- Что почекай!? Достали вы уже меня. Ладно один, так и другой туда же. Савка и Гришка сделали дуду. Давайте будем землицу пахать, босыми ходить, отрастим бороды до пупа. Что хоть городите-то, бестолочи!? Никакого отношения ни блюз, ни рок к частушкам не имеют. Ясно!? Ни малейшего. Если уж на то, рок ваш, во-первых, сугубо музыка городская. Западная городская музыка. Цивилизованная музыка, пупсики! У нас же!?... Окуджава там, Галич, Аркаша Северный... Вот такое у нас, посадское. Посиделочки под водочку и песенки такие ж. Под ненастроенную гитару. Заунывно-тягомотные. Ни малейшего намека на риф. Сильная доля - и та слабая. Во-вторых, для энд ролла инструменты нужны. Аппаратура, электричество, наконец. То бишь электрофикация всей страны. В мозговой, прежде всего, области. А в конце-то концов, в-основных же, их музыка совсем по-иному скроена. Психофизически по-другому. Как у марсиан. Со своей, насквозь не нашей философией. А вы тут с сопелочкой уселись под керосиновой лампой клопов давить. Ешё и радуетесь - ай да мы, сукины дети! щас всех умоем!
- Всё течёт, дяденька, всё изменяется.
- Да ни хера не изменяется. Брось ты! Где меняться?! В какой на хер меняться? Как было так есть - пробел в истории человечества. Всю жизнь на одной ножке. И уж насчет мифологии-психологии, если хотите, то она ментальна, есть такое слово. Она у нас такая была, такая и будет, что ни случись. Хоть понос, хоть золотуха - всё равно будет так! Да, колхозы, да, железным конем пахать стали, телевизор в каждом доме - а свиней как держали, так и держат, артишоки окучивают, самогон гонят. Ты понимаешь о чем я? Я уж тебе, как Василий Иваныч - на картошке.
- Как ни понять! Что бы ни было, ты не прав быть не можешь.
- И здесь опять не так. Мы о музыке говорим, парниша. А не о колхозе. Тут даже не может такого разговора быть: "прав - не прав", "что - почём". Музыка самоценна. Она и цель, и средство. И не надо путать волос в супе и волос на голове. Котлетку, давай, отдельно, а мухи и без этого налетят. Я тебя, Миш, понимаю. Сам такой был. Просто, русский человек, когда сталкивается с чем-то заграничным, незнакомым и новым для него и вдобавок непонятным - прельщается этим, как девушка из провинции городским пижоном. Мало того! Улучшить пытается как-то, что-то добавить, или, наоборот, повыкидывать лишнее, а остальное заменить на родное и знакомое. Вот о чем надо думать, голуба.
- Да я не о том, - отмахнулся Минька. - Ты меня даже не слушаешь! Я ведь то же самое говорю! И не об отрицании, а о том, что продолжение всегда есть отрицание. Нельзя продолжать, держась за готовые формулы. Мне даже странно - почему ты такой, блин, умывальников начальник. Джаз у него, видите ли, алиби себе просит, а всё остальное можно кобыле под хвост привязать. Да, по-другому! Хоть тебе это и не нравится. У них Рождество - у нас Пасха, там шесть струн, тут на трех бренчат. Между прочим: футбол, балет, гармошка, картошка - всё завозное. Даже водочка оттуда. Было ваше - стало наше! И гербовой печати не надо. И вообще, у нас страна не азиатская и не европейская.
- А какая? - глупо спросил я.
- Завозная, - хмыкнул Маныч. - Да, Миша, да - в одном я с тобой согласен - диссонанс у нас мощнейший.
- Артух, между прочим, вся русская классика - сплошной диссонанс. И до упора трагична. И не только в музыке, но и в литературе, и...
- Ага, ты мне еще про литературу расскажи. Бывалыча придет Тургенев, и всё тоже: трагизьм, трагизьм.
- А чего тогда в странах заходящего солнца про загадочную русскую душу рассусоливают? Один сердце выдрал из груди, чтоб...
- Да-да, рашен сам себе страшен, - перебил Маныч. - То, что французы друг друга резали-перерезали, как-то... Никто про французскую душу и не заикается. Нормалёк. А уж про нашу сирую! "Загадочную". Вся и загадка, что из-за рубля прибьют, если на бутылку не хватает. Не нужны мы там никому. Рассусоливать еще. Было бы...
- Чего же тогда у нас, Миня, никто как Джоплин не поёт? - спросил Лёлик.
- Споют еще, погоди. Еще как споют.
- Споют, - протянул Маныч.- Ой, споют. Чего не спеть-то? У нас только запоют, а уж там подхватывают. Слышали: русский народ не есть народ - это человечество. И гении всечеловечны. Слушай больше придурошных училок - они еще и не то наговорят. Детский сад. "О, русский глупый наш народ". Пушкина слова, кстати. Александра Сергеича. Уж кто как не он, да? А кому он окромя нас нужен? За бугром Пушкин - полный никто. Это уж поверьте мне. Да и нам... Ты много Пушкина читал? "Капитанскую дочку" в школе "проходил", да лукоморье-дуб зеленый. Вот и весь поэт до копейки. Настоящий народный поэт - он неизвестен: "Постой паровоз, не стучите колеса, кондуктор, нажми на тормоза". А что до сердца из груди... Видишь ли, дорогой мой, - почесав нос, сказал Маныч, - искусство, даже трагичное, всё равно несет позитивный ответ, хотя бы даже и тем, что оно уже есть. Своим существованием. Хотя бы самой постановкой проблемы. Жизнь всегда есть и будет как взаимодействие "йес" и "ноу", с окончательным "йес". Трагичность трагичностью, само собой, но жизненная позиция русского искусства, если мы о нем говорим - всегда была "да". Жизнеутверждающая позиция, говоря языком искусствоведки, которую никто не ебёт - до чего она, жиздра замороченная, стршным-страшна. Не всегда примиряющая позиция, но позитивная. Вечная тень "нет" подразумевается, но "да" в силах ей не покориться. Диссонанс в консонанс. Чем сильнее Ирод, тем неизбежнее чудо. Вот так вот, - откинулся на спинку стула Маныч. - А ты, Михаил, русопят какой-то...
- Русопуп, - хихикнул Лёлик.
- Мандюки вы, сороконожки. Если я не врубаюсь, то и молчу в тряпочку. А на что понимание имею - то моё!
- Ты-то понял, - сказал Лёлик. - А я вообще не въехал. Этот про попа, тот про Ерёму.
- А потом наоборот, - засмеялся я. - Давайте выпьем, а то еще сейчас миролюбивую политику начнете обсуждать. Чего вы друг на друга накинулись? Сидим, отдыхаем. Живи и жить давай другим.
- Правильно. Грамотно, старик, говоришь, - поддакнул Лёлик.
- Не ехидничай. Язва.
- Давай курнем, что ли?
- Откуда?
- У Артухи всегда есть. Курчавый, колись, давай. Привез наверно из Москау?
- Нет у меня.
- Да ладно. Не зажимай.
- Нету говорю. Было бы - не жалко.
- Анаши бы хорошей достать, - цыкнул Лёлик. - Тогда с любой телкой, лю-б-б-ой! Она царица будет, а ты, как шах! Мустафа раз иссыкульского привез, черного. О-о, кайф. Улётный. Та-а-а-кие таски. Карван-сарай. Тащишься: минута - целый год. Я к себе поднимался на четвертый этаж, так казалось всю жизнь иду. Пришел домой и в коридоре по половику еще топаю автоматом, остановиться не могу.
- Но и депрессняк потом… Блин. Глаза б на себя, любимого, не смотрели.
- А с Додиком раз обдолбались, летали самолетами аэрофлота. Я говорю: ты будешь истребитель "МИГ-25", а я "ТУ-134". Идем по улице, лета-а-а-ем, - мечтательно сказал Лёлик. - Вещь.
- Так придумаешь: "я - птичка", нырк в окошко - и вечная память.
- Не-а. По земле. Земные птички, не ласточки. Или сунешь руку в карман, а он глубокий-глубокий, не то что до земли, а будто колодец. Прикольно, блин. Щепка, как бревно - не переступить. Заносишь ногу, заносишь...
- Десять тысяч микрофонов.
- Чего?
- Моррисон из кайфа только алкоголь признавал. Как нажрется - так ему микрофоны мерещатся. Чем больше вмажет - тем больше микрофонов. Один раз к нему заходят - в уматень. Хана району. Растолкали от греха, а он и говорит: "Десять тысяч микрофонов!"
- Это не "хана району", это уже белочка. И три белых коня, уносят меня...
- А всё-таки Моррисон - чувак.
- Да. "Дверки" - это дело, - согласился Маныч.
- Поставь, если есть.
- Есть-то есть, а ставить не буду.
- Вот говно, а?
- Да, говно. Я - говно.
- Дай шмали, покурим.
- Рожу я тебе, что ли?
- Павлины, говоришь?
- Ну ладно, что вы, как дети! С двух бутылок улетели.
- Два дня не жрамши.
- А забыл третьего дня чай пили?
- Так ведь без сахара.
- Отдыхай! Лупень.
- Я пойду похезаю. Где у тебя дабл?
- В коридоре. Толчок не обсруляй. Потом соседи с калом скушают.
- Э-эх, - вздохнул Лёлик, повертев пустой стакан. - Чай не водка - много не выпьешь.
- Ладно, - раздобрился Маныч. - Хоть вы и гондоны, конечно...
- Штопаные, - радостно подсказал Лёлик.
- Для компрессов берег, - сказал Маныч, достав откуда-то из стены бутылку пшеничной.
- Богдыхан! - резюмировал Минька.
- Поставь музон какой-нибудь, - попросил я. - А то сидим, как монахи.
- Только музыку для толстых, - Маныч помял, потискал брюшко двумя руками. - Тунеядца хоронили, плакали подруги. А два джаза на могиле дули буги-вуги.
- А что, - оглядев стол, изумился Лёлик, - зажевать нет ничего что ли?
- Фейс не треснет? Рукавом занюхаешь. Вилочкой пореже мечи.
- Хоть бы печенюшку какую дал.
- Ищи, что найдешь.
Нашли. Ополовинили.
- Кушать много вредно, - осоловело покрутил глазами Маныч. - Человеку много не надо - перехватил и хорэ. Чтоб кишка не сосала. Ну, иногда, может захочешь селедки с лучком, постным маслом и картошечкой...
- Ой, и не говори.
- И купи. Купи селедочки, поешь, раз организм требует. Значит витамина ему не хватает.
- А лучше мослы погрызть, как пираты.
- Тоже себе не откажи. А то можно, знаешь... Человеку не много надо. Это нам постоянно на головку: кап-кап. Откуда все знают, что мне надо, а? Это надо, то надо. Шнырь сюда, шнырь туда - запыхался. Купили стенку, теперь купим софу, а там, глядишь, накопим и на трехцветный телевизор - мечту идиотов. Счастье привалило. Надо всё это? Ни на хер никому не надо. Жизнь не так проста, как она кажется - она куда как проще. Винца граммулечку, поплясать, песен попеть, поговорить за любовь-ласку с каким гондоном штопаным, пообщаться. Правда, Миша? Вот что надо. А то - дела, заботы, хлопоты. Они сегодня, завтра, и всегда. А жизнь одна. Единственная. И не слишком длинная. И вся, от корки до корки вся! в заботах. Ну ни хуйня? Абсолютнейшая. А надо оно тебе? Спроси-ка себя. Такой ценой. Надо? Я, лично, живу по принципу: не бери тяжелого в руки и дурного в голову, и всем другим советую: живи себе нормальненько, не беспокойся, не спеши, и не работай. Это - самое главное. Лучше плохо отдыхать, чем хорошо работать. Работа - от слова "раб". От работы кони дохнут и трактора-комбайны ломаются, а они-таки железные. - Маныч пощелкал ногтем по крутому боку самовара. - Опять же организм изнашивается. Потаскай-ка бетон - наживешь радикулит. Умственная работа - сплошные нервы. Классики что писали? Работай, работай, работай, ты будешь с уродским горбом, за долгой и честной работой, за долгим и честным трудом. Нет уж. Умней будет просто по улицам ходить, воздухом дышать. А то все спешат, бегут. Куда? Куда бежать-то, ебёна телега? Да ты не беги, не спеши - больше толку будет. И не работай - ты же меньше всем вреда принесешь. От твоей работы один вред. Остановись! Поиграй лучше, инструмент освой. Лучше в музыке потрудиться, чем ногами елозить, на диван зарабатывая. Ну, заработал ты этот диван, пожрал, завалился, брюхо рядом упало, в телевизор куриной слепотой пялишься. Тьфу! И все тебя туда-сюда, то сделай, это сделай. Всё кому-то сделай, всё кому-то надо от тебя. А тебе самому что? Скажи: "А ну вас всех в верзуху! Я - есть я, и лучше меня нет никого, и я для себя - самый лучший на свете". Себя любить не будешь - и никто тебя не полюбит. Если себе нравишься - значит кому-то еще понравишься. Вот и сделай что-нибудь для себя - пожрать чего-нибудь вкусненького купи, стопочку дёрни. А! и хорошо! и поебать! Чего ты - хуже других?
- Вот у меня батя, - всунулся Лёлик, - приеду, пойдем с ним в магазин, накупит всякой вкуснятины, такого, знаешь. Я говорю, слышь, пап, дорого. А мы с тобой дешевые что ли, отвечает.
- Во, - прохрипел Маныч, зажевывая. - Есть монета - не жмись. Погуляй, пожри качественно. Не будет денег - а и шопен с ним. Что будет потом - посмотрим. Жизнь-то не кончилась. Она любит тех, кто любит ее. Будешь так жить - ни болезней не будет, ничего. Здоровье ать-два. Выспался, потянулся, в окно поглядел. Зашибись. У меня дома, верь не верь, будильника нет. Выкинул. Надо было пойти. А, - махнул он рукой, - просить, в общем. Тьфу! Противно, гадость. Я, как путный, спонталыку сбился: будильник завел, рубаху нагладил. Утром: трень-брень. Да звонко так. И не умолкает. Ах ты, засранец! раз! в окно. Хер вам!! Бляди ёбаные. И снова спать лег. Во!! Хера! Я себе принадлежу, а не вам. И ложил большой, толстый и красный карандаш на ваши дела! Как небо на мои дела плевало, так я плюю на милости небес!!
- Сильно!
- Не понял.
- Сильно сказано.
- Вознесенский. Знаете ли, судари, - воодушевился Маныч, - что поэт - это Голос Бога? Что жизнь можно понять, когда читаешь Поэта? Только он укладывает ее навзничь, в три строки. Как трехрублевую вокзальную. Вообще, я вам скажу... Жизнь можно понять только через другого человека. Не обязательно, ну да ладно... Через музыканта, поэта, писателя. Через тех, кто её... - Маныч два раза подряд икнул и было призадумался на пару секунд: что это с ним. - Но через Поэта, - он указал пальцем в потолок, - в первую очередь, потому что поэт - не человек. Он больше, чем человек. Он - дух. Он - любовь Бога. Он - символ Начала. Поэт расставляет слова по порядку, находит им место и смысл. В этом и есть его Таинство - найти то самое Слово. Царь перед ним - говно. Кто был первый Поэт? Адам. Всем дал названия: животным, птицам, растениям. Дал имена всему загадочному. И разгадал эти Тайны. Выдумал свой собственный мир. Из гласных, шипящих, звенящих, свистящих, согласных и не согласных. И получилось ведь, нет? Тиг-гг-ррр! Кош-шшш-ка. Птич-ч-ч-ч-ка. Не абы так. С любовью.
- Мура какая-то, - буркнул Минька под нос.
- С Любовью, - повторил Маныч, - с большой буквы. А Любовь - это Бог. Когда любишь - обожествляешь, будь то дело или человек. Если любовь приходит в сердце, слова рождаются сами. И какие! Ядра - чистый изумруд. Но главное, всё же, не слова, что слова? слов, как грязи. Главное - как они… - Маныч поводил руками. - Главное - поэзия! А что поэзия? поэзия - это сика на нанику. Несопоставимые слова. Оказались они рядышком в одном окопе, - странным образом, можно сказать, не по своей воле, - и тяперича, тыча в бока друг друга, по мордасям хлопая, строят, а куда деваться? вместе и строят новый смысл. Поэт, как пьяный, хватается за всё, что ни поподя, у него ж, охломона, броуновское движение в башке лохматой, а как раз неожиданные сравнения и остаются. - Миньтка хотел было что-то сказать, но Маныч остановил его вальяжным жестом. - Это все равно как толмачить. Другой язык. Ты его знаешь - поймешь. Другой, пятый - тоже, а шестому - мимо. Одиннадцатый не поймет, еще и в морду заедет. Надо ему ваши… матрасы обоссанные... Двацать первый палец. На фиг не надо. Зачем? Хо-хо, стихи!? Муха села на варенье. Что, не прожили б? Великое дело, ханские эмираты! Да кто спорит? Куда как ни верней. А эфир? воздух цветной? этот вот зайчик солнечный на кривой сабле, что сейчас полоснёт тебя нахрен, в пизду?! Пополам, блядь, до самых яиц развалит! Чуйства, едрёна вошь! Снег, без всего этого, не снег, а всего лишь будущая грязная вода. Но ведь, и вообще-то - мистика. Трататуй какой-то. Прочитай-ка толпе стихотворение. А реакция?… Один смеется, другой плачет, а третий - бесится. О! - история. Но если к нашему разговору вернуться, - Маныч показал большим пальцем за спину, - то поэзия неотделима от метрики. Убери ритм - и это будет всё что угодно, но только не поэзия. Рифма - тот же ритм.
- Э, товарищ лектор, неувязочка. Почему же от мантр в транс впадают? Где там рифма? Позвольте-ка вопрос.
- Залупу тебе в нос. Как на лекции: всего-то навсего, определенные словосочетания, повторяемые неоднократно, в определенном размере, создают звуковые колебания определенной частоты, которые, воздействуя на организм, приводят его, опять же, в определенный ритм. Спроси - поэзия? Отчего ж нет. Так же, как и заговоры, что бабки шепчут: стану, благословясь, пойду, перекрестясь, из избы дверями, из двора воротами... К тому же, немаловажный фактор: древний язык! Сохраняющий архаичные вибрации, первичный, авторский ритм. Которого мы уже и услышать не можем. Слово по-настоящему резонирует и совсем по иному воздействует. Рифма и ритм - вот где спасение. Вот где катапульта. Не зря же говорят: слово лечит. Но ведь не всякое!
- Да, если хуями обложить, точно не вылечишь.
- Артуха! Ты всё знаешь. Тебе надо книги писать.
-Нам ли стоять на месте. Надо просто к жизни приглядываться, тогда она тебе сама все тайны раскроет. Мы ж не говорим, а балаболим, и думать не думаем: а почему это слово именно так произносится, а не по-другому? А просто так ничего не бывает. Просто так прыщик на жопу не сядет. Вот, допустим, слово "судьба". Что это? Что такое сугубо и глобально: судьба? В словаре не смотри, там тебе напишут адекватно да конгруэнтно. Зри в корень, как Козьма Прутков сетовал. "Судьба". На первое - суд, на второе - Бог. Суд Божий. Как боженька рассудил - так и жить будешь, заваляшшой ты мой. Так и повздыхаешь-поохаешь. Вот тебе и "суждено", вот тебе и эх! судьбинушка, криво-латано.
- Судьба, это не то, что должно случиться, - вставил Минька. - А совсем наоборот.
- "Свобода", однако ж - С Волей Божьей. С волюшкой. Но божьей. Живи не как хочется, а как Бог велит! - В подтверждение своих слов Маныч решительно хлопнул по столу. - По заповедям. Вот тогда и свобода, а не пей ни хочу. Свобода без доброго сердца, без Бога - страшнейшая штука, васька буслаев. Оттенков здесь ой-ё-ёй сколько. "Обогатиться". Не башли в кубышку заныкивать, а о Боге думу думати, об "не убий, не укради, не обмани". К Нему прислониться, а себя смирить. Только тогда и обогатишься - чище станешь, духовно вырастешь. "Счастье". Сей час. Сию минуточку. Вот здесь, сейчас, счастье, на мгновеньице, пока забылся ты. Или: "искусство". От слова "искус". Откуда вестимо? От змея-искусителя. От Сатаны, - изобразил рога Маныч.
- А ты говорил от Бога.
- От Бога - Поэт. Он представитель Бога на Земле. С Сатаной на жизнь, а не за смерть борется. А Земля отдана дьяволу, в его руках.
- То есть сейчас мы все в аду, а когда якобы умрем - попадем на небо? В так называемый рай?
- Лучше нету того свету, - закатил глаза Лёлик.
- А мне и в аду хорошо, - потянулся Минька.