Резкий горизонтальный толчок отбрасывает меня вбок. Такое ощущение, что у меня сейчас кишки наружу вылетят. Судорожно обхватываю живот руками. Наклон становится круче. Может, случилось именно поэтому? Может, именно так я утратила смысл слова "снег"? Тело мое с силой заносит вперед – и все. У подножия матового, тускло блестящего белоснежного склона сияют и искрятся крошечные огоньки. Разноцветные огоньки города, широко, до бесконечности разбросанные впереди, не тесными кучками, но и не в слишком большом отдалении друг от друга – интервалы между ними достаточно ровные. Это уже Маэбаши? Мысль мелькает, но прежде чем я успеваю выразить ее словами, рот трескается – он тоже разбился в осколки, превратился во множество белых снежинок, падающих все ниже, и одновременно в дрожащие огоньки внизу, за которыми я сейчас слежу взглядом. В отдалении слышу какой-то шум. Слышу голос, доносящийся из места, что очень похоже на одну из снежинок, водящих вокруг меня неторопливый хоровод.
Кто-нибудь меня слышит ?
Я – точно.
Один голос – совсем близко, другой – очень далеко.
Мишуку юнайтед… Говорит Мурасаки-один.
На десять-тринадцать к северу от Цукиено снег идет ?
Да, в Нумате – лед.
– Это у вас коротковолновая внутренняя связь? Голос исчезает без предупреждения. Снег все еще
падает, но ощущение снежного тоннеля, в котором я заблудилась недавно, пропало.
– Да, – отвечает Окабе. – В Цукиено приезжаешь, если движешься по скоростному шоссе Канецу – хоть туда, хоть обратно. Мы скоро там будем.
Снежный Хоккайдо…
Этот голос – тише, он звучит более отдаленно, чем остальные. Понимаю, почему электромагнитные волны так назвали. Голоса и впрямь звучат волнообразно, поднимаясь и затихая, они – настоящие волны, волны в самом прямом смысле слова. Волны, повинуясь напору друг друга, вздымаются, принимая новые формы, – голоса дрожат.
– Господи, а вот такое точно нечасто услышишь! – изумленно, в полный голос восклицает Окабе.
– Что? Что случилось?
– Этот парень – черт знает где на Хоккайдо. Зимой сигналы с такого огромного расстояния почти никогда не доходят. Летом, понимаешь, звуки отражаются – не то от ионосферы, не то еще откуда. Но зимой!..
Мало-помалу мы аккуратно спускаемся все ниже. Городские огни, за которыми я наблюдаю, медленно перемигиваются на подножии мягко круглящегося склона, мне кажется – они пульсируют в такт волнам внутренней связи, и теперь во всем мире слышим друг друга только мы двое и владелец того далекого голоса с Хоккайдо. Мы связаны нитью, протянувшейся сквозь мрак, присмотревшись, можно увидеть, как соединяет она две светящиеся точки. Голос и сопутствующее ему потрескивание постоянно прерываются, разбиваются на отдельные сигналы. Но все равно мы их слышим. Голоса – звуки, которые мы привыкли именовать голосами, – обратились в некое подобие азбуки Морзе. Я полностью сосредоточена на звуке – словно пытаюсь уловить скрытое в нем тайное послание. Тело кажется пустым. Мне знакомо это ощущение. Скоро на поверхность стремительно всплывет нечто из самых глубин моего существа, нечто, все это время лежавшее под спудом, придавленное собственной тяжестью. Что это будет? Когда произойдет? Когда, когда точно? Что-то, чего мне всегда не хватало, что-то, чего я страшусь…
– Странно как, – говорю чуть слышно, почти себе под нос. – Он так далеко, а чувство такое, точно прямо в груди у тебя разговаривает!
Внутри меня что-то происходит. Чувствую – внутренности вновь слегка сводит. Понятия не имею, что происходит, от этого становится очень тревожно, и я просто не выдерживаю – протягиваю руку и кладу ладонь на рубашку Окабе, ощущаю сквозь ткань тепло его предплечья. Хочу прикоснуться к его коже. Хочу, чтоб прекратилось это сжатие внутри. Хочу… нет. Не хочу, чтоб оно прекращалось. Мне не нравится шум внутри, порожденный голосами внутренней связи, но в то же время мне чудовищно их не хватает. Что происходит?
– Иногда, если проводимость хорошая, звук даже громче, чем от раций, которые гораздо ближе. Хоккайдо – он очень удачно расположен, так что если все нормально идет, звуковые волны иногда очень далеко разносятся. И тогда если парень с Хоккайдо в эфир выходит, спрашивает, хочет ли кто поговорить, его все – понимаешь, вообще все – вокруг слышат. Вот и получается – все вокруг разом отвечают, типа "Токио на связи!", "Чиба Бозо на связи!" – ну, в таком духе.
Чиба Бозо? Клоун Чиба?.. А, не Бозо – город Босе!
– Поймать можно только очень сильные сигналы. И если тот водитель с Хоккайдо снова в эфир выйдет и скажет: "Токио, прием, говорите!" – ну, тогда куча народу из Токио разом ответит, а уловить опять-таки можно будет только самые сильные сигналы, как и вначале.
У меня внутри словно что-то кружится. Может, это оттого, что едем мы по горной дороге, извилистой, полной крутых поворотов. Окабе убирает с руля одну руку, легонько накрывает ею мою. Я закрываю глаза, но увиденное, надежно впечатавшееся в память, всплывает перед сомкнутыми веками: долгие лучи придорожных фонарей, возникающих и исчезающих через одинаковые промежутки времени; белые фары машин, движущихся нам навстречу; красные задние фонари впереди идущих автомобилей – и все они подрагивают почти что в такт непрестанным поворотам дороги. Потом – за краткий миг, за крошечную долю секунды – ощущение его руки на моей, его слова, состояние, в котором я пребываю, огни, что я успела увидеть, вибрации – все переплетается, соединяется в единое, неразрывное целое.
– Вся штука в том, что самые сильные сигналы всегда верх берут, понимаешь?
Я – в месте, расположенном в сердце пустоты. У меня больше нет никакой формы.
– И сколько случаев было, когда сразу и не определишь…
Слова, картины, ощущения ложатся друг на друга подобно слоям плотной ткани. Все они – части меня. Видеть и слышать, прикасаться и чувствовать прикосновения – как все смешалось, как сходно стало одно с другим! Достаточно близко? Достаточно сильно?
Не разобраться, не различить зрения, слуха и осязания. Все превратилось в бессчетные крупицы информации, вспыхивающие стремительно и ярко, как огоньки.
– По-любому, на нашей стороне сейчас проходимость никакая, вот я и не могу ответить.
Я очнулась и обнаружила, что глаза мои открыты и я все еще рассматриваю проносящиеся мимо огни.
Понимаю: я сказала, что голос, слышный по рации, звучит словно у меня в груди, и имела в виду вполне абстрактное значение этого словосочетания, пытаясь передать ощущения от приближенности к звуку, а он решил, что я подразумеваю под этим громкость передачи. Я говорила об играх сознания, а он понял так, что я попросту удивляюсь, как ясно слышен голос на огромном расстоянии. А может, эти два понятия и впрямь одно и то же? Ведь уверенность – это и есть приближенность к тому, в чем уверен, ощущение, что разрыв между тобой и предметом твоей уверенности минимален и все продолжает сокращаться, и в итоге голосу уверенности предстоит зазвучать у тебя в груди. Я моргаю. Вспышки, фейерверком раскинувшиеся перед глазами, не имеют ничего общего со светом встречных фар, который я впитываю зрачками. Крошечные, мерцающие, мигающие искры, виденные мною раньше, исчезли.
Когда мы добрались до подножия горы Акаги, снег идти перестал. Даже на земле и то не осталось.
Дорога впереди выравнивается. Нас оглушает громкий, вибрирующий статическим электричеством голос.
Окабе берет микрофон, отвечает:
– Добрый вечер, Путь в Нариту.
– Этот мужик – тоже дальнобойщик, – объясняет он мне, убрав большой палец с кнопки микрофона. Человека слышно, только пока он продолжает жать на кнопку.
– Почему ты зовешь его Путь в Нариту? – спрашиваю. Окабе отвечает – это называется "позывные", специальные прозвища, которые используются во время переговоров по рации.
– Но ведь ты сказал – он тоже дальнобойщик, да?
– Ага.
Еду вверх по семнадцатому, Мииаками. Слышишь меня ? Десять-десять!
Голос у говорящего – густой, глубокий бас. Громыхающий рев несущегося вперед грузовика то и дело заглушает его.
– Достойный-Пять. Иду по Семнадцатому, Ка-миширои.
Выражение, появившееся на лице Окабе, пока он говорит, яснее слов объясняет мне: он и человек на том конце линии, кем бы он ни был, – добрые друзья.
– Почему его называют Путь в Нариту?
– Понятия не имею. Наверно, просто потому, что все это незаконно, вот и нельзя использовать настоящие имена.
– Что? Это незаконно?
Эй, эй, всем. Достойный-пять тоже здесь. Голос прорывается сквозь многочисленные помехи и с треском исчезает.
– Законно использовать только рации мощностью не более пяти ватт. По-моему, где-то так. Все, что мощнее пяти ватт, – уже незаконно. Моя малышка тут на пару киловатт потянет.
– А не более пяти ватт – это много?
– Достаточно, чтоб тебя ни одна собака не услышала. Если погода плохая, звук вообще дальше передатчика не пойдет. Передатчик – и все, дальше никуда, так-то. Все ставят усилители, чтобы увеличить мощность, понимаешь?
– А сколько видов раций существует?
– Ну, есть профессиональная и любительская.
– Это вы любительскую болтушкой называете? Черт, черт. Ну, в этом году в Токио и снега! Прежде чем Окабе успевает ответить, мужчина на
том конце линии продолжает: Серьезно, вот опять снег пошел!
– "Си-Кью, Си-Кью, ля-ля-ля…" Вот это болтушка, да?
– Ага.
Сегодня утром у меня все электричество отрубилось, блин, ну и дерьмо, прикинь, как паршиво вышло, с ума сойти. Фары тю-тю, и нагреватель тю-тю, и тахометр тоже… Ничего не поделать было, ну, я и подался на шоссе.
– А кстати, что вообще означает это "Си-Кью"?
Конечно, с этой электрической фигней все проблемы враз исчезают в ту же секунду, как попросишь его заменить. Такие дела, приятель.
– Кто-то мне рассказывал, что это пришло из английского, сокращение слов "seek уоu" – "ищу тебя". Правда, я и другое слышал: что это значит "соrе quick" – "быстро сюда". Код, который используешь, если хочешь отыскать кого-то в толпе.
Я подумал: черт, надо бы съездить завтра в мастерскую "Мииубиси", но, ясное дело, все тут же наладилось, никаких проблем… Как тебе понравится?
– Ой, а я и не знала, что "Мицубиси" грузовики тоже выпускает.
– Выпускает. "Мицубиси Фусе".
И вот когда на моей красотке все электричество полетело, оказалось, ключ застрял в зажигании. Постоянно, ну постоянно это случается. Что делать – ума не приложу. Черт, может, это со всеми автомобилями "Исузу" такая проблема, не знаю. Я и заявки подавал, и сам ремонтировать пытался, все на свете. Только мы ж не на компанию работаем, у нас жизнь другая, сам знаешь. Или ты за рулем, или голодный.
– Разве "Фусе" – это часть "Мицубиси"? Я думала, "Фусе" – отдельная компания…
– Нет, часть "Мицубиси".
Как было хреново, друг, как хреново!
– А этот человек – он на "Исузу"?
– Угу… Эй, Путь в Нариту, вокруг Акаги знаков понаставили, туда вот-вот "Накамото" заявится. Обвалы будут останавливать вроде. Так что шевели задницей.
– "Накамото"?
– Строительная компания.
Что? Так левый поворот накроется?
– А вы только мощными передатчиками пользуетесь?
– С мощными жить веселее.
– В каком смысле?
– Ага, накроется. О’кей. Спасибо, приятель. Алло, алло. Слышит меня кто? Из динамика доносится новый голос.
– Ты перекрываешь чужие сигналы, тебя перекрывают чужие сигналы. Кто победит, кто проиграет – зависит от мощности. С болтушкой в такую игру не сыграешь, да к тому же болтушками пользуются все эти идиоты – треплются там бесконечно, как по сотовому телефону.
– Привет. Слушай, у меня тут свиданка с Путем в Нариту, извини.
– Свиданка?
– А когда разговаривают трое или больше, это называется "сетевое общение".
Ладно, мужик. Слышу тебя ясно и громко.
– А на заднем плане кто? Ну, те, которых почти не слышно?
– Другие каналы. Они вот так вклиниваются в разговор, если передатчики достаточно мощные. Эти ребята на самом деле не так близко, просто сигналы у них по-настоящему сильные. Мой сигнал, наверное, их не заглушает.
Что, вчера журнал порнушный купить не удалось? Какое горе, брат!
Это – снова владелец второго голоса. Ха-ха-ха.
– Веселый, наверное, человек.
– Да здесь всегда так. Ровно они либо нажрались, либо обкурились.
Мы едем и едем, и наконец я вижу, как впереди загорается дорожный указатель с надписью "Цукиено". Окабе включает индикатор, и мы прибываем в пригород. Но на автостоянку он не сворачивает, вместо этого въезжает в переулок, ведущий назад, на шоссе. У левой стороны тротуара он останавливает трейлер. Выключает рацию. Не считая шума работающего вхолостую мотора, к которому я уже привыкла, тишина стоит полная. Рядом – хрупкий зеленый мостик, под ним бежит неглубокая речушка, свет почти полной луны, разбиваясь на блики, отражается на поверхности воды. Сразу над узким речным руслом начинается гора. Я старательно прислушиваюсь, но никак не могу уловить шума воды. Снег, лежащий на камнях, одновременно белый, оранжевый от уличных фонарей и голубовато-желтый от лунных лучей.
Речушка бежит меж заснеженных камней, часто виляя то вправо, то влево. Кажется, несколько секунд назад Окабе еще разговаривал – и вот он уже спит.
В тишине снова и снова проигрываю мысленно обмен репликами по радиопередатчику. Поражает неожиданное понимание – это точь-в-точь походило на напечатанный в книге диалог с прямой речью, отграниченной знаками тире. Когда используешь рацию, передавать слова возможно, лишь пока палец нажимает на кнопку, и пока говоришь ты, голос другого человека до тебя не доходит. В точности так набирают прямую речь в книгах: пока один из собеседников заполняет своими словами пространство между тире, никто другой вступить в разговор не может. Это – общее правило, исключений из него нет. Никогда не прочитаешь, как говорят одновременно двое, никогда не увидишь, как смешиваются меж собою разные замечания, разные истории. Сделать подобное на бумаге при помощи знаков препинания совершенно невозможно. С каждым новым тире меняется личность собеседника, и ты переключаешь внимание с одного на другого. Так что пока один говорит, остальные принуждены ждать, сохраняя молчание. Конечно, к реальности это не имеет никакого отношения, просто так уж уговорено между людьми. Слушаешь передатчик – и ощущаешь, как маленькие динамики доносят до тебя настоящую вибрацию воздуха, звучание воздуха, и никакими тире этого не обозначить.
Мешанина голосов и помех снова и снова без устали прокручивается в моей голове.
Сверху и снизу, слева и справа льется лунный свет, растворяется в лучах уличных фонарей, расписывает лицо Окабе оранжево-голубым узором.
Оторвавшись от созерцания его лица, вижу – снова пошел снег.
– А ты не испугался ножа? Ну, когда она за тобой гонялась?
– Не, я такой ерунды не боюсь. Я к ножам привычный.
– В каком смысле? Почему привычный?
– Ох, знаешь, я, когда пацаном был, сам достаточно ножичком поиграл.
– У тебя в старших классах нож был?
– Нож-то? Сам я нож или что подобное с собой не таскал, но когда с парнями из банды тусовался, был там один, так он постоянно меч с собой таскал, настоящий самурайский меч. Любил его демонстрировать, попросишь показать – не отказывал.
– Что? Действительно настоящий меч? Правда подлинная катана?
– Подлиннее не бывает.
– Так как же тебе все-таки удалось с ножами познакомиться?
– Если в банде состоишь… нет. Когда уличную бан-ху перерастаешь и опыта поднабираешься, чаще всего потом в настоящий криминальный клан попадаешь, вот так. Многие ребята даже со стволами ходили.
– Ну, уж тебе-то точно в преступной группировке делать было нечего, верно?
– Почему? Я в одной был.
– Че-го?!!
– Правда, я на самой нижней ступеньке стоял, ученик еще, не настоящий член клана. В доме служил, все такое.
– "Служил в доме" – это как?
– Примерно на недельку переселяешься в дом зосса, по хозяйству помогаешь, делаешь, что велит. Предполагается – обучение проходишь. Потом потихоньку и к настоящей работе подключаешься – на звонки в штаб-квартире отвечаешь, бары, забегаловки обходишь, в таком вот духе. Как только пейджер тищит – идешь в какой велено кабак и разводишь на бабки буйного клиента, если он платить отказывается.
– Как "разводишь на бабки"?
– Ну, смотри… Начать надо полегоньку, типа все в порядке, но заплатить придется. А сам, пока суд да дело, визитку у него из бумажника вытаскиваешь. А потом откуда-нибудь издалека фотографируешь, снимаешь, как он там с девкой какой-нибудь путается. Так. Это уже тысяч на сто потянет, не меньше. Или ют еще… понимаешь, козлы эти, когда в кабак приходят, что там делают? Нажрутся и как пойдут друг дружке рассказывать, что там у них да как, все как есть выкладывают, а у каждого из них немало тайных грешков имеется. Сидишь, слушаешь про эти самые грешки, а как узнаешь что интересное – обращаешься в детективное агентство, просишь, чтоб тебе фотографии сделали, а с ними идешь к тому мужику и говоришь: "Слушай, приятель! Вот что у меня на тебя есть. Но, знаешь, я так полагаю, что лучше бы все это осталось между нами, верно? Потому как я ведь и адрес твоих родителей знаю, где же это они живут?.. А, вспомнил…" – ну, в таком вот разрезе. А потом: "Нет, что ты, доить я тебя не собираюсь, черт, как ты мог подумать, никакой это не шантаж, просто отстегни пятьсот тысяч – и все будет в лучшем виде, точно. Ты ж с пятисот штук не обеднеешь, правильно?" Несколько раз подкатывать нельзя, раз взял свое – и порядок. Чем я еще занимался-то? Да всем понемножку – плату с хозяев баров и магазинчиков собирал, долги выколачивал, которые платить не хотели, там дела вот как делаются: скажем, должен кто-то пять миллионов иен, если ты эти пять миллионов из него вытряс, тогда миллион или около того – твоя доля. Так… а еще что было? А, да. Можно девчонку найти из этих старшеклассниц, которые вечно в центре крутятся, а бабок даже на косметику не хватает, и пристроить такую девчонку на работу в бар или клуб – а то и с боссом познакомить, пусть его бабой будет. Знаешь, у рядового бандита жизнь довольно скучная.
– А когда ты завязал?
– Я в криминале меньше двух лет прокрутился. Я вообще очень быстро ко всему интерес теряю, такой уж у меня характер, понимаешь, так что от всей этой фигни с якудза у меня скоро с тоски глаза на лоб полезли. А потом в Токио работал, в квартале Угу-исудани, менеджером в агентстве девочек по вызову. Есть такой мужик в Окатимати, чертовски крупная шишка в подпольном бизнесе, господин Сакамото его зовут. Ну, я и попробовал под его началом поработать, довольно долго этим занимался, только потом мне и это занятие под завязку обрыдло. Так скучно было, что все чаще прокалываться стал, ну, меня и повязали.
– За что?
– За сводничество.
– А как вы работали?