, ни индийских праздников. Мне нужно Рождество. Мне нужна индейка, рождественский пудинг, пирожки с мясом, омела, снег, колядки. Мне нужна елка. Мне нужны подарки!
На последнем слове она не выдержала, и лицо ее стало нечеловеческим. Надо же, плакать в тот день, который должен был стать вторым счастливейшим в ее жизни. Розмари обливалась слезами, забыв, что пришло время ленча. Джалиль тихо фыркал.
Вайтилингам спокойно и эффективно работал долгим жарким днем. Сделал шести собакам прививки от бешенства, диагностировал у кошки энтерит, осмотрел овец на экспериментальной овечьей ферме, подтвердил, что ручная обезьянка страдает пневмонией, съездил в фургоне ветеринарного департамента в кампонг лечить вола от нового неизвестного, бешено распространявшегося рака кожи, вернулся в хирургию, где написал письмо Розмари Майкл.
Дефект речи не позволял ему сделать достойное устное предложение. На бумаге можно выражаться свободно, даже красноречиво; высокопарные фразы письма доставляли ему удовольствие. "…Если вы согласитесь стать моей женой, обещаю честно выполнять все супружеские обязанности. Хотя я не богат, имею адекватный доход и обязуюсь приложить усилия к обеспечению привычного для вас образа жизни". Прозу его мертвой хваткой держал стиль индийской бюрократии XVIII века, ни в коем случае не смягченный чтением в переводе Маркса и Чжоу Эньлая. "Остаюсь вашим искренним обожателем. А. Вайтилингам". Он запечатал письмо, чтоб потом отнести ей домой, стоять и моргать, пока она будет читать.
Необходимо скорее жениться. Утром пришло письмо с Цейлона от матери с очередной фотографией подходящей девушки из тамилов Джафны. Вайтилингам с ненавистью усмехнулся. Как хорошо ему понятны смертельные муки того самого буржуазного персонажа того самого буржуазного драматурга, гордости той самой презренной страны. "О, женщины, вам имя - вероломство". Он довольно недавно видел тамильскую киноверсию "Гамлета", слишком длинную, почти на два часа, но довольно живую и свежую в своем роде, невзирая на восемь песен Офелии и на танцы могильщиков. Сцена в спальне с криком, с бурными крепкими тамильскими поношениями, испуганная черная королева в постели, - вот это искусство, вот это слова. Но оставался вопрос об условном рефлексе. Если мать приедет в Малайю на праздники, как пару раз грозилась, если привезет с собой какую-то девушку вроде такого зубастого черного пудинга на фотографии, нелегко будет держаться позиции непримиримости. Ему слишком хорошо известно, что будет. Он и глазом моргнуть не успеет, как его усадят позировать для свадебного снимка, в лучшем костюме, со свадебной гирляндой на шее, связанного на всю жизнь с избранницей матери. Мать решительно не должна победить. Свобода воли, конечно, иллюзия, по каждому надо хотя бы прикинуться, будто он ее проявляет.
Когда пришло время идти, Вайтилингам сложил в черный саквояж лекарства для кошек. Призадумался, не пора ли подарить Розмари какое-то другое животное. Овцу? Слишком крупная. Обезьяну? Все кругом перебьет. Говорящего попугая? Заразит пситтакозом, попугайной болезнью. Какаду? Он подошел к своей машине и обнаружил, что в ней уже сидят двое мужчин. Арумугам и Сундралингам. Они жизнерадостно его приветствовали.
- Эй, привет! Долго ты!
- Привет! - провизжал Арумугам, как ведьма.
- Мы гостей собираем, - сказал Сундралингам. - У меня дома. Маньяму гораздо лучше.
- Я должен… - начал Вайтилингам. - Мне надо…
- Моя машина в гараже, - пояснил Сундралингам, - в починке. Отвези нас домой.
- Но я сначала должен… - Вайтилингам нервно дернул подбородком на свой черный саквояж. - Должен…
- Нет, - твердо сказал Сундралингам. - Знаем мы эти игры, ха-ха. С нами поедешь. Мы о тебе позаботимся.
- Мы за тобой присмотрим, - пропел Арумугам каноном на две октавы выше. А потом, как бы в шекспировском настроении, подобно самому Вайтилингаму, спел:
Там, где пчелка пьет, там и я…
- Но… - попытался Вайтилингам.
- Садись, - сказал Сундралингам, твердо, но дружелюбно.
Музыкальный бог громко пел заведенью и улице. Дети с благоговейным страхом глядели в его гипнотический глаз, и множество любителей пива, - гораздо больше, чем когда-либо раньше, - сидели, зачарованные, окутанные теплым пальто тропической ночи и великой грохочущей музыкой. Старик Лоо стоял у холодильника с довольным видом.
- Посмотрите-ка на него, - сказал Идрис, деликатно потея в костюме. - В ушах вата.
- На кого? - спросил Азман, в тот день в тропической одежде.
- На него. На вундеркинда.
Все четверо загоготали. Роберт Лоо в самом деле сидел, как бы стараясь соткать вокруг себя тишину; два ватных тампона глушили неэффективно; шум, из льва съежившись в муравьев при столкновении с мягкой преградой, все-таки проникал - не прыжками с выпущенными когтями, а ползучей украдкой. Сводившее с ума виденье скрипачки, почему-то переодевшейся из синего в зеленое, сводило с ума пуще прежнего: она вечно тут будет стоять со смычком наготове, лаская щекой полированную деревянную деку, ждать, улыбаться, ждать. Роберт Лоо открыл ватные двери, и влился бушующий золотой океан. Не стоит сопротивляться.
- Вон папаша твой, - сказал Азман Хасану. Вошел Сеид Омар, веселый, в газетной рубашке, черных штанах, сандалиях. И приветствовал сына такими словами:
- Вот где ты попусту время тратишь.
Сеид Хасан ухмыльнулся, смущенный громким голосом и одеждой отца, и пробормотал:
- Чего тут плохого.
Сеид Омар громко заказал бренди и имбирный эль.
- Нельзя, - отказал Лоо Кам Фат. - Ты малаец. Полиция сказала, нельзя.
- Я сам полиция, - объявил Сеид Омар. - Меня можешь обслужить. Должен обслужить. Я и есть полиция.
Сеид Омар сел с четырьмя мальчишками, попивая бренди с имбирным элем.
- Это что за наряд? - усмехнулся он на костюм Идриса. - Кем ты себя воображаешь?
- Никем, - сказал Идрис.
- Вот именно, никем. Все вы просто ничтожества. Хотите походить на гангстеров. И ты тоже, - обратился он к сыну. - Я тебя в городе видел в таком же наряде. Что творится с нынешней малайской молодежью? - сказал он. - Где старые добрые мусульманские принципы, которым старшие вас стараются научить?
- Мы хоть бренди не пьем, - храбро вставил Азман.
- Даже если попробуешь, не получится, - презрительно оборвал его Сеид Омар. - Все назад выльешь. - И скорчил гримасу, точно его тошнило, продемонстрировав белый язык. - Вы не мужчины, в отличие от ваших отцов, и никогда такими не будете. Одна кока-кола да джаз. Где принципы, за которые боролись ваши отцы?
Никто не пожелал спрашивать, где боролись и с кем. Мальчики молчали.
- Что будет с исламом, - продолжал Сеид Омар, - когда вам, молокососам, придется его защищать? Скажите-ка мне. - Никто не смог ответить. Музыка вдруг взорвалась, как кипящий котел, и Сеид Омар подпрыгнул на стуле. - Во имя бога, - крикнул он по-английски, - выключите этот шум. - Никто не шевельнулся. Неожиданно начался тихий пассаж. - Так-то лучше, - сказал он, будто сам бог поспешил ему повиноваться. - Слабаки, - резюмировал он, обращаясь к мальчишкам. - Все это кино американское. Жизнь расслабленная, мысли расслабленные. Посмотри на свой мускул, - сказал он сыну. - Рукава закатал, будто есть что показывать. - Ощупал тугой комок на плече Хасана и заключил: - Слабый мальчик. Совсем слабый.
Мальчики с добродушным презрением смотрели на него, на круглое брюшко, на общую дряблость.
- Могу выйти с вами на ринг, - предложил Хамза. - Пять раундов выдержу. Наверняка нокаутирую.
- Правильно, - рассмеялся Сеид Омар. - Навались на меня. Кругом враги ислама, враги малайцев, а ты меня хочешь нокаутировать. Меня, ровесника твоего отца, представителя твоей собственной расы. Сидите тут, пьете жуткое сладкое пойло, когда кругом враги. - Драматически прищуренными глазами он оглядел безобидных любителей сладких напитков. - И вам всем четырем может прийти в голову мысль ударить несчастного старика, чьи дни почти сочтены, посвятившего лучшие годы жизни обеспечению безопасности вот таких вот молокососов. - И заказал еще бренди, добавив: - Запиши на мой счет.
Только что кончился первый сеанс рядом в кинотеатре. Вошел Краббе с Розмари. Чтобы загладить грубость вчерашнего вечера, полный отказ от добровольно предложенных чувственных сокровищ, ему пришлось повести ее посмотреть впервые за многие месяцы показанный в городе фильм на английском языке. Плохой фильм глубоко тронул Розмари, героиня-блондинка внушила новые фантазии. Усевшись теперь за столик, она говорила сквозь музыку:
- Точно как она, Виктор, все светловолосые, голубоглазые, мой отец, мать, брат, сестра, все, и только потому, что я родилась вот такой смуглой, не захотели иметь со мной ничего общего. Вышвырнули меня, Виктор, на улицу, только потому, что моя кожа другого цвета. Да, Виктор. И поэтому я ненавижу их, и поэтому расу свою ненавижу, и поэтому мне хотелось бы глотки им перерезать, посмотреть, как они лежат в море крови у меня под ногами. - Краббе восторженно глядел на нее. В тот момент она была блондинкой-кинозвездой. Поддельная страсть не морщила лицо, просто увеличила черные глаза, расширила средиземноморские ноздри, объявляя ее в соответствии с ложным представлением о темпераменте, который можно сдерживать, поистине желанной.
- И с Джо то же самое хочешь сделать? - спросил Краббе. - Чтоб лежал в море крови у тебя под ногами?
Розмари взглянула на него как на сумасшедшего.
- Но в том-то все дело, Виктор, - сказала она. - Джо не шотландец. Джо англичанин. Я думала, вы знаете.
На это Краббе ничего не сказал. Он приветственно махнул старику Лоо, заказал джин, подозвал жестом к своему столику Роберта Лоо. Роберт Лоо замешкался, отец быстро настойчиво что-то сказал ему по-китайски, подтолкнул в сторону Краббе.
- В чем дело? - спросил Краббе, когда юноша робко остановился рядом. - Ну-ка, сядь. Хочу с тобой поговорить.
- Правда, вполне симпатичный, - протянула Розмари, точно Роберт Лоо был одним из "аборигенов", а она только что прибыла со Слоун-сквер. - Немножко похож на того милого мужчину из Пинанга.
- Я должен с вами встретиться, - сказал Роберт Лоо. - Должен с вами поговорить. Очень тяжело.
- Ну, сядь. Сейчас и поговорим.
- И вполне хорошо говорит по-английски, - заметила Розмари, - для китайца.
- Я так не могу, - сказал Роберт Лоо. - Работать не могу. День за днем этот шум. И уйти не могу.
- Сядь, - велел Краббе. - И все расскажи мне. Спокойно.
Роберт Лоо присел на краешек стула, сцепив руки, словно в гостиной викария.
- За два дня написал только пять тактов. Все время шум. Пробовал писать у себя в спальне после полуночи, но отец свет выключает.
- Что ты пишешь?
- Скрипичный концерт.
- А.
- Ты умеешь на скрипке играть? - глухо полюбопытствовала Розмари, жуя изысканными губами.
- Нет, не умею. Я хочу сказать, знаю, как…
- Я училась на скрипке, - сказала Розмари. - В школе играла, в университете. И по телевидению, - добавила она. - О, всякие вещи. Симфонии Баха, и фуги, и, о, всякие вещи. "Аве Мария", - добавила она набожным восклицанием. - А еще "На персидском базаре".
- Я снова должен поговорить с твоим отцом, - сказал Краббе. - Он, по-моему, не виноват. Ему надо торговлю вести и так далее.
- Он не станет вас слушать, - возразил Роберт Лоо. - Сказал…
- Что сказал?
- Сказал, люди судачат.
- Видите, Виктор, - быстро вставила Розмари. - Я ведь вам говорила, что люди судачат, правда? А вы слушать не стали.
- Не знаю, что он хотел сказать, - продолжал Роберт Лоо. - Но говорит, вы ничего хорошего не сделаете. Пожалуйста, прошу вас, - в панике добавил он, - ему это не говорите. Он говорит, вы хороший клиент, вас никак нельзя обижать. Но я все равно не знаю, что он хотел сказать.
- Я тебе объясню, что он хотел сказать, - охотно и с удовольствием начала Розмари. - Он хотел сказать…
- Розмари, успокойся, - оборвал ее Краббе. - Не важно, что он хотел сказать. Дело не в этом. Дело в том, что ты должен писать музыку. У тебя нет выходных вечеров? Всегда можешь ко мне приходить и у меня работать.
- Он не пустит меня, - сказал Роберт Лоо. - Говорит, тут дел много. По-моему, он мне больше не даст выходных.
- Я с ним поговорю, - не без мрачности объявил Краббе.
- Нет, нет. Он сейчас видит, что мы про него говорим. Мне надо идти. - И поднялся со стула.
- Сядь, - приказал Краббе. - Итак, - зловеще заключил он, - наконец вторгся реальный мир.
- Как вторгся?
- Ты начинаешь сознавать, что существуют другие люди. Понимаешь, художник не может работать в безвоздушном пространстве. На твоем месте, - сказал Краббе, - я бы приступил к действиям. Что-нибудь совершил бы. Даже ушел бы из дома, нашел какую-нибудь работу, например место клерка. Заявил бы о себе.
- Я не могу. - Полное потрясение при столкновении могучего китайского консерватизма с ересью, даже с богохульством. - Не могу. Он мой отец.
- Мой отец вышвырнул меня на улицу, - сказала Розмари, - чтоб я сама добывала себе пропитание. Одна на лондонских улицах в десять лет. Потом меня удочерил индийский принц, - добавила она. - Я не боялась уйти из дома.
- Может быть, это единственный путь, - сказал Краббе. - Пусть твой отец увидит. Есть верный шанс, что твою симфонию исполнят на торжествах по случаю Независимости. Если он услышит запись, а лучше реально увидит, как ее играют в большом зале, публика, аплодисменты… Ему придется серьезно отнестись к твоей музыке. Надо ему показать.
- Можешь ко мне домой приходить и работать, - щедро предложила Розмари. - В любой вечер.
- Я не могу выходить, - объяснил Роберт Лоо. - Я уже говорил. Снова у него спрашивал, может, мне стать бухгалтером, а он сказал, я ему здесь сейчас нужен. Столько других заведений закрыли, вся торговля будет тут у нас.
- Думаю, - терпеливо сказал Краббе, - твою симфонию исполнят. Надо только написать короткий финал для хора, патриотический малайский финал. Надо, чтоб она стала более популярной, привлекательной. Политически привлекательной. Можешь ты это сделать? Как-нибудь?
Роберт Лоо усмехнулся.
- Я не буду ее переписывать. Она и так хороша. Так я хотел написать. Никто не имеет права просить меня переделывать. Даже если б я смог, то не стал бы.
- Ох, Роберт, Роберт. - Краббе глубоко вздохнул, прямо, подумала Розмари, как Джалиль. - Ты никогда ничему не научишься. Вторгается реальный мир, а ты этого не видишь. Что мне с тобой делать?
Роберт Лоо восхищенно смотрел на правую руку Розмари, с кинозвездной элегантностью державшую длинный мундштук с длинной сигаретой.
- Дайте мне прикурить, дорогой, - попросила она Краббе.
Роберт Лоо сообразил, что впервые смотрит на женскую руку. Это была рука хорошей формы - красота любой отдельной части тела Розмари оставалась божественным чудом, только целое, лишенное оживляющей души, не впечатляло. Розмари преподавала ценный эстетический урок, демонстрируя родство величия и абсурда. Глаза Роберта Лоо проследовали, словно рассматривали составную картину, вверх от длинных прелестных пальцев к искусному запястью, гладкому округлому коричневому предплечью, к голому плечу. Это было вторженье реального мира.
- Мне надо вернуться, - пробормотал он.
Краббе устало покорно кивнул.
Когда Краббе с Розмари уходили, четверо малайских мальчишек, отделавшись, наконец, от отца Сеида Хасана, тихонечко посвистели, глядя на бедра Розмари. Потом немножечко посидели в унынии.
В каком-то смысле все сказанное Сеидом Омаром правда. Они ничем не оправдывали на деле свой пресловутый рыцарский наряд, волосяной шлем, единственный костюм - пропотевшие латы, бравые клятвы, выкидные ножи. Они знали: им явился призрак отца Гамлета. О, какие они мошенники, крестьянские рабы. Надо приступить к действиям. Что-нибудь совершить.
- Если папа потеряет работу, - сказал Хасан, - это будет он виноват. Грязный тамил.