В мои расчеты, однако, вкралась одна ошибка – я никак не могла взять в толк, что выблевывать алкоголь и выблевывать еду – вещи абсолютно разные. Люди изначально стали употреблять алкоголь удовольствия ради – крепкие напитки применялись на празднествах, – так что, если вы не даете спиртному впитаться в организм, эффект разительно отличается от того, который производит отторжение еды. Глупо, конечно, звучит, но я в эту концепцию не врубалась совершенно. Стоит еде начать смешиваться с желудочным соком – и все, рвота становится болезненной. Так что надо уметь вычислять идеально точное время, а еще, перед тем, как все случится, надо пить легкие газированные напитки – они, как я обнаружила, помогают лучше всего. ("Кока-кола" почему-то действует слишком интенсивно – может, из-за запаха, может, оттого, что многие ее ингредиенты – стимуляторы, не знаю точно.) По-любому, при помощи жидкости – ну, скажем, просто минералки – вы размягчаете еду в желудке до строго определенной консистенции, скажем, желеобразной, и потом выблевываете ее прямо-таки молниеносно и разом. Пока это происходит, из глаз текут слезы. Потому ли, что вам грустно, потому ли, что жаль себя, а может, это – обычная физиологическая реакция, вовсе не связанная с эмоциями, как не связаны с ними слезы морской черепахи, откладывающей яйца в песок? Понятия не имею. Знаю только – дай этим слезам волю, и остановить их уже невозможно. Потом начинает трясти – дрожь, доселе таившаяся где-то в самых дальних глубинах, прорывается наружу вместе с соленой жидкостью, льющейся из глаз, – и унять эту дрожь тоже невозможно. Как только вода, подобная морской, заливает щеки – вместе с нею из меня словно изливается все, что копилось в сознании. Конечно, я все равно не понимаю, отчего плачу, возможно, происходит что-то типа катарсиса, в таком примерно роде, а возможно, дело просто в тараканах у меня в голове, понятия не имею, – я просто плачу и плачу, а иногда еще и палец начинаю сосать. А потом, как ребенок, потихоньку засыпаю.
С кожей у меня стало реально паршиво. Если соскальзывала рука и мне случалось порезаться – ножом или чем еще, – порезы не заживали заметно дольше. Казалось, ранки не затягивались по сто лет, кожа рядом плотная, багряно-лиловая. До того дошло, что ногти у меня не просто ломались – они постоянно расслаивались, ведь я больше не обеспечивала свой организм нужным количеством питательных веществ.
Ладно, зато спала и впрямь отлично. Надоедливый кавардак мыслей, бесконечно преследовавших меня, пока наконец не заставлю себя уснуть, прекратился совершенно. Только вот однажды – не помню точно когда – я начала слышать голоса, которые не могла контролировать. Как-то ночью завершила я свой обычный ритуал – последовательность действий, принявшую к тому времени уже церемониальный характер, – и как раз собиралась упасть в объятия мирного и глубокого сна, и вдруг последняя бодрствующая часть моего сознания принялась нервничать, выключила ли я газ. Вопрос задавал никогда ранее не слышанный мною голос, голос, упрямо отдававшийся эхом у меня в голове. Весьма неприятная получилась ситуация. Так что даже когда я изо всех сил постаралась отключить свои мысли и кое-как уснуть, сознание мое наотрез отказалось прекратить думать. Мне необходимо было сознавать, что мысли, проносящиеся в моей голове, говорят моим собственным голосом. Я пребывала в растерянности.
Рвать, правда, я не прекратила и тогда.
Может, оттого, что ужин свой я уже переварила куда сильнее того, чем когда еду можно из себя извергнуть… да, наверно, потому я сюда и пришла. Блуждаю бессмысленно по слишком ярко освещенной "Семейной выгоде". Думаю.
Нет и нет. Что-то здесь не то. Я в клуб пойти хотела. Да, точно, теперь вспоминаю – поняла, что уснуть нынче ночью никак не получится, вот и решила в клуб сходить. Но клуб, в который я намылилась, закрыт оказался. Морда у меня в этот раз – чуть получше обычного, так что темные очки я сняла, надела контактные линзы. Помню, каким густым слоем наносила под глаза крем-пудру – а когда ж и где я это делала? Забыла начисто. В туалете какого-то салона компьютерных игр… может, да, а может, и нет. Вот не могу вспомнить – и все, хоть убейте. Переваренную еду я никогда не выблевываю, так что с самого начала, еще когда ела, ясно было – сегодня рвоты не будет. Как только еда начинает смешиваться с желудочным соком – все, блевать больно, словно твой желудок в мясорубке проворачивают, а кислота разъедает зубы и слизистую гортани. Я сегодня, наверно, целую тонну сожрала. Когда ужинаешь с людьми, которых, считай, не знаешь, одолевает такая скука, что по итогам всегда и ешь, и пьешь слишком много. Наверно, именно так чувствуют себя заядлые курильщики, когда начинают задумываться о количестве высаженных сигарет. Черт, мне надо было просто сказать "нет", когда закончилась эта гнетущая журнальная дискуссия, а они вдруг предложили сходить поужинать. Именно так и надо было поступить – сказать "нет", а я взяла и согласилась… но и то сказать, я себя такой усталой чувствовала, такой замученной, что ясно поняла: не съем хоть что-нибудь – свалюсь, идти не смогу. Вот решайте сами: вы бы оторвались по полной, случись вам ужинать в компании таких засранцев, вы бы наелись вволю – да или нет? Накладывай себе сколько пожелаешь с фуршетного стола: креветки, крабы, салаты, лапшу с мясом, вареную лапшу – все, что я обожаю, только вот в тот раз я и вкуса-то еды не ощущала. Припоминаю – да, я, считай, в одиночку бутылку китайской водки высадила, но и тогда кожа не утратила этой дурацкой сверхчувствительности, и я ощутила острую необходимость всем телом окунуться в волны громкой, очень громкой музыки. Если ты в клубе, натыкаться на окружающих – нормально.
В первый раз, когда сталкиваешься с кем-то, гневно на него обрушиваешься. Столкновение вызывает ярость. А потом, без малейшего перерыва, сталкиваешься с кем-то еще, а потом – третье столкновение, четвертое, пятое, ты ударяешься о них разными частями тела и чувствуешь – ярость начинает рассасываться, сменяясь медленно исчезающей болью: ярость разбита в осколки, разъята на составные части, ни одна из которых более не является гневом; тело же твое одевает нечто, похожее на прочную пленку тупой ледяной усталости. Желание сшибаться с людьми под немыслимыми углами пропадает, и ты уже не наталкиваешься на них – прогибаешься, тянешься, вскидываешь дрожащие руки, чтобы коснуться тел танцующих рядом, трешься о них. Словно крадешь частицы чужих личностей. Глубоко внутри загорается эротическое возбуждение. Благодаришь себя, что живешь вот так, что не позволяешь ярости овладеть собою. В ситуациях, подобных этой, хочется оказаться в действительно огромном клубе с невероятной, потрясающей акустикой. В клубе, забитом настолько под завязку, что, если поглядеть сверху, танцующие в нем выглядят как ягоды в корзинке. В клубах никогда не бывает пауз между разными мелодиями. Неудивительно – зато очень, очень важно. Ритм безостановочно пульсирует где-то в воздухе, ритм безостановочно пульсирует у тебя внутри, где-то в глубинной глуби твоего тела, ты – покорная жертва звука. Кажется, что тебя здесь и вовсе нет. Кажется: ты – это вовсе не ты.
Мне нужно прикоснуться к кому-нибудь. Если прикоснуться к кому-нибудь слишком трудно, значит, мне нужен повод для прикосновения. Я опасаюсь людей, до которых нельзя дотронуться, опасаюсь тех, чьей кожи не могу коснуться собственной кожей, пусть даже совсем легко, просто ладонью к ладони. Возникает чувство, что на меня вот-вот нападут, ну а тогда я готовлюсь напасть первой. Боюсь, в состоянии самозащиты я окажусь чересчур агрессивной, просто наброшусь внезапно и убью кого-нибудь…
И какого хрена я вообще согласилась участвовать в этой недотраханной дискуссии?
Продолжая тихонько ругать себя последними словами, брожу взад и вперед по уставленным товарами просторам "Семейной выгоды" и более ни черта не делаю. Может, мне польстила возможность сделать себе более громкое имя – примерно то же, что кайф, который я испытываю от того, что теперь меня называют журналистом, а раньше звали всего лишь репортером? Может, я решила, что это будет для карьеры моей полезно – выйти наконец на свет юпитеров? Было дело – я носилась по городу, звонила в двери людей, переживших какие-то трагедии, садилась и спрашивала их и их родных: "Вы можете описать, что вы сейчас чувствуете?" Такая вот милая у меня работка была. Но потом я начала заниматься действительно серьезными случаями типа школьников, подрабатывающих проституцией (называйте как хотите, но проституция – она проституция и есть), а также СПИДом, и наркоманией, и проблемой бездомных, и вариантами решения проблемы бездомных, и малолетними преступниками, и малолетними наркодилерами, и трансплантацией органов, и всеми "за" и "против" эвтаназии и клонирования. И вот когда я начала писать о подобных вещах, да еще и освещая их со своей собственной, необычной точки зрения, имя мое стало привлекать внимание немалого количества людей. Ну вот, а однажды все просто случилось, меня как громом поразило, озарение почище алкогольных, и я подумала: вот оно, детка! Вот он, тот великий прорыв, которого ты ждала! Меня пригласили участвовать в серьезной дискуссии, устраиваемой знаменитым глянцевым журналом.
Темой обсуждения стало: "Что заставляет мальчиков-подростков стрелять в людей?" После жестокого убийства и нескольких покушений, в которых был повинен четырнадцатилетний мальчишка из Кобе, юноши – чаще всего восьми- и девятиклассники – снова и снова убивали и совершали чудовищные преступления – преступления, несомненно, выглядевшие так, будто в них заложено некое скрытое послание. Если женский глянцевый журнал посвящает подобной теме целый выпуск, то одно из двух: либо тема действительно сенсационная, либо журналу катастрофически не хватает идей для нормальных статей. Этот журнал всегда работал с фотографами, известными отличными съемками живой натуры. Я ведь тоже в масс-медиа не так чтоб чужая, мне это было известно. Тут вот в чем фишка: есть фотографы, отлично снимающие живую натуру, и фотографы, отлично снимающие предметы, и журналы работают как с теми, так и с другими. Так что ребята, которые снимают людей, – это ребята, которые снимают людей первоклассно. Ясно. Но все равно я за три дня до дискуссии решила – надо выглядеть на фотографиях как можно лучше. Экстренно необходимо временно завязать с рвотой, очень уж это на коже сказывается. Но как только я стала об этом думать, стресс от категорической невозможности рвать подарил мне бессонные ночи, так что я принялась выжирать дикие смеси из снотворного и алкоголя, и в итоге физиономия у меня чудовищно распухла.
А перед камерами надо выглядеть прилично.
Обстоятельства, увы, оставляли не слишком широкий выбор возможностей. Я решила остановиться на образе эксцентричной, богемной дамы, которая в принципе не слишком-то любит подобные сборища, но зато способна держать себя в руках даже во время самого жаркого спора. Глаза мои так распухли, а мешки под ними были столь основательны, что волей-неволей пришлось прикрыть их очками с бледно-лиловыми стеклами. Химия моя уже начала отрастать, но я как следует поработала с щипцами для завивки и уложила волосы тугими спиралями, ну прямо из парикмахерской, а вдобавок надела фиолетовую шляпку, чтоб отвлечь внимание от своей кожи. Волосы у меня очень объемные, они водопадом вырывались из-под туго прилегающей шляпки – идеально соблюденный баланс, отличный стиль, мне самой и то понравилось. Слушайте, думайте все что вам угодно, но мы же, в конце концов, модный журнал тут обсуждаем!
Вот искренне любопытно, чем руководствовались и о чем вообще думали устроители дискуссии, выбирая участников? Университетский профессор лет так пятидесяти с хвостиком, доктор философских наук. Какая-то звездочка телесериалов, которой только-только двадцать стукнуло. И я. Вот, значит, три персоны, которым предстояло сойтись в тот день в споре: мужчина, способный увидеть картину в целом; девушка почти того же возраста, что и подростки, которых мы обсуждаем; и женщина, верящая, что важно всегда влезать в чужую шкуру. Я понимала, на что они нацелились, собрав нас вместе, но почему-то не могла отделаться от дурного предчувствия. Редакторша оказалась прехорошенькой особой лет так под тридцать, похоже, весьма далекой от суровой повседневной реальности, фотограф – мужиком за тридцать. У него было детское лицо и смешные густые усы.
Каждый раз, когда фотограф снимал меня во время разговора, я полностью теряла концентрацию и была совершенно не в силах сказать что-нибудь более или менее осмысленное. Казалось, взгляд его проникал мне прямо под кожу. Прекрати это, перестань смотреть на меня, не надо заглядывать так глубоко. Не надо заглядывать мне в сердце. Лучше используй светофильтры, чтобы лицо мое показалось более гладким; кожа моя смотрится чудовищно, она страшно пересушена, на фотографиях она будет смотреться точь-в-точь как в обычной жизни, такая же грубая и потресканная. Не снимай меня в естественном освещении. Используй светофильтры, чтоб я выглядела прилично. На самом-то деле кожа у меня настолько грубая, что, должно быть, сильнее рассеивает свет. Кто знает, может, именно благодаря этому на фотографиях она будет выглядеть поровнее? Слышу щелчок фотоаппарата. Когда приходится волноваться о том, как тебя фотографируют, это ощущается физически – словно из тела твоего нервы клочьями огромными выдирают. Я не выдумываю. Просто не могу сфокусироваться. По коже бегут крошечные мурашки, они разбиваются на множество других, еще более мелких; кажется, что весь мир – это только поверхность моего тела. Значит, пока дифференциал уменьшается и уменьшается, пока единица измерения становится все меньше, интеграл – скажем, поверхность моей кожи, – все увеличивается… так, что ли, это происходит? Ухты, врубилась! Внезапно так и хочется восторженно захлопать в ладоши: надо же, впервые в жизни поняла разницу между дифференциалами и интегралами! Словно вспышка света в голове промелькнула. И именно тогда, когда я сообразила: не лучшее сейчас время на такие темы размышлять, тогда.
– А ваше мнение?
Мяч, значит, отбили на мою половину поля. Камера смотрит мне прямо в глаза. Делаю на морде надлежащее выражение, пару секунд держу паузу, расслабляюсь и начинаю говорить:
– Полагаю…
Мгновение ока, вот и все – смазанная в движении доля секунды, я и отреагировать не успела, – и молниеносный отклик камеры. Пытайся не пытайся рассчитать время – палец, щелкающий кнопкой, срабатывает слишком стремительно. В этой комнате приятно работать – огромное окно, яркий свет, солнечный полдень, – и фотограф не хочет использовать ничего, кроме естественного освещения. Ну пожалуйста, я тебя умоляю, прошу тебя, неужели так трудно воспользоваться светофильтром, воспользуйся светофильтром, загладь неровности у меня на коже, а пока будешь делать это – яви божескую милость, помоги мне еще и соображать перестать!
Твою мать, да ты хоть со вспышкой снимай! Фотограф продолжает снимать при естественном освещении.
– Иногда, когда отправляешься, скажем, за покупками, неожиданно становится тревожно. Понимаете, вы испытываете тревогу, хотя, по идее, должны бы получать удовольствие. Даже если вы что-то покупаете, телереклама продолжает вас преследовать, пытается снова поймать на крючок. "Вперед, настало время перемен! Продукт такой-то откроет для вас целый мир новых возможностей!" И так далее, и тому подобное. Они продолжают давить вам на мозги, пока вы невольно не начнете думать – а может, этот новый продукт действительно лучший? Так что купленные вами предметы начинают утрачивать свою привлекательность практически в самый момент покупки. Лично я временами отбрасываю покупку с глаз подальше, как только домой приду, распаковать ее – и то неохота. И еще – с тех самых пор, как я еще девчонкой была, если меня спрашивали, сколько стоит та или другая моя обновка, я всегда называла цену меньше реальной. Почему? Да потому, что я прямо-таки ненавидела себя за то, что купила эту вещь. Но откуда же идет эта ненависть?
Реклама и я – мы сосуществуем исключительно по рыночным законам, сомневаться не приходится, но мне кажется, что принципы купли-продажи в современном обществе стали основополагающими. Вот так я и живу на основе этих принципов – ничего больше.
Черт-черт-черт. Я сейчас единым духом выдала длиннющую речь, которую никто не поймет, кроме как в напечатанном виде. Ничего, полагаю, в гранках я ее подредактирую.
– И эта ситуация меня раздражает. Раздражает практически невыносимо. Я иду в банк – и хотя намереваюсь совершить совершенно законную операцию, скажем, снять деньги со своего счета и ничего больше, даже тогда – вдумайтесь! – я начинаю ощущать слабые сигналы тревоги, направленные окружающими в мою сторону, потому что я, допустим, слишком долго стояла, прежде чем взять из банкомата банкноты. В голове отзванивает звоночек, он звонит и звонит, звонит и звонит, тебя словно постоянно наказывают, и ты начинаешь задаваться вопросом – по какому, черт побери, праву тебя так травят, понимаете? И даже сам того не сознавая, ты пускаешь в ход клыки или… Суть, к которой я веду, такова: мы оказались в сплошном окружении подобных стимуляторов. Они везде и всюду, их вполне достаточно, чтобы превратить нормального человека в невротика, само ощущение этого давления уже бесконечно действует на нервы, сжигает нервные клетки с максимально возможной скоростью. И, разумеется, пока мы продолжаем жить в современном обществе, мы вынуждены стараться игнорировать такие вещи, а это означает, что нам приходится перманентно обманывать собственную нервную систему. Заставлять себя ничего не чувствовать. Так не случается ли, что, когда взвывает сирена настоящей тревоги, мы попросту ее не слышим? Не замечаем, даже если ситуация действительно опасна? Разве в подобные времена, в подобном состоянии, когда происходит что-то нелепое, что-то совершенно неожиданное, вы не испытываете ужас, и автоматическая ваша реакция не чрезмерно выраженный защитный инстинкт? Так ведь и происходит, верно? И знаете, что это означает? Это значит, что наши нервы, ответственные за реакцию на неожиданные события, уже задействованы на полную катушку. Так происходит и со мной. Когда бесконечные телерекламы доводят меня до ручки, я выхожу на улицу, вижу там совершенно незнакомых людей – и испытываю острое желание чертовски сильно дать им по мозгам. Скажем, вижу велосипедиста – и просто умираю от желания внезапно схватить его за шкирку и скинуть сукина сына с велосипеда на землю, уничтожить кого-нибудь одним выстрелом, не важно, – вы понимаете, что-нибудь в этом духе.
Детка, ты сама-то понимаешь, что за пургу несешь?
– Но ведь лично вы не совершаете реальных актов насилия?
– Нет, конечно.
– Тогда это просто пассивное сопротивление, не так ли? В том смысле, что вы отгораживаетесь от истинной борьбы?
– Простите?