Так или иначе, родители не любили мальчишку и после очередного ареста сказали, что не разрешают ему больше спать у них в доме. Отныне и навсегда ему отводилось место в гараже. В доме изгою позволялось принимать пищу, пользоваться душем и туалетом, но в другое время его не желали там видеть.
Чтобы еще больше подчеркнуть всю глубину своего презрения, родители отправили сына в гаражное изгнание, не разрешив взять с собой кровать. И вот тут появляюсь я и оружие.
У мальчика имелось пневматическое ружье 22–го калибра. А у меня - сейчас уже не помню, откуда - был лишний матрас.
На следующий день после того, как родители устроили сыну сибирскую ссылку, этот несчастный пришел ко мне. До сих пор не знаю, почему именно ко мне - мы никогда не были особенно близкими друзьями. Дружба не складывалась, в основном, из–за того, что меня слабо привлекала его репутация выдающегося онаниста. Понятное дело, я и сам время от времени дрочил, но при том вовсе не стремился строить на этом карьеру.
Плюс ко всему, глаза пацана слишком хорошо умели высматривать, что и где плохо лежит. Конечно, мне тоже доводилось тырить разные мелочи, но я никогда не ставил своей целью красть все подряд. И наконец, мне не нравилось, что он постоянно курил и заставлял курить меня. Я не любил табак, но пацан не отставал.
Ему было четырнадцать лет, а мне только двенадцать, он был выше ростом, но вопреки всему и по совершенно непонятной причине этот мальчишка меня боялся. Я культивировал в нем страх, сочиняя кровавые легенды о своих славных победах в кулачных боях над другими двенадцатилетними противниками. Как–то я даже рассказал ему о битве с семнадцатилетним парнем. Пацан принял информацию к сведению.
- Неважно, какого человек роста. Бьешь его в нужное место, и он готов. Надо только знать, куда. - Этими словами я завершил рассказ, превращавший меня в героя под стать Джеку Демпси а его в ничтожного труса - такая расстановка сил меня радовала, но все же не настолько, чтобы становиться участником его бандитских проделок.
Как я уже говорил, за ним водилось слишком много не делавших ему чести грехов.
И вот он явился ко мне с историей об отвергнутом сыне, которому приходится спать в гараже при том, что спать там совершенно не на чем.
Пол в гараже был цементный.
- Я не знаю, что делать, - сказал пацан.
Зато я знал, что ему делать. Слова еще не успели вылететь у него изо рта, как у меня в голове сложился план. Который привел его, в результате, к окончательному разрыву с родителями, трем годам тюрьмы за угнанную машину, женитьбе на женщине с пятью детьми и на десять лет его старше, затем, как следствие, к дружной семейной ненависти, заставившей мужа и отца сначала искать, а потом найти единственную и ничем не заменимую отраду своей жизни - телескоп, превративший его в абсолютно невежественного, но усердного астронома - слабое, на мой взгляд, утешение.
- Мамочка, а где папа?
- Смотрит на звезды.
- Мамочка, правда ты тоже ненавидишь папу?
- Да, сынок, я его тоже ненавижу.
- Мамочка, я тебя так люблю. А знаешь, почему?
- Почему?
- Потому что ты ненавидишь папу. Правда здорово?
- Да, сынок.
- Мамочка, а почему папа все время смотрит на звезды?
- Потому что он мудак.
- Значит все мудаки смотрят на звезды?
- Нет, только твой отец.
Телескоп он держал на чердаке и вечно путал созвездия. Он так и не научился определять, где находится Орион, а где Большая Медведица. Труднее всего ему было примириться с тем, что Большая Медведица ничуть не похожа на большую медведицу, но все–таки это лучше, чем сидеть в тюрьме за угнанную машину.
Он много работал и всю получку отдавал жене, та же при каждом удобном случае укладывалась в постель с почтальоном. Такое существование трудно назвать жизнью, но путаница с Большой Медведицей придавала ей толику связности и смысла. Вопрос "Как это может быть, чтобы Большая Медведица не была похожа на большую медведицу?" примирял его с действительностью.
Но все это в далеком будущем, а сейчас передо мной стоял бескроватный пацан и выкладывал подробности.
Круто изменив тему разговора, я привел свой план в действие и спросил, не отдал ли он кому–нибудь свое ружье 22–го калибра.
- Нет, - ответил пацан, слегка обалдев от такого резкого перехода. - Причем тут ружье? Что мне теперь делать? Я ж заработаю пневмонию в этом гараже.
Я с трудом, но все–таки скрыл ужас, мгновенно накативший на меня, когда он произнес слово "пневмония".
- Не заработаешь, - сказал я.
- Откуда ты знаешь? - спросил он.
- У меня есть матрас.
Он внимательно на меня посмотрел.
- У меня тоже есть матрас, - сказал пацан. - Только предки не дают постелить его в гараже.
Отлично! - подумал я: план становился реальностью.
- У меня есть запасной матрас, - сказал я, нажимая на слово "запасной". Фраза произвела на мальчика впечатление, но он понимал, что за ней скрывается ловушка. И ждал.
Я тонко и осторожно доводил до его ума нужную мысль, работая английским языком, словно нейрохирург, разделяющий скальпелем нервные волокна.
- Я меняю свой матрас на твое ружье.
Выражение лица ясно показывало, что идея не пришлась пацану по душе. Он достал из кармана перекрученный горбатый чинарик. Вид у окурка был такой, словно его выудили из романа Гюго.
Еще до того, как пацан успел закурить, я сказал:
- Где–то я недавно читал, что в этом году обещают ……………… очень …………….. холодную ………………. зиму. - Я тянул ключевые слова до тех пор, пока они не стали длинными, как декабрь.
- Блядство, - сказал пацан.
Так мне досталось ружье, и оно же привело меня потом к фатальной ошибке, когда вместо гамбургера я купил коробку с патронами.
Если бы родители не выгнали мальчишку в гараж, я никогда бы не поменял свой матрас на его ружье. Если бы они отправили его в гараж, но дали с собой матрас, ружье бы мне тоже не досталось. Я получил его в октябре 1947 года, когда послушная времени природа только готовилась закрыть на зиму пруд.
Все изменилось, когда над прудом подул дождливый ветер - первый вестник осенних штормов, но сейчас до них еще далеко.
Это в будущем.
В настоящем я смотрю, как груженая мебелью машина с громким рычанием ползет по дороге, почему–то не приближаясь ко мне ни на сантиметр.
Этот мираж не желает отвечать за реальность. Он стоит на месте и насмехается над всем, что происходит в действительности. Я хочу превратить мираж в настоящее, но он сопротивляется. Он не становится ближе.
Эти люди и их грузовик застряли в прошлом, словно детский рисунок в четвертом измерении. Я хочу, чтобы они приехали, но они не едут, и меня перебрасывает в будущее - в ноябрь 1948 года, когда 17 февраля и яблоневый сад уже стали историей. Суд признал меня невиновным в преступной небрежности при обращении с огнестрельным оружием.
Многим хотелось, чтобы я отправился в колонию, но меня оправдали. Разразившийся скандал вынудил нас уехать, и я живу теперь в другом городе, где никто не знает о том, что произошло в февральском саду.
Я хожу в школу.
Я учусь в седьмом классе, мы проходим американскую революцию, но американская революция нисколько меня не интересует. Меня интересует все, что хоть как–то связано с гамбургерами.
Почему–то я уверен, что только абсолютное знание о гамбургерах может спасти мою душу. Если бы в тот февральский день вместо патронов я купил гамбургер, все было бы иначе, а значит, теперь я просто обязан знать о гамбургерах все.
Я хожу в библиотеки и, поливая книги интеллектуальным кетчупом, добываю из них информацию о гамбургерах.
Жажда гамбургерных знаний поразительным образом приобщает меня к чтению. Одна из учительниц не на шутку встревожена. Она звонит матери и долго выясняет, в чем причина моего столь гигантского интеллектуального прорыва.
Мать говорит, что я просто люблю читать.
Учительницу это не удовлетворяет.
Она просит меня остаться после уроков. Учительнице не дает покоя мои так сильно выросшие способности.
- Ты слишком много читаешь, - говорит она. - Зачем?
- Люблю читать, - отвечаю я.
- Этого недостаточно, - говорит учительница, сверкая глазами. Все это мне не нравится.
- Я разговаривала с твоей матерью. Она сказала мне то же самое, - говорит учительница. - Но неужели ты думаешь, я поверю?
Предыдущая моя училка была помешана на дисциплине и могла, особо не раздумывая, ударить ученика, но эта прямо у меня на глазах превращается в опасного врага.
- Что здесь плохого? - спрашиваю я. - Мне просто нравится читать.
- Что ты себе думаешь? - кричит учительница так громко, что появляется испуганный завуч и уводит ее к себе в кабинет переживать истерику.
За нервным срывом последовал восстановительный период, месяц на больничном, полный покой и перевод в другую школу. После серии замен в классе, наконец, появилась новая учительница, которой нет дела до того, зачем я так много читаю, и я могу спокойно продолжать свои исследования гамбургеров в надежде достичь просветления через абсолютное знание об их происхождении, повадках и основах функционирования.
Оглядываясь сейчас назад, я понимаю, что гамбургеры были для меня чем–то вроде ментальной терапии, иначе я бы просто сошел с ума - происшествие в яблоневом саду не относится к разряду событий, способных воспитать в детях позитивное отношение к жизни. Вызов был брошен самой сути моей натуры, и я ухватился за гамбургер, как за первую линию обороны.
Достаточно взрослая наружность - мне было тогда тринадцать лет, но, слишком высокий для своего возраста, я вполне мог сойти за пятнадцатилетнего - позволяла мне прикидываться корреспондентом школьной газеты, которому нужно написать статью о гамбургерах.
Легенда давала доступ почти ко всем поварам городка, в который нам пришлось переехать. Под предлогом интервью я расспрашивал их о работе, неизменно сводя разговор к гамбургерам. С чего бы ни начиналось интервью, заканчивалось оно всегда гамбургерами.
Юный талантливый репортер школьной газеты (я): Когда вы приготовили свой первый гамбургер?
Повар–мексиканец лет примерно сорока, слегка потрепанный: Вы имеете в виду, как профессионал?
Репортер: Да, как профессионал, но можно и как любитель.
Повар–мексиканец: Дайте вспомнить. Я был еще совсем мал, когда жарил свой первый гамбургер.
Репортер: Где это происходило?
Повар–мексиканец: В Альбукерке.
Репортер: Сколько вам было лет?
Повар–мексиканец: Десять.
Репортер: Вам нравилось это занятие?
Повар–мексиканец: Простите, не понял?
Репортер: Испытывали ли вы душевный подъем, когда жарили свой первый гамбургер?
Повар–мексиканец: О чем вы собираетесь писать статью?
Репортер: О поварах нашего города.
Повар–мексиканец: Вы слишком много спрашиваете о гамбургерах.
Репортер: Вы ведь часто готовите гамбургеры, не правда ли?
Повар–мексиканец: Да, но я готовлю и другие блюда тоже. Почему вы не спрашиваете о горячих сэндвичах с сыром?
Репортер: Позвольте мне сначала закончить с гамбургерами. Затем мы перейдем к другим блюдам - в том числе, и к горячим сэндвичам с сыром или к чили.
Повар–мексиканец: У меня еще ни разу не брали интервью. Я бы с удовольствием поговорил о чили.
Репортер: Не волнуйтесь. Мы обязательно поговорим о чили. Я ни минуты не сомневаюсь, что моим читателям будет интересно узнать как можно больше о чили, но сперва нужно закончить с гамбургерами. Значит, тот гамбургер, который вы приготовили в десятилетнем возрасте, был любительским?
Повар–мексиканец: Кажется, да. Мне не платили за него денег.
Репортер: А когда вы приготовили свой первый профессиональный гамбургер?
Повар–мексиканец: Вы имеете в виду, когда мне впервые заплатили за гамбургер?
Репортер: Да.
Повар–мексиканец: Это была моя первая работа. 1927 год, Денвер. Я приехал помогать дяде в гараже, но мне не нравилось возиться с машинами, а у двоюродного брата было маленькое кафе рядом с автовокзалом; я стал работать у него на кухне, и скоро получил отдельную смену.
Мне тогда было семнадцать лет.
С тех пор я повар, но я умею готовить много других блюд, а не только гамбургеры. Например…
Репортер: Давайте сначала закончим с гамбургерами, а потом перейдем к другим блюдам. Можете ли вы рассказать о каких–то интересных случаях, связанных с приготовлением гамбургеров?
Повар–мексиканец (не понимая, что от него хотят): Какие могут быть случаи с гамбургерами? Бросаешь котлету на гриль и жаришь. Потом переворачиваешь и кладешь на хлеб. Вот вам и гамбургер. Что еще с ним можно делать? Ничего особенного.
Репортер: Какое максимальное количество гамбургеров вы когда–либо готовили за день?
Повар–мексиканец: За всю свою жизнь я пересчитал много вещей, но ни разу не считал гамбургеры. Люди заказывают, я жарю. Остальное меня не касается. То есть, бывают дни, когда особенно много работы, а значит и гамбургеров тоже много, но я никогда их не считал. Мне даже в голову не приходило считать гамбургеры. Да и зачем?
Репортер (невозмутимо): Приходилось ли вам готовить гамбургер для какой–либо знаменитости?
Повар–мексиканец: Как называется ваша газета?
Репортер: "Вечерняя газета средней школы города Джонсона". У нас солидный тираж. Многие читают нашу газету вместо "Джонсон–Геральд".
Повар–мексиканец: Ваших читателей действительно так сильно интересуют гамбургеры? Я могу рассказать много интересного - например, как во время войны работал поваром в Тихом океане. Однажды на Кваджелине я готовил завтрак, и в этот момент японский бомбардировщик…
Репортер (перебивая): Это, безусловно, очень интересно, но давайте, прежде чем перейти к другой теме, закончим с гамбургерами. Я понимаю, что для вас, как профессионала, разговор о гамбургерах не представляет особого интереса, но мои читатели по–настоящему увлечены гамбургерами. Редактор советовал расспросить вас как можно подробнее именно о гамбургерах. Наши читатели постоянно едят гамбургеры. Некоторые даже по три или четыре штуки в день.
Повар–мексиканец (изумленно): Так много?
Репортер: В своей статье я обязательно упомяну ваш ресторан, и это привлечет к нему новых посетителей. Я не удивлюсь, если заведение прославится на весь город. Кто знает. Благодаря интервью вы, возможно, станете совладельцем.
Повар–мексиканец: Вы правильно записали мою фамилию?
Репортер: Г–О-М–Е-С.
Повар–мексиканец: Правильно. Что вам еще рассказать о гамбургерах? Черт побери! Если людям интересно читать про гамбургеры, то какого черта я буду им мешать?
Репортер: Бывало ли вам грустно, когда вы готовили гамбургер?
Повар–мексиканец: Только если я спускал все деньги на какую–нибудь девчонку, или если девчонка меня бросала. Тогда мне бывает грустно, даже если я пеку оладьи. Все зло в этом мире от баб. Им от тебя нужны только деньги - но я все же надеюсь найти себе хорошую подружку. Временами - да, я сильно переживаю из–за баб, и мне бывает грустно, когда я готовлю - гамбургеры тоже.
Я сейчас встречаюсь с одной косметичкой. Ей только и надо, чтобы я водил ее по модным кабакам и ночным клубам. Из–за этих забегаловок приходится работать в две смены - здесь она не согласится есть никогда в жизни.
Как–то я спросил: хочешь поужинать у меня в ресторане? Конечно, я в тот день не работал. Это была не моя смена, но она сказала: "Ты что, смеешься?" За три следующих часа в модном кабаке она слопала столько креветок, что назавтра я пошел закладывать часы. Тут она не станет есть, даже если на земле больше вообще не останется ресторанов.
Я делал вид, что фиксирую в блокноте подробности интимной жизни, о которых с таким увлечением рассказывал повар–мексиканец, но никаких записей на страницах не было. Там возникали лишь непонятные символы и бессмысленные аббревиатуры. Толку от них было ни на грош, но стоило повару произнести слово "гамбургер", как абракадабра превращалась в строчки - четкие и ясные, словно лучи прожекторов.
Репортер (которому надоело слушать скучную трагедию жизни повара. Он был далеко не красавец. Женщин мог заинтересовать разве только тем, что работал по шестнадцать часов в день и все деньги тратил на них): Вам приходилось ощущать душевный подъем во время приготовления гамбургера?
Повар–мексиканец: Если это последний гамбургер за смену, и если после работы я иду на свидание - я всегда ощущаю душевный подъем, потому что на сегодня всё, и меня ждет девчонка.
Я ловко завершил интервью, оставив нетронутым завтрак на Кваджелине во время войны и японских бомбардировщиков, чили тоже пришлось остывать в одиночестве. Когда я был уже в дверях, повару вдруг пришла в голову вторая по счету мысль, касавшаяся этого интервью:
- Когда выйдет статья?
- Скоро, - ответил я.
- Вы уверены, что людей так интересуют гамбургеры? - спросил он.
- Это последний крик моды, - ответил я.
- А я и не знал, - сказал повар.
- Вот напечатаем про гамбургеры, - пообещал я, - и вы прославитесь.
- Из–за гамбургеров?
- Про Чарльза Линдберга тоже никто не знал, пока он не перелетел через Атлантику.
- Ну, - сказал повар, - это же совсем другое дело.
- Разница невелика, - возразил я. - Подумайте сами.
- Хорошо, - согласился повар, - подумаю, но я все равно не понимаю, какое отношение имеют гамбургеры к Чарльзу Линдбергу. Не вижу ничего общего.
- Посмотрим с другой стороны, - сказал я, поспешно ретируясь к двери. - Когда Линдберг летел через океан, он брал с собой сэндвичи, так?
- Наверное, - согласился повар, - кажется, я что–то такое припоминаю.
- И ни одного гамбургера, - сказал я. - Только сэндвичи с сыром.
- С сыром? - переспросил повар.
- Ни одного гамбургера. - Я с серьезным видом покачал головой. - Все могло обернуться иначе, если бы он взял с собой гамбургеры.
- Но это же невозможно, - объявил повар–мексиканец. - Гамбургеры бы просто остыли, а горячие гамбургеры гораздо вкуснее холодных.
- Если бы Чарльз Линдберг, - объяснил я, - взял с собой в "Дух Сент–Луиса" холодные гамбургеры, он стал бы знаменит благодаря холодным гамбургерам, а не полету над Атлантикой, понятно, да?