Отец мой был человеком дела: уже через двенадцать часов в ворота Б.лм.р.ла меня впустил последний уцелевший из некогда галантного 72–го полка. Г.рд.нс полностью вымер за день до этого, а Ч.рн.й Д.з.р, сохранив верность до самого конца, с трудом протянул до утра. В королевскую опочивальню меня не провели, а, скорее, приволокли отчаявшиеся фрейлины. У постели П… У… с упрямым героизмом, отвагой и мужеством вздымал в последнем усилии свой причудливо истатуированный бобомет на ошеломительную мандятину Императорской ебарьши. Строгие, бледнолицые доктора - единственные непотрепанные самцы в радиусе сотни миль - с тревогой выпускали ежечасные бюллетени. Телеграф изнемогал: войска устремились на Север, мистер Б…к мобилизовал свой Армейский корпус, но одно лишь воображение пустобреха не могло утешить высокопоставленную страдалицу - ей нужна была крепкая мозговая кость, точнее, целая уйма таких костей!
Я подковылял к постели - не забудь, мне еще не было и восьми! Неторопливо закинув ногу на пропитанную виски груду жира, которую бритты величают своей К…ой, я возгласил: Пора! и приступил к делу. Моя мальчишеская затычечка плохо подходила для склизкой, рыхлой дырищи вспученной монархини, но Любовь всегда отыщет путь, и главный лейб–медик поспешно привязал мое клиновидное заострение к выпяченному, отвислому похотнику царственной пациентки. Десять минут спустя он смог возвестить ликующей толпе, что температура больше не поднимается и - слава Господу! - Англия вправе благодарить презираемого дотоле французика за восстановленное здоровье нимфоманки. Весть облетела всю страну, и люди вновь вздохнули свободно. Но исход еще долго оставался под сомнением. Сколь бережно расходовал я тот бурный молофейный поток, который с такой безудержной щедростью расточал своей первой любви - водяночной негритоске! По капле выдавливал я любовную эссенцию в облегающую плотскую ловушку, ебля за еблей скупо делился запасами своего мальчишеского пестика, час за часом протекали в яростных, героических усилиях, а жар почти не спадал… Кризис так и не минул! На следующее утро в одиннадцать часов крики ура возвестили о прибытии Ш…х гв…в, которые отвязали меня, дабы я выпил и закусил, пока обреченный полк заполнит брешь. Однако передышка была недолгой. Трижды за день с грохотом вламывались кавалерийские полки, и трижды их трупы - кони и люди вперемешку - скатывались по мраморной лестнице. К семи вечера я понадобился снова. Меня бесила эта ирония судьбы: детскую мою фантазию пленил труп гвардейца, а королевство Англия могло смело катиться к чертовой бабушке! Уж лучше бы я был привязан ремешком к киверу мертвеца, вместо того чтобы целую неделю ковыряться в самой царственной щели христианского мира. Но я сдержал слово и вернулся к опостылевшему занятию. Это продолжалось около месяца (я слышал, как главный лейб–медик шептался с немецким послом, который рискнул пойти на разведку со своим мейстером–иоганном–четвергом, или шнобелем, как он сам его окрестил, закованным из предосторожности в прочный стальной футляр) - Джон Браун сдался дней через десять и с тех пор лишь разводил в отчаянии руками, а по его щекам струился пот.
О да, бесспорно, вся надежда была только на меня. С юга доходили страшные известия: один из лучших полков не подчинился приказу двигаться на север, а другой бросил оружие и побежал врассыпную. Третий же был так изнурен кутежами с золотой молодежью, околачивающейся в найтсбриджских барах, что консилиум матрон, осмотрев воинов, постановил: спешно отправлять их на север - значит, понапрасну тратить деньги на дорогу, да еще и подавать нации лживые надежды. Настал мой звездный час!
К счастью, я оказался на высоте. Целыми часами мои сногсшибательные муде извергали волокнистые поллюции в ненасытный лохматый сейф жарожопой блядины. Целыми ночами (с краткими перерывами на отряд констеблей или военно–морской контингент) наяривал я на этой дряблой волынке, но семилетний мальчик никак не мог совладать с чемпионкой мира по свежеванию дрынов! Неблагодарный рот жадно проглатывал все мои тайные запасы вафлей и просил, вопил, визжал: Еще! На утро шестнадцатого дня я ослабел, а страдалица, хотя и чуток поостыла, по–прежнему не унималась. Волосы лейб–медика, поседевшие еще в первую неделю, теперь выпадали клочьями. Смрад множества непогребенных трупов становился несносным. Мои некогда упруго отвисавшие сумки устало осели на нижнюю половину императорской шлицы, и лишь верные фрейлины, поддерживая и раскачивая мое туловище, помогали мне выполнять священный долг. Еби меня! - хрипло шептала пропахшая джином картофельная яма вечно голодной суверенки. Я завинчивал свой тающий на глазах щекотильник в глубь пирога с гусиными потрохами, но перспективы обескураживали. Откровенно говоря (и медики прочитали эту мрачную мысль у меня в глазах), я должен был посмотреть правде в лицо и признать, что через каких–то пару часов труп мой рухнет в тот самый пролом, куда уже провалилось столько храбрецов. Ибо я решил не отступать, даже если сама леди сжалится надо мной. Впрочем, она была непреклонна. Сальные, пухлые руки прижимали меня к вздутому пузу, по бокам разбухших, зловонных доек свисал жир, а черные соски воспалялись от похоти и алкоголя. Колючая лобковая шерсть царапала мой мальчишеский животик, а обвафленный штуцер все плотнее насаживался на мой изнывающий рычажок. Поэтому я выполнял свою чертову работенку из последних сил и хуебошил под девизом дух всегда бодр, но плоть слаба, словно уже через минуту выложу последний козырь, опасаясь не погасить долги до Страшного суда, как писал Браунинг.
Короче говоря, я продолжал устало кожемячить.
Все это время Императр.ца подкреплялась обильными возлияниями виски (которое стояло в бочках высоко у нее над головой и стекало по трубочкам в ее царственный хавальник, по тому же принципу, по какому впрыскивается соляной раствор). Но, полагаю, из–за неистовых пароксизмов и механического воздействия бесконечных подъемов и опусканий, желудок у нее расстроился, и я получил столь желанную передышку, пока леди рвало на постель целыми квартами ядовитой желчи и спирта. Почти час она тужилась и напрягалась, испуская гнилостные газы и рыгая, как страдающая поносом свиноматка, а по бокам ее буферов стекал гнойный пот. Но вскоре она вновь была готова к бою, и, похоже, невольное воздержание так ее раззадорило, что я усомнился в своей конечной выгоде от сего перерыва.
Как насчет горячего компресса от ирландской зубной боли? - шепнул я ненасытной широкожопой барухе. Блядство! - вздохнула она. - Заткни хлебало, растопырь уретру и продолжай щекотить дупло, усек? (Даю тебе слово, я промолчал больше трех дней.) Общеизвестно, что в самый разгар оживленной салотерки спорить с бабой бесполезно. Так что я продолжал настырно дрючить. Тщетно ломал я себе голову, пытаясь отыскать какой–нибудь заменитель утомляющего порева, но лейб–медик предупредил меня, что любой совет будет принят в штыки. Ее Величество, - пояснил он, - следует почитать превыше всего: даже ради спасения жизни, защиты великой империи или народного счастья она ни на миг не снизойдет до какой–нибудь противоестественной практики вроде тех, что вы предлагаете. Знаю, у нее на службе погибло множество лошадей, но могу удостоверить, что в тот момент наша высокопоставленная пациентка была не в состоянии отличить наездника от скакуна. Ей нужна была живая колбаска на ужин - да побольше подливки! Самое страшное уже позади, причем во многом благодаря вашим великодушным стараниям, и я умоляю вас продолжать, а не оскорблять наш английский слух и развращать наш английский ум практичными, но неуместными советами деградировавшего иноземца. Сейчас она еще способна понимать нашу речь, поэтому придержите язык: заявляя, будто не видите морального отличия между использованием лошади и автомобиля, вы можете схлопотать строжайший выговор от театрального цензора или, возможно, даже Лондонского муниципального совета, если к тому времени ваши услуги будут уже не столь необходимы. Как ученый я также вынужден напомнить вам, что при нынешнем состоянии нашей науки мы пока не знаем, каким образом автомобиль способен воспроизводить собственный род. Так он вещал, пока я приходовал дымящуюся устрицеловку. Пошла уже третья неделя с тех пор, как пал последний отряд, пришедший на выручку, и теперь свободнорожденная душа Англии восстала с оружием в руках против незаконного и деспотического требования, предъявленного ее мужеству. (Хорошо обладать гигантской силой, - сказал Джордж У…м, - но деспотично пользоваться ею в гигантских масштабах.) Кроме того, пробудился спортивный инстинкт нации, которая единогласно решила (как выразила это благородное чувство всего общества Розовая) стать в сторонке и понаблюдать, как будет выкручиваться лягушатник. Словом, по выражению сладкоголосого певца Израилева, я слабел, но не сдавался (ведь я был еще мальчонкой), как вдруг дворец огласился разъяренным воплем, похожим на рык голодного тигра. Сметая любое сопротивление (хоть оно и было пассивным, ибо служанки просто не успевали уйти с дороги), в комнату ворвалась темная гигантская гора мускулов. Несмотря на лигатуру, меня сорвали с мерзкого насеста и, невзирая на мой нежный возраст, швырнули на пол, а затем с ревом, похожим на грохот вселенной в предсмертной агонии, огромный волосатый кишкодер ринулся в разверстую пропасть, которую омаровая верша ненасытной гвельфки распахнула пред его яростной похотью. Тотчас струя вязкого младенческого сочка хлынула из освободившего конца моего счастливого лындика, и вопль непристойной похабщины из пьяного, обкончанного рта императорской жополомши известил мои отключающиеся органы чувств о том, что работа моя завершена. Уже теряя сознание, я все–таки спасся от полного поражения и страшного позора. Джон Браун вернулся к своей бабе…
- И баба приняла его! - фыркнул Архиепископ в заключение исторического раздела своих мемуаров, при изложении коего я так возбудился, что мне приходилось несколько раз умолять об одолжении прекрасную священнослужителеву козу, чей конгениальный мешочек для студня позволил мне выразить на практике солидарность с этим рассказом.
- Пошли! - крикнул Архиепископ - Прогуляемся к верблюду. Моя срака жаждет глотка́ кончины столь же неистово, как флит–стритские гло́тки - двойного скотча.
Отмечу лишь в завершение главы, что Ее величество всегда ценила мою услужливость: именно ей обязан я вступлением на духовное поприще и тем завидным положением, которое, несмотря на иностранное происхождение, имею честь в сей области занимать. Однако мой пердильник сгорает от тоски по писеньке, и я вижу, что у Хасана (как я зову дорогого зверька) стояк размером с Пизанскую башню. Пошли - я отсосу у тебя по пути.
CAPITULUM V Аппендикс Короля
- Странное дело, - продолжил Архиепископ, пробираясь сквозь груды навоза, которыми преданный верблюд усеял пол, - ни один поэт еще не воспел по достоинству страсть, что с таким приторным великолепием расцветает меж кораблем пустыни и бедуином. Лейла, сладкопиздая ниггерская шалава, восприявшая мои первые вафли, как я уже рассказал в III–й главе, вдоволь насмотрелась подобных вещей, когда Нианза увез ее из дома, дабы она обслуживала пороки Джорджа Г…на в Хартуме. Она видела, как Месрур, знаменитый евнух Махди, сломал безволосые пиздушки шестидесяти целок, не утратив при этом эрекции. Она присутствовала, когда Зулейка, королева Судана, как ее именовали, вызвалась отсосать и проглотить молофью у пятидесяти семи мужиков в первый час и у семидесяти двух во второй, когда она, так сказать, войдет в раж. Увы, всей Европе известно предательство, которое стоило ей жизни. В третий час в ее проворные уста уткнулся переодетый бесславный Селим ибн Харун. Как ты знаешь, сей полководец, стремясь к утехам, но не желая производить потомства, просверлил дырочку у основания своей спасательной дубинки, дабы оттуда вытекал животворный кефир. Разумеется, когда несчастная Зулейка подергала его вибрирующий камертон и обнаружила, что, несмотря на все ее старания, сок так и не выступил, она вскрикнула и лишилась чувств, заподозрив колдовство. С большим трудом придя в себя, она ухватилась за муде предателя и продолжила. Целых три с половиной минуты сосала она изо всех сил, после чего он зашатался, упал и испустил дух. Зулейка отомстила за себя. Но, вопреки всей ее обходительности, Эмир был непреклонен. Ты обязалась оприходовать больше полусотни хуев в час, - сказал он, - но потерпела неудачу. Наказание тебе известно. Несчастная женщина тяжело вздохнула и обреченно промолчала. Евнухи забили ее переднее и заднее рисовые поля целой горой зерен и с помощью искусных клизм с кипящей водой заставили рис разбухнуть. В решающий момент евнухи отошли в сторону, и когда с воплем ста тысяч страдающих бесов кишки бедной женщины лопнули, она скончалась в страшных муках.
- Пересказ этой сладострастной сцены, - сказал Архиепископ, - всегда трогает меня до слез. Взгляни! - Его клиновидный фаллос вновь стал объектом блестяще продуманной и великолепно исполненной дрочки. - Да! - подытожил эмоциональный священнослужитель, - она насмотрелась такого, что если бы сии картины выгравировать иглой в уголках глаз, это послужило бы предостережением тем, кого еще можно предостеречь. Она наблюдала, как семьдесят восемь дервишей насиловали Джорджа Г.рд.на в семьдесят восемь ран, нанесенных копьем. Ее вадемекум трепетал под похотливой скалкой сэра Г…та С…та на пыльной площади Абу–Клеа: она держала на своих черных коленях голову умирающего героя и приняла последнюю кончину, которую тот спустил по эту сторону небес в ее вместительную ротяру. Она единственная отомстила Араби–Паше, выставив на поле брани Тель–эль–Кебира свою пизду и за одну ночь заразив сифаком одиннадцать тысяч томми. Она была ветеранкой, что встала на рассвете у статуи Мемнона и своим мелодичным пердежом заглушила пение легендарной скульптуры. Некоронованная Императрица человечества, падаль для миллионов жеребцов - она была моей любовью, моей непорочной голубкой! Именно мне, простому мальчонке–содомиту с Бискайского залива, эта несравненная сорвиголова дарила брызжущую слизь своей прямой кишки и склизкие выделения своего нагнетательного насоса, а также гладкий от молофьи немой оракул - свою раздутую картофельную яму.
Мне, лишь мне одному - смачные утренние минеты!
Лишь мне - перепихоны, усиливающие аппетит перед завтраком! Лишь мне - послеобеденная содомия, а также грудные и подмышечные утехи, которыми поглощены мудрецы с пяти часов дня до самого ужина. Лишь мне - несказанные вечерние и ночные восторги! Ах, ебля, как ты отрадна!
Сладостна ты поутру,
Или когда уберут
Ленч; наконец, ввечеру -
Слаще всего!