Я нашла его! Да, уверена, эти голоса я уже слышала раньше! Диалог мужчины и женщины. Это он. Это он, он, он, он! Но как же я могла слушать радио, которое даже не было включено? Радио, которое не было включено? Конечно, сейчас они говорят совершенно о другом, ведь прошло время, так что уже невозможно понять, правая или ошибаюсь. Может, это вовсе не те люди? Совсем не те, которых я слышала раньше? Я пытаюсь убедить себя: да, в этом-то все и дело. А потом понимаю: есть бесконечное множество моих различных "Я", существующих попеременно в разные промежутки времени. Касаюсь себя. Стараюсь ощутить физическое присутствие своего нынешнего "Я". "Я", которое могу назвать своим здесь и сейчас, но все, что я чувствую, – это горячечный жар собственной кожи. Внутри – пустота. На поверхности появляются крошечные отверстия, их становится все больше и больше, и сами они увеличиваются; постепенно исчезает пропасть, отделяющая меня от остальных людей. Останови меня! Закрой мое тело своим, не дай мне упасть туда, вовне! Обними меня, обними, обними, обними, закричала бы я Окабе, когда бы могла говорить, сейчас это мне необходимо, но слишком не к месту это сейчас, и я вынуждена молчать. Ток крови посылает нервам чувство странной неровной пульсации. Во рту – привкус железа, резкий и прохладный. Мышцы рук сводит, подергивает, движение это совершенно бессознательно. И следом за подергивающимися руками начинают волнообразно сокращаться все прочие мышцы – я понятия не имею, какая часть тела может оказаться следующей. Зубы стучат. Слышу звук, напоминающий щелчок… то есть так мне кажется поначалу, и далеко не сразу я понимаю: никакой это не щелчок, просто встали на место недостающие детали.
Я слышу голос.
Давно пора переодеться.
Волны мышечных сокращений приобретают форму концентрических кругов, нарастают, поднимаются все выше, словно позывы на рвоту.
А потом надо бы сходить в спортзал.
Угу, отвечает голос. Интонация совсем другая, но я все равно узнаю – это тот же голос, который заметил: "Давно пора переодеться". Чем-то похоже на актрису, на разные голоса озвучивающую разных персонажей в мультфильме, на актрису – мастера своего дела. Меня захлестывает ностальгия. Из глаз едва не бегут слезы. Ностальгия настолько сильна, что это прямо-таки пугает.
Засунь-ка руку в рукав. Угу.
Ну вот, осталось всего-то ничего – вытянуть руку. Угу.
Голоса то нарастают, то стихают – что хотят, то и лают.
Господи, я так зла на этого самого Йошиду – ты ебе представить не можешь, мерзавец взял за моду встречаться с двумя девушками одновременно, и плевать ему с высокой горки на чувства Канако. Угу. Я к понимаю, что речь идет о том баскетболисте, как го – Укай? Угу. А теперь давайте перемножим эти цифры. Угу. Нет, мне интересно, ты что, вдруг просто возненавидел эту девчонку или что? Угу. Заставьте ее замолчать.
Угу. Угу. Угу. Угу…
Дааааа, дааааааааааааааааааааааааааааа… Я отчаянно стараюсь не раскрывать рта, но предел возможному наступает столь стремительно, что это даже не смешно. Меня сейчас стошнит.
Чего?
Меня сейчас стошнит. Ты что-то сказала? Меня очень тошнит…
Прижимаю ладонь ко рту. Всем своим видом стараюсь показать – ситуация экстремальная. Какого черта ты плетешь, подруга, ситуация и впрямь – экстремальней некуда. Отвали от меня, какого хрена ты добиваешься – пристаешь со своими замечаниями в таких обстоятельствах, это же чистая правда – ситуация чудовищно экстремальная. Одна моя давняя подруга как-то мне сказала: в экстремальных ситуациях мой голос кажется даже более спокойным, чем всегда. Наклоняюсь вперед, прижимаю ладонь ко рту еще крепче. Нечего делать, приходится разыгрывать приступ тошноты.
Как я могла забыть и не помнить так долго?
Здесь и сейчас, совершенно неожиданно, во мне пробуждается давно похороненное воспоминание: похоже, скорее всего – не на сто процентов, но все же – я стала слышать голоса, когда училась классе примерно в восьмом. Голоса появились не за тем, чтобы оскорблять меня, – нет, они пришли из ниоткуда с тем, чтоб меня защитить, и создала их я сама.
И, кстати, не то чтоб я начала слышать их все разом. Я видела – слова распадаются, разбиваются в осколки. Я больше не могла повторять бесконечные "ра-роу". С того самого дня, как он влепил мне пощечину – маленький лысый человечек, учитель японского, сам не умевший правильно говорить по-японски, один из многих, кто всю жизнь занимает чужое место, – так вот, с того самого дня на каждом уроке, сколько бы я ни прилагала усилий, чтобы стать для него незаметной, он непременно меня вызывал и заставлял встать. На каждом уроке. Даже на национальной экономике, где по жизни нет необходимости выслушивать мнение учеников по какому-то бы ни было вопросу. А он все равно вызывал меня и спрашивал – что я думаю об этом, что я могу сказать о том? И заставлял встать. Ему просто необходим был ученик, над которым можно издеваться подобным образом. А потом как-то раз он велел мне повторить неправильные употребления "ра-роу", а я, судорожно копаясь у себя в памяти в поисках правильного ответа, поняла: ключ к двери, за которой спрятаны "ра-роу", потерян. Я не должна была раздумывать, давным-давно я организовала все так, что ответ приходил автоматически, как только потребуется, но сейчас он не пришел. Я постаралась мысленно воссоздать обстоятельства, при которых отвечала раньше, и обнаружила: те фрагменты картин, где должны бы находиться неправильные варианты, исчезли. Стерлись. На месте их – полная пустота. Голос пропал. Я открывала и закрывала рот, однако только и могла, что втягивать в себя воздух, уже переполнявший легкие. Я все всасывала и всасывала воздух – а что еще оставалось делать? Пульс зашкаливало. Перед глазами все мутнело. Мир расплывался. Меня одолевала странная уверенность: между мною и окружающими натягивается прозрачная, отгораживающая меня пленка, и, сколько ни старайся, дотянуться до нее невозможно. Ощущение невозможности коснуться вещей и людей прямо перед собой. Словно бы расстояние между мной и теми, что рядом, постоянно увеличивается, и они становятся все меньше, отдаляются и отдаляются от меня, пока я не останусь наедине с жестокостью противостоящего мне времени. Что сделает учитель? Снова меня ударит? Это ведь я не могу коснуться окружающего мира – а он, со своей стороны, вторгнется в мое пространство на раз, без проблем. Выбора не было, и я упала в обморок. Тело от напряжения стало прямо-таки каменным, так что упасть без чувств красиво и изысканно, как актриса на сцене, не вышло. Очень было больно… зато по крайней мере удалось как-то выйти из трудной ситуации. Учитель на помощь не пришел, но я только радовалась, что он ко мне не рикоснулся. Два одноклассника из группы охраны доровья подхватили меня и увели из класса, подерживая под локти. Я тряпкой висела на их руках, лицо – белое, как бумага. И куда только подевалась вся кровь из моего тела? Осталось единственное желание – наслаждаться и наслаждаться нежностью и теплом рук своих одноклассников. Один из них был парень, другая – девчонка. Мотидзуки и Хихара. Но ни слишком скоро ушли и сильно тем меня опечалили. Так хотелось продолжать испытывать все разнообразие тактильных удовольствий, касаясь одновременно и мужской, и женской плоти. Откуда-то сверху, совершенно со стороны, я смотрела на их удаляющиеся спины. На линолеум пола. На светло-оранжевые лестничные ступеньки. На вкрапленные в бетон ступенек крошечные камушки. На свои школьные туфли. Когда я лежала на кушетке в медпункте, медсестра сказала – у меня подростковая анемия.
Я увидела, как слова разбиваются в осколки…
На следующий день мать спросила, почему я не иду в школу, – и что я могла ей ответить? Одно из двух. Потому что сломанный внутренний механизм выдал мне на сей раз только два варианта ответа, словно отпечатал их у меня в мозгу. Я лежала в постели и тряслась. Тело выламывало неконтролируемыми мышечными сокращениями. Мать расспрашивала меня осторожно, нежно. Такой бережной и ласковой она бывала со мной только тогда, когда я, еще в детстве, болела простудой.
– Сходить к психиатру.
– Я хочу сходить к психиатру, – сказала я.
И в ту же секунду ощущение приятного тепла и заботы, исходивших от моей матушки, исчезло без следа. Несколько дней спустя она додумалась предложить мне перейти в другую школу – раз уж меня никакими силами не заставишь ходить в эту.
– Но, знаешь, особенно тебе это не поможет. И представляешь, что о нас люди подумают? Впрочем, в другой школе можно тебя зарегистрировать как проживающую в доме твоего деда. Да, тогда, возможно…
Дед мой тогда жил в доме на севере города Иваки. Я сделала, как велела мать: съездила посмотреть, что там за школа. Всю дорогу я смотрела в окно поезда и любовалась желтыми пятнышками, вкрапленными в зелень полей, – пятнышками, которые кое-где неожиданно сливались в большущие пятна. Ранние цветы, раскрывшиеся под весенним солнцем, – вот что означала эта желтизна. Потихоньку я начинала ощущать смутную радость. Но когда мы подъехали к дому деда поближе, оказалось, что там цветов нет – только тугие зеленые кулачки бутонов. На дворе стоял май, но там все еще было прохладно. А может, в тот год вообще была холодная весна – не помню уже. Я услышала фразу, которую негромко, вполголоса пробормотала мать:
– Ну и кто виноват, что нам пришлось тащиться сюда, в этакую глушь?
Ты сама и виновата.
Нет сомнений, теперь-то я бы точно сумела ответить ей именно так, но тогда я и помыслить-то о подобном ответе не смела, выговорить бы эти слова не смогла. Что, в конце концов, для тебя важнее – судьба твоей дочери или школа? Кого, черт тебя подери, ты здесь защищаешь?.. Н-да. Тогда я ощущала то, что меня вынуждали ощущать. Собственную вину. Ужасно ли, плохо ли, нет ли, а пришлось вернуться в прежнюю школу. Мамочке моей явно невдомек было, каково это – чувствовать, как распадаются слова. Она не понимала, насколько это страшно, да и не желала понимать, вот и постаралась как могла столкнуть меня в пропасть совсем уж кромешного кошмара. Выживать в отсутствие слов было непросто, одно помогло – люди вокруг хорошо меня знали. Они разделяли со мной воспоминания, помогали мне помнить, так что, хоть я и не говорила больше ничего нового, исчезнуть все-таки не исчезла. А если бы оказалась безгласной среди совершенно новых людей – существовать бы перестала, стала бы просто плотью, даже меньше, чем плотью. Случись такое – и я бы действительно утратила слова. Оказаться тогда в незнакомом окружении – нет, на это я была абсолютно не способна, этого было необходимо избежать любой ценой.
Я вернулась в школу, куда ходила раньше, и с мужеством отчаяния принялась прислушиваться к чужим словам. Слушала с таким напряжением, что буквально рвота к горлу подступала. Школьная форма та же, что и прежде, но под ней – черная дыра, и эта дыра – я. Всасывала в эту дыру чужие слова, препарировала их и укладывала в новом порядке. Думала: если другие люди эти слова произносят, значит, должны понимать, что они означают. И я слушала. И старалась говорить, говорить словами других людей. Конечно, нелепо было бы просто дословно повторять то, что незадолго до этого сказал собеседник, пришлось создавать в памяти настоящие хранилища для слов, сберегать их, чтоб использовать позже, в другом месте, в другом разговоре. А позже я научилась комбинировать сохраненные фразы. В одиночку, без всякой помощи пришла к пониманию чего-то более сложного, чем грамматические правила. Например, то слова, расставленные по-разному, приобретают разное значение. Маленькие дети учатся говорить интуитивно, ну а я сознательно проходила этот процесс в девятом классе. Нашлись, конечно, ублюдки, заметившие странное несоответствие между безмятежностью моего лица и отчаянной борьбой, что шла у меня внутри, они пытались меня высмеивать. Я не реагировала. Самый факт существования ставил меня над их насмешками. Потом… когда я снова стала ходить на занятия, родители предупреждали: "Никому не рассказывай, что хотела перейти в другую школу!" Почему нельзя? "Ну а что хорошего выйдет, если все узнают? Тебе лучше будет?" Я приобретала привычку тщательно проверять каждое слово, прежде чем позволить ему вылететь изо рта. Нужно крепко сосредоточиться, чтобы проглотить фразу, которую уже собираешься произнести, и мысленно устроить ей основательную проверку, и я совсем не была уверена, что у меня достанет сил проделывать это бесконечно. А потом я решила: надо вести себя так, словно ничего особенного не произошло. Ничего не произошло. И я забыла. Конечно, ведь ничего не было, ничего не произошло… значит, и помнить было нечего!
Вот тогда-то я и стала слышать голоса. Голоса были точно странные сигналы, которые понимала я одна, словно шифрованные послания, которые, по счастью, могла расшифровать только я, но ведь только мне они и адресовались. Я расшифровывала сигналы, и они превращались в голоса. Такова была обычная система действий; я боялась, что, стоит нарушить ее, сигналы смогут перехватывать другие люди – так, как ловят информацию, переданную по рации. Современные радиопередатчики используют аналоговые сигналы, они превращают голоса в волны и в неприкосновенности пересылают в таком виде. Но полицейские, пожарники и разные секретные службы пользуются цифровыми радиопередатчиками. Теми, которые сначала преобразуют голоса в сигналы, состоящие из нулей и единиц, а потом оперируют этими цифровыми сигналами. Голоса, что приходили на помощь мне, в чем-то очень напоминали такие вот цифровые радиопередатчики. Разница заключалась в том, что моя система была совершенно уникальна – кроме меня, о принципе ее работы не знал вообще никто. Я не могла себе позволить поделиться с кем-то. И постаралась скрыть свою тайну даже от самой себя – приучила себя верить, что голоса приходят извне, неведомо откуда, дабы направлять и защищать меня. Нет. Они – не часть меня. Не часть – и все тут.
– Потерпи секундочку…
Похоже, Окабе встревожился всерьез.
О, возможность перевернуть мир доставляет абсолютно неизъяснимый кайф. Столько грузовиков сейчас несутся в ночи по шоссе, несутся на полной скорости, и как нелегко одному-единственному из них замедлить ход!
– Так неожиданно все вышло… Индикатор мигает.
– Я не понимаю, что происходит. Мне нравится ощущение собственной власти. Нравится, что мои слова и жесты могут заставить другого человека так забеспокоиться. Эй, подруга, приди в себя, ты – прямо как ребенок, считающий себя всемогущим. Очнись. В зеркало посмотрись, деточка, тебе – тридцать один, между прочим!
– Меня сейчас вырвет. Меня сейчас вырвет!
– Слушай, друг, мне что-то нехорошо стало, приходится прекращать, – говорит он своим обычным голосом в зажатый в руке микрофон и свистит. Потом повторяет то же самое еще кому-то – и снова свистит.
– Что это было?
Что это было? Свистни еще, пожалуйста!
– Я дал понять, что связь окончена.
– Ты для этого свистишь?
– Есть уйма условных обозначений конца связи. Это чтоб человек на другом конце линии не стал беспокоиться, чего это я вдруг отключился.
Меня все еще малость подташнивает. И в то же время некая часть меня ощущает странное возбуждение. А поскольку я уже давным-давно прекратила попытки взять эту самую часть под контроль собственной воли, возникшее внезапно желание не исчезает. Где-то у меня в мозгу, в той его части, где хранятся воспоминания, некие клетки восхищенно прислушались к свисту, и сейчас за происходящее отвечают именно они. Свистни еще раз для меня. Трахни меня – здесь и сейчас. Клетки, испытывающие сексуальное желание, увеличиваются. Раскаляются докрасна. Безжалостно меня подгоняют.
Мы съезжаем на обочину. Выползаю из кабины. Чувство равновесия утрачено полностью. Летит планета кувырком, кувырком, кувырком! Вырвать – и то не получается. Ничего не выходит, только горьковато-кислая слюна. Чувствую – лопаются кровеносные сосуды в глазах. Снова проталкиваю два пальца в горло. Вырвать по-прежнему не получается. А когда-то мне в этом деле равных не было! В голове звучит и звучит голос, он болтает-болтает-болтает-болтает, и мне никак не уследить за его болтовней. Странно, когда не можешь разобраться, что творится в твоей собственной голове. А голос болтает-болтает-болтает-болтает-болтает-болтает-болтает-болтает, конца этому нет! Как же это бесит, когда больше всего на свете хочешь сблевнуть, а не получается, прямо каждый волосок на теле дыбом встает от злости! Смотришь на того, кто рядом с тобой, невольно замечаешь каждую мелочь, замечаешь даже, как он воздух колышет, когда двигается, и автоматически переносишь свою злость уже на него. Как бы ни нравился тебе этот человек, сейчас он тебя только нервирует, только раздражает.
Не смей меня трогать!
Я яростно отмахиваюсь. Окабе тихо извиняется, убирает протянутую ко мне руку. Я сейчас немыслимо чувствительна, так что, пожалуйста, не надо меня трогать. В голове крутятся нужные слова и жесты, но я не в силах ими воспользоваться. Прости, мне и впрямь следовало бы вести себя повежливее. Когда у меня возникают проблемы с рвотой, все тело каменеет. Мне плохо, Господи, как же мне плохо! Колочу кулаками в грудь Окабе. В мускулистую, литую, тугую грудь. Руки от кистей до локтей понемногу немеют. Хорошо, хорошо, как хорошо… Хочется ударить его снова. Бью. Бодаю лбом в плечо. Окабе не реагирует как должен бы – ему что, совсем не больно? Ну-ка еще разок! Он с необыкновенной легкостью перехватывает мои руки. Дергаюсь, бьюсь, пытаясь освободиться из его захвата. Не трогай меня, не трогай меня, не трогай, прошу! Ведь иначе мне придется снова тебя ударить!
Поняв, что ударить его я больше не сумею, принимаюсь колотить себя по голове.
Окабе снова перехватывает мои запястья, но я рвусь как бешеная, наконец ухитряюсь освободиться, и вот тут-то меня выворачивает наизнанку. Приступ бешенства уносит вместе с рвотой, но сразу же за ним меня охватывает сонливость. Ни капельки не похоже на рвоту, искусственно вызванную после обильной еды.
Окабе на руках вносит меня в кабину, и довольно долго мы просто едем вперед, молча и не спеша. На первом же съезде с шоссе он останавливает трейлер.
Вынимает ключи.
Берет меня за руку. Мы куда-то идем. Мы заходим в придорожный отельчик.
В какое время суток ни зайди в подобное заведение, освещение там всегда тусклое. Полумрак помогает мне расслабиться. Нет яркого света – значит нечему действовать на нервы. Впервые в жизни я испытываю к дешевому, убогому отелю истинную нежность. Как только мы входим в номер, Окабе наполняет ванну водой – прохладной, чуть теплее температуры тела.
Когда успел этот человек изучить меня столь досконально?
Кожа моя в такие минуты настолько чувствительна, что ей просто не вынести более высокой температуры. От горячей воды мне сейчас стало бы только хуже, да и от душа толку никакого. Сейчас мне необходима защита от внешнего мира, укрытие, безопасность. Даже тела Окабе недостаточно. Каждый мой волосок стоит дыбом. Эти волоски надо как-то пригладить. Надо снова заставить лечь и прижаться к коже – как поступают с бархатом, ворс которого заглажен неправильно.