Бирлять, лабать, кирять, кочумать, срулять, дрыхлять, барать, лажать.
Сказ и бухтина, анекдот и антрекот, смешно и грешно, спьяну и спохмела.
Несовершеннолетним и девицам не рекомендовано
Алексей Синиярв
Б У Г И - В У Г И
Ты погляди на своего любимого Маккартни: он не то что не пьёт, он даже мяса не ест!
из разговора
Монету мне, монету!
И пусть будет потерян для нас тот день, когда ни разу не плясали мы!
Ницше
Век живи, век учись
Попивая чаек с маргарином
Так проходит вся жизнь
А умрешь ты дубина дубиной
народная студенческая песнь
Нам трактир дороже всего!
А.Островский
Музыка - скрытое арифметическое упражнение души, не умеющей себя вычислить.
Лейбниц
Есть только блюз, за него и держись!
Гена Новиков
Рок-н-ролл (букв. - качайся и крутись), совр. амер. бальный танец. Распространен в др.странах. Муз. размер 4/4
Советский энциклопедический словарь
1
Единственная сегодня на весь шалман официантка - зовут ее, по-моему, Зоя, а может быть и не Зоя (но кого ж тогда алконавт , что в углу засыпает, упрашивал: "Зоя, ну, двести. Зой! Ещё двести - и меня нету, оверштаг!") - на кухне с поварицами, нога на ногу - курит. Рабочий вечер, или как у них? смена - считай, край, можно и отдохнуть. Как у Тухманова ибн Градского - в тени бульваров вволю воздуха глотнуть. Надоедливую пьянь рассчитала, а вот объедки убирать не торопится, скатёрку не меняет - да провалитесь вы: на столах грязная посуда, опрокинутые рюмки, окурки в тарелках. Всё давным-давно и до препротивной скуки ей опротивело. И кабак этот, и рожи эти, и работа эта халдейская. Она и на себя-то злая, а не то что на других. Отпивает себе из бокала полусухое и з ы бает одну "стюардессину" за другой. Темы у балаболок на кухне одни: "папа любит чай горячий". Сиди, выхахатывай, пока сидится. Да и куда Зое спешить? Десять часиков уже гукнуло. Фить-пирю, детки, спать пора. Швейцар на настойчивый стук в дверь даже ухом не ведёт. На пару с гардеробщиком перекидываются в подкидного за гардеробной стойкой. Свои сто пятьдесят друзья-товарищи уже приняли и теперь в открытую шлепают затертыми атласными дамами по засаленным валетам.
Обычная для этого времени картина, обычного кабака. Таких заведений известного рода по всей необъятной…
У каждого, конечно, своя родинка - "примечательность". Здесь - крутая широкая лестница, что прямо с улицы, или, наоборот - на улицу. Исшарканная, как в казарме кавалерийского полка, в восемнадцать узких ступенек - сам считал. Сколько на ней носов посворачивали, сколько рёбер не досчитались? В этот час уже в расписных винегретных радугах блевотины. Кто-то от души полил.
А остальное…
Остальное, как у всех.
Стандарт.
Под низким потолком вяло колышутся слои табачного дыма. Стены, снизу доверху густо закатанные горчичной вокзальной краской, будто говорят: "а какого тебе тут?" Обвисшие, захватанные шторы и застиранные скатерти на столах, явно из одного портяночного гарнитура. Стулья, для полноты картины - и те вразнобой.
Харчевня, одним словом.
Да и народишко...
Неподалеку от нас трое мужиков добирают до уровня. Обычное дело: после работы взяли, посидели, усидели - мало. Куда? Да только сюда. После семи - всё. Сезам закрылся. Осталось только в кабак. Да не в путный, в путный не больно и попадешь, а вот сюда вот, в трактир, сюда можно, здесь даже покуражиться дадут - с официанткой похабалиться. Но в этих заведениях бабы ушлые, могут и в ухо, не таких видали.
Чуть дальше, за спиной, под столом горькую разливают. Рожи до интоксикации знакомые. Голытьба общагская. Перекатывают медь в карманах, а загляни в любой кабак - наши. Принесут с собой, да еще и не одну. Закажут по граммульке и сидят до упора. Дешево и сердито. И в ресторанчике. И бухие в хвост, в гриву, сессию и многоуважаемую кафедру.
Он же неделями на спитом чаю. Нюхнул - и заулыбался уже. А если такому на все 4.12 набулькать? Правда, если официантка увидит такие безобразия - отберет. Или в счет поставит. У нее же кусок отбивают, разбавленный, недолитый.
Ну, и еще где-то стола три занято. В одном углу - парочка далеко не призывного возраста; в другом - пьяной головой мужик уж до самого тына склонился, вот-вот плетень обрушит; сразу у входа тётки с раскрасневшимися лицами что-то лениво доедают. А что там, в закутке за переборкой - нам не видно. Тоже, скорее всего, не густо. Есть где яблоку упасть.
Будни, понятное дело. Все предпочитают на выходные маринадиться, чтоб отходняк качественно дома прочувствовать, с рассольчиком.
Мы в сторонке. У шкапчика с посудой.
Мы за столиком с табличкой: "не обслуживается".
Да нам и не надо - у нас носки рваные, студенты мы. Сальдо-бульдо считано-пересчитано, копеечка в копеечку: рубль на два дня и в кино не ходи, а пива попить - так именины сердца.
Словом, всё как в песне, что Додик, не скажу - поёт, - поёт и сверчок запечный, а вот Додик...
Додик заноза та еще. С самыми что ни на есть сучками и задоринками. Тут не то что выговорить, что он, паголёнок, вытворяет, тут хотя бы издалека примериться, в позу Сократа встать, задумчивый вид изобразить, чело сморщить. Да и это попусту. Как говаривала моя бабушка: хоть штаны снимай и бегай, а не прибудет. Толку - шиш да кумыш. Самый глупенький глагол - и тот, собака, - не при чем! Даже для подпорки и той не годится. К тому же, очень может быть, что глагол здесь абсолютно мимо, что это и не глагол вовсе, а доселе неизвестная часть речи.
Если же попросту попытаться сравнения выискивать, - то и там не здорово. Ничего рядышком ни стояло, ни лежало, ни сидело. И не ойкало.
На круг - полная засада. Да еще канав накопали.
Но с открытыми-то руками - для понимающего человека неважно нисколечко, что на что похоже, верно? Важно лишь, как в начале начал доходит, по темячку киянкой приглаживает; важно это вот желание - подхватить, перехватить да дальше, дальше тащить-волочить; на гору-на горку забраться, на красотищу охнуть; по коленкам, по запяткам эх! да разойдись! А главное важное, чтобы этим самым неглаголом ой как крепко припекало.
И ленточка финишная в том, что у Додика те самые мебиусные два конца два кольца очень даже в нужном месте сходятся, потому что у Додика не абы так, не просто душевный момент выразить - на что каждый из нас в известной мере способен, - а на самом перегибе, на том месте, где градусники взрываются, на "иже еси на небеси".
Вот так-то, господа хорошие, товарищи славные. Сие можно укладывать как угодно - низом ли, верхом ли, бочком ли, на пупок - любой корочкой запечённой, - однако, ни один толковый знак, чтобы додиковское "!" к бумаге пришпилить здесь решительно не годится, - ни ижица, ни ять с морозным настом, ни даже полная, безоговорочная и несентиментальная точка!
Или - пусть их, а то, сами знаете, начнут потом…
Не придумано еще настоящего знака! Нету. Иероглифа с подтекстом на пол тетради убористым почерком. Чтобы объяснил одним самурайским взмахом. Что все остальные полностью в жопе.
Так вот.
Всё, что угодно - всё! - но только не из нашего измерения.
Потому-то, любой кудрявых мыслей критик, подобное услышав, потным кобелем обозначив, колхозным тавром заклеймив, и на обязательную полочку втиснув, всё равно - ну никак не скажет что не старается, контра.
Да и кто бы не старался, возразит любой трезвый человек, - после третьего стакана?
К тому же и песня...
Такую песню, девочки, не испортишь. Даже без баяна. Такие песни из поколения в поколение передаются, из уст в уста, как самые заветные, самые правильные:
Пять червонцев дано,
Пять червонцев - четыре недели.
Я пропил их давно
И душа еле держится в теле...
Не сказано, а отлито. Серебром в бронзе. Сама таки штука - жизнь. Лучше не скажешь. И пробовать не стоит.
Исключительных достоинств произведение. Выдающихся.
А уж в вольном переложении Додика... Да для одноголосия без гармони, в три минуты после полуночи...
Песня, моя песня, ты лети, как птица. Как фрегат-буревестник. Как спелое яблочко на голову гению. Как харчок с Эйфелевой башни.
Песня...
Много на белом свете нужных и небесполезных вещей… Не меньше чем не нужных и бесполезных. А вот песни? из каких будут? Какой с этого прок - "речка движется и не движется"? Можно ль без того, что у нас песней зовётся, прожить?
Футуристический, однако, вопрос.
А самое же вероятное-невероятное, что у любого, самого снежного народа полное лукошко этого добра. И не достойный ли плюсквамперфектный ответ - как нате вам! - что, пожалуй, главнее песни и сыскать-то… Оцинкованных вёдер-подойников да сеялок-веялок можно понаделать до ряби в глазах, а вот песню настоящую… Да чтоб и про червонцы, и про душу поранетую , и про то как она, бедняга, от тоски-похмелья избывается... Да еще про думы… Про думы нехорошие - не пришиб ли кого ненароком вчера - больно уж с утра гнусно…
Многим ли понять сие дано? Философичность такую?
Но уж если кому дано, тому по жизни не кюхельбекерно и не тошно.
Как нам, например, скворцам этаким, с бубенцами в голове.
А что насчет философий… Их здесь... Гегель не разгребёт.
Вот, к примеру, такой интересный краковяк.
Есть песня. Песня спета-придумана. Но сама по себе, как ишь ты поди ж ты, неприкаянная - не останется. Нетушки, не обойдётся. Рано или поздно - так оно и краковякнет. Ямщик в степу замерзнет, камыш в темной ночи прошуршит, вихри враждебные взвоют иль какой сумасшедший малый реки полные вина за девичий взгляд отдаст.
Но ведь так оно и случится! К гадалке не ходи!
Вот как сегодня. Хоть и не велик пасьянс, а сошлось.
Червонцы - на то они и червонцы, - давно уже, и с есенинским свистом. До заветного стёпиного дня, как до морковкиного заговенья. Англицкий праздник похмелайшен и тот позабыт начисто. Душа же покуда держится, а будем живы, как говорится - не помрем. Хужей бывало.
Тут другое.
Тут теперь и смех, и грех: посреди бела дня всякие уроды цирковые так и норовят с той стороны дороги да на весь базарный голос:
- Эй, студент! Как там Утюг? Не сгорел еще?
Шел бы ты. Шел бы и шел, насос ты драный. Раззявил рот, хоть завязочки пришей. Но оближ ноближ, или как там, если уж назвались подосиновиком. Хоть и через губу, а приветливость дай-положь:
- Будь спок, киря. Заходи. Гостем будешь!
Прилепилось, как банный лист: студенты да студенты. Что, впрочем, соответствует действительности. А всё действительное разумно. Так же, как всё разумное действительно. Диалектика. Кому осетрина жирнющая, а кому селедка длиннющая. Вот и сидим в прицепном вагончике да на жёсткой лавочке. И не подпрыгиваем. Каждому - своё.
Сидим.
Табличку "не обслуживается" крутим-вертим, что обезьяна яйца.
А с кухни запахи... Не запахи, а будто сама Книга о вкусной и здоровой пище заговорила. Под такие запахи ту бы самую черствую корочку хлебца пососать - и совсем бы хорошо; да только на такие столики хлебушек не ставят. Не для того они, служебные столики. На них дебит-кредит подбивают, да счет выписывают, если какой умный найдется.
Под выходные, надобно заметить, служебные столики в чести. За них тех, кому не откажешь, сажают. За самой чистой скатёрочкой. Тогда и хлебушек, и бифштексы с ромштексами. Тогда парад-алле. Ну, а сегодня - такие как мы, на краешке стула.
За этим столиком не спросят: чего-с изволите? Тут вообще ничего не спросят: пришел, посадили тебя, - сиди тихохонько. Будто тебя и нету. Будто ты стол, стул, табуретка. А касательно утонченного обоняния...
Как, желанной, насчет всеобщей формы учёта затрат общественного труда, планирования, организации производства и распределения совокупного общественного продукта? Как насчет этих славных бумажечек с Кремлём?
То-то и оно.
Не ищи под дубом шишки, а под елкой желуди.
Что, собственно, и без вопросов ясно-понятно. Что, собственно, у нас и на лице написано уже который год. Прописными буквами.
Но если до конца идти - до кончика-конечка, - и вопрос насчет запахов до той самой крайней степени довести... Когда слюна тридевятым валом глотку полощет...
Тут только одно - если у чуваков с кухней полная солидарность, самый что ни на есть уважительный паритет, - то и нам побирлять перепадет. А ежель хабар выклюнется - со всей очевидностью и граммулькой опахнемся.
Хотя, заметим строго, и не для граммульки мы здесь, между прочим. Эта граммулька нам - абсолютно двадцать девятое дело. Мы здесь, как говорится, не корысти ради, и даже не в гости неприлично завалились с дырявыми карманами. У нас, гордым языком сказать - миссия. Посему - самим ставить надо. Есть же приличия, в конце-то концов. Если уж на то пошло, сейчас без пузыря, как говорится, дети не рождаются, не то что - что.
Музыканты фонарь лепили, с заморочками разными, кто во что, сразу как-то и не въедешь. Оттягивались в своё удовольствие, придурялись, будто и кругом никого нет. Так, пожалуй, от всей души, только лишь пьяным неграм не слабо, у себя на завалинке, теплым вечерочком, да на всю алабамовскую.
Действом гитарист хороводил, на его бензине карусель закручивалась. Да и кому заводилой быть, когда всех музыкантов - ты да я, да мы с тобой? Вот и крутился за себя и за того парня, пластался чернорабочим на бемольной ниве, самые поддонки из темы вытаскивал, вел мелодию за руку, по досточке-по жердочке, в спину подталкивал, если норовила забуксовать, разворачивал манекенщицей, то одним боком, то другим, а то и на голову поставит; да и это еще не всё! она и не на это еще способна! - задерёт ей юбку среди долины ровныя - дывытеся.
Всё в его власти, кто понимал. А кто не понимал - не для того и печь топлена.
- Интересно девки пляшут.
- А то! Джазик, - ласково сказал Лёлик. - Видишь, как кувыряет? Музончик-то: и Козел на саксе. Вертила такая, - добавил он уважительно. - Как ни зайду - всё играет, всё играет, игрун. Как только жене не укачало? И целыми-то днями. И пилит, и пилит. И зудит, и зудит. Пила ты заводная. В восемь утра захожу: с голой жопой посреди комнаты - ни до чего, - Эл ди Миолу, видите ли, подбирает. "На работу, - говорю, - чего не идёшь, идол?" "А ну ё во влагалище, работу вашу, поиграю-ка лучше".
- И что? Я с похмела тоже стахановец. В другой день только и думаешь: скорей бы война что ли: сдаться в плен да отоспаться. А после пьянки, ну, как крестьянин - ни свет, ни заря. И лежать не лежится, и делать ничего не делается. Как придурок, ходишь оттуда-сюда.
- Да ладно б с бодуна. Ему поиграть захотелось! Понял! И хоть ты кол на голове теши. И будет играть! И никто не указ! А наиграется - тоды уж и на работку соберётся.
- Это где ж такая работка замечательная, ходи-не хочу?
- А вот, едрешкин шиш, - хитро сказал Лёлик. - Это вам не в институтах институтить. В такие места всякий халам-балам не берут. Пенисом-то груши обивать. Да ладно б сидел, попандопуло, "козла" заколачивал, как люди. Нет ведь! Ищи-свищи. "Где-то здесь болтался. Вань, ты не видал?" "Да токо что был", - передразнил Лёлик. - Хераньки там "был". Бабке своей расскажи. "Был" он. Жди! "Был". Сейчас! Разбежался.
- Молодец, - похвалил я. - Правильно. Нехуй.
- Пришел может, показался, да и огородами домой - совершенствоваться. На гитарке колбасить. Но зато и играет же, подлюга, не отнять - Сантану один к одному завинчивает. Нотка в нотку. Пальчики оближешь.
Выковыряли из пачки по сигаретке. Закурили. Дым уже из ушей хлещет. Зато аппетит не нагуляешь.
Помнится, в детстве голоштанном, застукал нас сосед, дядя Костя, за курением, ну и пацана своего, естественно, с папиросой. Развел руками - что тут поделаешь? "Кури, - говорит, - Витька. Кури. Меньше съешь".
- Не, не слабо играют. Не слабо, - цыкнул Лёлик дырявым зубом.
- А кто спорит? Там труда до ибеней мамы вложено.
А эти, ну не успокоятся никак - модуляцию сделали, еще, еще одну, гитарист на джазовые мотивы исподтишка выплыл, стал кляксами аккордов облицовку лепить. И как-то вежливо всё: то ли вступление никак не закончат, то ли коду разворачивают - так, пылят себе, не торопясь, босиком: ни ждать, ни догонять. Профессионализмом пахло, школой.
- Такие кривули... Ишь ты поди ж ты. Мне в такую каракатицу пальцы ни в жисть не вывернуть. Он нигде не учился? Посмотри-ка, что делает, нахал.
- Маэстро-то? - зевнул Лёлик. - Учился, кажись, в собиновке, гусляр херов. На балалайке что ли. Иль домре. Светит месяц, светит ясный. Где еще тебя научат? Да и не закончил вроде.
- А что так?
- А история там гнилая какая-то. То ли выгнали его, то ли самому пришлось. То ли он шинельку замарьяжил, то ли у него. То ли еще какое хорошее. Долго ли? Атмосфера-то, - скривил губы Лёлик, - творческая. Если у них в общаге, белым днем, на подоконнике в коридоре бараются. Что тогда ночами творят, искусствоведы? я на скрипочке играю, тили-ли да тили-ли?
- Белым днем?
- Не черным же. Сам видел, потому и говорю.
- И что?
- Залетел, видимо, с какой-то лажей, ну и ... - Лёлик со значением посмотрел в потолок. - Пой, ласточка, пой.
- Да-а, Лёля.
- Чего?
- Да-а. Не ожидал я от тебя.
- Пошел ты, - презрительно сказал Лёлик, - с подмандонами своими.
- Нет, серьезно. Ты признайся мэни, ты пошехон, да?
- Да. Пошехон. Пошехон! И что?
- Ты бы себя со стороны послушал: в кине, на первом ряде, в бордовом пальте, с соплей на губе. То-либо-нибудь-таки-ка.
- От винта, - сказал Лёлик спокойно. - Достоевский хренов.
- А я здесь причем? Во дает!
- А хули ты натигрился? Что мне? сплетни ходить собирать? Странные люди, нет? Иди и спроси, если тебе больно надо.
- Ты чего?
- Да ничего. Это ты чего. Не понравилось ему, видите ли. Правильный какой. Ты сначала сыграй вот так. Видишь, как люди играют?
- Да уж не мы: однажды лебедь раком щуку.
Народу нет, хабар не катит, энтузиазма ноль - музыкантов можно понять. Ары, в Утюге, в такой ситуации, обычно песню из фильма "Путь к причалу" исполняли. "Если радость на всех одна, на всех и беда одна...". Бом-бом.
Раз сыграют, два сыграют.
Семь раз сыграют.
С чувством, не спеша, с расстановкой - кушайте на здоровье. Глядишь, кто-то не выдержал, идет - "Чао, бамбино, сорри" заказывать, или "Белфаст".
Эти по-другому. Эти в кайф уходят. Для сэбэ. Да и для кого здесь? Для насосов?
Лабухи лабают.