И прежде чем повар успел что–либо на это сказать, я захлопнул за собой дверь кафе. Подозреваю, что с какой бы девушкой он ни встречался в тот вечер, и сколько бы креветок она ни съела, настроение у него было хорошим.
В поисках гамбургерного сатори я взял интервью у двух дюжин поваров. Я разыскивал на рынке мясников и расспрашивал о разновидностях фарша для гамбургеров, а также о личных ощущениях, воспоминаниях, необычных случаях - обо всем, что связано с гамбургерами.
Я шел в пекарню, где готовили для гамбургеров булки, и брал интервью у работников в надежде узнать все секреты гамбургерных булок и послушать истории, с ними происходившие.
Старый пекарь, у которого шалило сердце, признался, что перед тем, как сунуть гамбургерные булки в печь, он всегда читает молитву. Я спросил, молится ли он, когда вытаскивает их из печи. Пекарь сказал: нет.
Я жаждал невероятных историй о гамбургерных булках!
Сверху и донизу, во всех углах я выискивал гамбургерную информацию.
Я выловил на улице в общей сложности не меньше пятидесяти случайных жертв и потребовал от них рассказов про съеденные гамбургеры. Мне нужны были экзотические гамбургерные происшествия. Я записывал гамбургерные анекдоты и смешные байки из жизни гамбургеров.
Я не боялся гамбургерных ужасов.
Я собрал целую картотеку гамбургерных отравлений. Одна женщина рассказала, как однажды после съеденного гамбургера ей стало так плохо, что ее вырвало прямо на парадное крыльцо.
Охота за гамбургерными легендами не знала преград.
Я выискивал гамбургерные ссылки в Библии. Я был уверен, что непременно найду скрытые для других намеки на гамбургеры в "Откровении Иоанна Богослова". Может, это четыре всадника Апокалипсиса?
Дни и ночи моей жизни заполняли одни только гамбургерные изыскания - месяц за месяцем с того дня, когда мы уехали от 17–го февраля и от яблоневого сада.
Ну что ж, грузовик с мебелью застрял в прошлом подобно поздравительной открытке, посланной на адрес призрака, тоже ставшего прошлым. И только я могу вызволить их оттуда и доставить по назначению - на берег пруда.
Они теперь в ста ярдах, и нужно лишь дать им спокойно доехать до места, где я сейчас сижу.
Но почему–то мне не хочется, чтобы треть века назад эти люди останавливались у пруда, выгружали из машины свою мебель и садились ловить рыбу.
Сейчас их уже наверняка нет в живых.
В то время им было под сорок - оба высокие, грузные, и очень похоже, их ждала смерть от инфаркта в пятьдесят с небольшим два десятилетия назад.
Для будущих пятидесятилетних инфарктников они выглядели вполне подходяще.
Сначала умер он, потом она, или наоборот: таким должен быть их конец, если не считать слов, что я пишу сейчас, пытаясь рассказать вам странную и трудную историю, которая становится только труднее оттого, что я до сих пор ищу в ней хоть какой–то смысл, какой угодно ответ на вопросы собственной жизни, но чем ближе я подхожу к смерти, тем дальше и дальше уходят от меня ответы.
Мысленно я вижу две большие могилы, затерянные в неизвестности, и никакой рыболовной мебели вокруг - нигде, насколько хватает глаз.
Для них теперь все кончено: нет больше грузовика, нет друг друга, и нет дивана на берегу пруда, где они сидели и ловили в темноте рыбу, довольствуясь светом трех электрических ламп, переделанных в керосиновые, да еще огня в маленькой дровяной плите без трубы, потому что зачем труба, если нет ни крыши, ни дома, ни комнаты, один только воздух, пруд и полная гармония мыслей.
Вместе с движущимся против реальности грузовиком я оставлю их ненадолго в прошлом. Они едут к пруду слишком медленно, но не знают об этом, потому что умерли много лет назад.
Они подождут - два американских чудака, застывшие в рамке черно–белого зернистого заката - тридцать два года назад:
Чтоб ветер не унес все это прочь
Пыль… в Америке… пыль
Дэвид не любил стрелять на свалке. Говорил, что это скучно. Мой тайный друг был старше меня на два года. В школе я считался почти изгоем - из–за очевидных признаков нищеты и странностей характера, которым одноклассники не находили объяснений. Сам же я был уверен, что обязан своей репутацией тому, как совершенно безбоязненно ходил в гости к жившему у пруда старику.
Нелепая слава накладывала свои ограничения.
Никогда дети не назовут самым популярным в классе того, кто не боится старика с одним легким, живущего в хижине из упаковочных ящиков на берегу безымянного пруда.
Но я неплохо соображал и учился на класс старше, чем полагалось по возрасту.
Мы с Дэвидом проводили вместе довольно много времени, но об этом никто не знал. Я не был принят в его компанию. Меня не звали на вечеринки, которые он устраивал, да и просто в гости. Наши встречи мы держали в тайне.
Дэвид был невероятно популярен: знаменитый школьный спортсмен и президент класса. Он неизменно шел первым во всех рейтингах. Учился только на пятерки.
Высокий, стройный, светловолосый - девчонки сходили по нему с ума. Родители благословляли землю, по которой он ступал. Из передряг, в которых наверняка бы запутался любой другой мальчишка, Дэвид выходил с честью и славой. Ему везло. Перед ним открывалось блестящее будущее.
Я играл в его жизни особую, но скрытую от других роль.
Дэвиду нравились тайные тропы моего воображения.
Он делился со мной тем, в чем никогда бы не признался другим. Говорил, что далеко не так силен и уверен в себе, как считают окружающие, и что временами его мучает страх, но он сам не понимает, чего боится.
- Мне страшно, но я не знаю почему, - сказал он однажды. - Это здорово действует на нервы. Иногда кажется: вот, я совсем близко, еще немного - и можно будет понять, что же это такое, но в тот момент, когда я его почти вижу, это что–то расплывается, и я остаюсь один.
Он был лучшим танцором во всей школе, а на вечеринках пел "Голубую луну" заставляя девичьи сердца замирать и трепетать, как восторженные котята.
Дэвид дружил с девочкой - капитаном болельщиков и президентом школьного драмкружка, где ей доставались первые роли во всех спектаклях. По любым стандартам подружку Дэвида можно было считать самой красивой девочкой в школе.
Я восхищался ею издалека, твердо веря, что она даже не подозревает о нашем с ней существовании в пределах одной планеты. Их роман был главной школьной сенсацией, но Дэвид никогда не говорил об этом со мной.
Мы встречались часто, но почти всегда случайно. Виделись два–три раза в неделю, но очень редко договаривались об этом заранее.
Так получалось.
В тот день, когда вместо гамбургера я купил патроны, мы столкнулись с Дэвидом у стояка для велосипедов.
Естественно, он был один. Я заметил издалека, как он разговаривал с другими ребятами, но к тому времени, когда подошел ближе, он уже покинул их общество.
Как обычно, мы оказались только вдвоем.
- Привет, - сказал он. - Поехали кататься.
У него был отличный велосипед. Спицы и цепь сверкали, словно серебряные. Мой покрывали грязь и ржавчина. Краска на его велосипеде выглядела, как новенькая. На моем - едва угадывалась.
Он поехал вперед, и скоро мы оказались на улице, где не жил почти никто из школьных знакомых, и мало кто ездил на велосипедах. Такая внешкольная зона.
Сначала мы двигались молча, потом Дэвид заговорил. Обычно я оставлял за ним право начать разговор. В нашей дружбе он был королем, а я - его подданным. Я не возражал. У меня было о чем подумать. Несмотря на то, что все вокруг считали Дэвида идеальным воплощением нормальности, мне он виделся почти таким же странным, как и я сам.
Наконец он заговорил:
- Вчера опять снилось.
- Ты его видел? - спросил я.
- Нет, уже почти разглядел, но эта чертова штука исчезла, а я проснулся - очень странно и неприятно. И так целую неделю, - сказал он. - Хоть бы раз посмотреть. Больше ничего не нужно.
- Увидишь когда–нибудь, - сказал я.
- Надеюсь, - согласился он.
Мы проехали мимо кошки.
Она не обратила на нас внимания.
Здоровенная серая кошка с огромными зелеными глазами. Как два озера.
- Я купил патроны для ружья, - сказал я. - Поехали завтра стрелять.
- Только не на свалку, - сказал Дэвид.
- В сад, - предложил я, - по гнилым яблокам.
- Нормально, - согласился он. - После этих снов мне так фигово, что самое время стрелять по яблокам.
Он улыбнулся.
- Точно, лупить по гнилым яблокам и поднимать настроение.
- Лучше, чем ничего, - согласился я.
Мы проехали еще один квартал и встретили еще одну кошку. Она оказалась гораздо меньше первой, но тоже серая. На самом деле, новая кошка была точной копией предыдущей во всем, не считая размера - с такими же огромными глазами–озерами.
- Видел кошку? - спросил я.
- Ага, - сказал Дэвид. Я знал, какой будет его следующая фраза, но решил подождать, пока он ее не произнесет.
- Похожа на ту другую, только меньше, - сказал Дэвид.
Точно такими словами, как я и предполагал.
- Может, они родственники, - сказал я.
- Ага, наверное, - согласился Дэвид. - Большая кошка - мать, а маленькая - дочка.
- Вполне возможно, - сказал я.
- Почему–то эти кошки напомнили мне людей, которые летом возили к пруду мебель, - проговорил он. - Помнишь, ты мне показывал?
- Ага.
- Очень странные люди. Только непонятно, при чем здесь кошки, - добавил Дэвид.
Мне тоже было непонятно.
Я расположил обеих кошек у себя в голове, но так и не смог разобраться, почему они заставили Дэвида вспомнить пруд и рыболовов с мебелью. Глаза кошек походили на озера, или на пруды - но дальше этого дело не шло.
- Ты тогда их хорошо изучил, - сказал Дэвид. - Не знаешь, зачем они таскали с собой мебель?
- Наверное, чтобы удобнее ловить рыбу, - ответил я.
- Они приезжали каждый день, так? - спросил он. - Что они потом делали с рыбой? Нет, они, конечно, здоровые, но столько рыбы съесть все равно невозможно. В тот день - помнишь - эти люди поймали штук тридцать и все увезли с собой. Не съедали же они каждую ночь по тридцать рыб. Получается пятнадцать штук на брата.
То, о чем говорил сейчас Дэвид, никогда раньше не приходило мне в голову. Что эти люди делали с рыбой? - ведь они увозили с собой весь улов. Все, вплоть до самых маленьких плотвичек. Они цепляли рыб на длинную леску и привязывали ее к воткнутому в землю железнодорожному костылю. У них имелся специальный тяжелый молоток, чтобы вбивать костыль в берег.
Это входило в их ритуал.
Получается, за неделю они съедали не меньше, чем по 105 рыб каждый - при этом попадались большие сомы, а иногда и пятифунтовые окуни.
Эти люди готовили себе у пруда ужин на дровяной кухонной плите без трубы - зачем труба, если в кухне нет потолка.
Крутя сейчас педали, я вспомнил, что они ели на ужин все что угодно, только не рыбу. Они жарили гамбургеры, свиные котлеты, печенку с луком, картошку разных видов; иногда женщина пекла кукурузные лепешки, один раз даже пирог, но я ни разу не видел, чтобы она жарила или варила рыбу.
Каждая пойманная рыбина насаживалась на леску, привязывалась к железнодорожному костылю и возвращалась на время в пруд.
Что они делали с рыбой?
Может, съедали на завтрак?
Получается пятнадцать рыбин на человека на завтрак или на обед, но даже если они делили ежедневный улов между завтраком и обедом, получалось по семь штук на человека за один раз. Вряд ли кто–то способен съесть такую прорву рыбы.
Может, они раздавали ее друзьям. Я отмел это предположение, поскольку рыболовы не походили на людей, у которых вообще есть друзья. Стоп, это не совсем верно. Я вспомнил, как они говорили о каких–то своих давних и потерянных друзьях; но нельзя же отдавать свежую рыбу тому, кого не видел много лет.
Если они кормили рыбой кота, то это был лев, а не кот. Но и на любителей кошек они тоже не походили.
С подачи Дэвида на меня, как гром среди ясного неба или, точнее, среди дождливых февральских сумерек, свалилась новая загадка и новый взгляд на людей пруда.
Что, черт возьми, они делали с рыбой? Теперь этого уже не узнать: зима и плохая погода закрыли пруд еще в октябре.
Так родилась эта тайна, и тайной она останется навсегда, потому что я никогда их больше не видел.
Между тем, Дэвиду наскучила тема "много рыбы и мало едоков", и он заговорил о другом.
- Так когда мы пойдем стрелять по гнилым яблокам?
Дело было в пятницу.
Завтра суббота: не нужно идти в школу.
- Давай завтра, - предложил я.
- Отлично, может, забуду об этих дурацких снах, - согласился Дэвид. - Почему–то ужасно хочется посмотреть, как оно выглядит. Я его почти вижу, но очень размыто.
- Постреляешь по яблокам и забудешь, - сказал я, старательно вкладывая в слова сочувствие.
- Ага, - сказал Дэвид, но, судя по голосу, он не особо в это верил. - Встречаемся на заправке "Перекресток". Завтра в двенадцать. Сколько у тебя патронов?
- Целая коробка, - ответил я. - Дыроносы.
- Я тоже возьму коробку, - сказал Дэвид. - Тоже дыроносы. Чтобы было одинаково.
Бензоколонка "Перекресток" была нашим обычным местом встреч. Эта занюханная станция принадлежала старику, которого почти не интересовал бензин. Летом он продавал червей проезжавшим мимо рыбакам и шипучку детям.
Как я уже говорил, мы с Дэвидом почти всегда встречались только вдвоем и никого больше не звали. Дружба была тайной.
Чтоб ветер не унес все это прочь
Пыль… в Америке… пыль
Назавтра я остановился у "Перекрестка" с ружьем и коробкой патронов, которая была бы гамбургером, обладай я хоть каплей везения.
Я приехал первым, и, прислонив велосипед к стене, двинулся к бензоколонке за бутылкой шипучки. Ружье я держал в руке. Мне было всего двенадцать лет, но никто не обратил внимания на мальчишку, стоявшего у дверей заправки с ружьем и бутылкой безалкогольного пива в руках.
Нет нужды говорить о том, как изменилась Америка после 1948 года. Если сейчас у дверей бензоколонки появится мальчишка с ружьем, то через несколько минут туда примчится Национальная Гвардия, и, вполне возможно, у нее будут к тому все основания. Может оказаться, что пацан стоит посреди кучи трупов.
- Зачем ты их убил? - спросят люди, как только пацана разоружат.
- Ненавижу физкультуру, - будет ответ.
- Ты хочешь сказать, что расстрелял этих людей только потому, что тебе не нравятся уроки физкультуры?
- Не только.
- Что значит, не только? Что ты хочешь этим сказать? Убито двенадцать человек.
- В "Макдональдсе" мне не долили соус на "Биг–Мак".
- Ты хочешь сказать, что стрелял в людей из–за того, что тебе не нравится физкультура? и потому, что в гамбургере оказалось мало соуса?
Пацан смутится - впервые после начала бойни - потом спросит:
- А что - по–вашему, этого мало? А если бы вам так? Поставьте себя на мое место, - будет долдонить мальчишка, устраиваясь на заднем сиденье полицейской машины и направляясь к досрочному освобождению из колонии, которое наступит ровно через восемь лет и семь месяцев.
Его выпустят из тюрьмы в двадцать один год - мужчину с младенческой физиономией и задним проходом в три дюйма диаметром.
- Стрелять собрался? - В дверях бензоколонки появился старик. От холода он потирал руки - день стоял сырой и облачный. Всю ночь шел дождь, но поздним утром часов около девяти прекратился.
Все вокруг пропахло дождливой зимой.
- Ага, - сказал я. - Надо учиться не промазывать.
- Сегодня подходящий день, - ответил старик.
Я плохо понял, что он имел в виду, но, чтобы доставить старику удовольствие, сказал "да". Удовлетворенный старик вернулся к себе в конторку и уселся у пузатой печки - может, до темноты он и продаст еще пару галлонов бензина.
Летом здесь шла бойкая торговля червяками и шипучкой, но сейчас стоял февраль, до жары и рыболовного сезона оставалось еще три месяца.
Почему–то люди неохотно покупали у старика бензин. Несмотря на то, что колонка располагалась на перекрестке дорог. На свете очень много загадок, которые так и остаются неразгаданными.
Старика это, похоже, не волновало - его устраивало такое положение дел. Вполне возможно, заправочная станция служила ему лишь ширмой для торговли червяками. Каждое лето он продавал несметное количество червей - в десяти милях от перекрестка находилось озеро, и дорога к нему шла как раз мимо этой заправки. В округе водились крупные червяки, которых все называли ночными ползунами, и старик скупал их у нас, пацанов, по центу за штуку.
По ночам мы, подсвечивая себе фонариками, собирали червей на газонах. Единственное условие - трава должна быть мокрой. Лучше всего, если вечером шел дождь, но неплохо получалось и тогда, когда газоны просто поливали из шлангов.
Я тоже собирал ночных ползунов и носил старику. Я вываливал перед ним горсть червей, старик тщательно их пересчитывал и давал за каждого цент. Он никогда не расплачивался ни четвертаками, ни пяти- или десятицентовыми монетами. Только пенни. Медь он пересчитывал не менее старательно, чем ночных ползунов.
Каждый день весной и летом дети приносили на бензоколонку червей для пересчета и получали за них пенни для своих нужд. Простейший ранний капитализм: выползавшее первоначально из земли впоследствии превращалось в стаканчик мороженого. При этом старик никогда не отказывался от червяков, даже если рыбалка на озере шла плохо. У него всегда находилось место для сосчитанных ползунов и запас монет для новых подсчетов; но нужда в этом возникала редко - червячная торговля шла хорошо.
Другое дело бензин.
Подсчеты старика часто прерывали приезжавшие за червями рыболовы. Он продавал им ползунов в пинтовых картонках, добавляя туда для свежести мокрую землю и мох. По дюжине в каждой картонке.
Перед тем, как оторваться от червяков или центов, старик доставал блокнот и записывал туда наши имена вместе с количеством доставленных червей. Разобравшись с покупателем, старик возвращался, досчитывал ползунов и отмерял нужное количество монет.
Если какой–нибудь рыбак приезжал за своей дюжиной во время подсчета червей, старик писал в блокнот: Джек 18. Это означало, что он отсчитал 18 червяков, и процедура еще не закончена.
Старик отлучался, продавал червей, возвращался обратно и продолжал считать, начиная с 19. Если к появлению покупателя он пересчитал уже всех червей, предположим, их получилось 175, то в блокноте появлялась запись: Джек Итого 175 - в этом случае, вернувшись, старик начинал отсчитывать пенни.
Если же его отвлекали от выкладывания центов, старик писал в блокнот: Джек Итого 175, уплачено 61, после чего выходил, продавал червей, возвращался и продолжал отсчет с 62.