Так постепенно наши руки наполнялись одноцентовыми монетами. Всегда новенькими. Старик специально ходил за ними в банк. Старыми центами он не расплачивался никогда.
Я не знаю.
По–моему, бензоколонка существовала только потому, что старик слишком любил считать червей и центы. Другой причины я придумать не могу.
А вы как думаете?
Червячный бизнес происходил в той части заправки, где должен был размещаться гараж. Вместо того, чтобы поднимать домкратом машины, выяснять, что в них не так с тормозами, коробкой передач или развалом колес, менять покрышки и делать другую полезную работу, старик считал в гараже червяков и монеты.
Там, где должны были стоять рядами колеса, вытянулись длинные деревянные ящики, заполненные тысячами ночных ползунов, а место канистр с машинным маслом занимали в ожидании червей пирамиды пинтовых картонок.
В маленькой конторке стоял холодильник, в котором старик хранил готовые для продажи ящики с червями. Температуру он регулировал так, чтобы червяки оставались свежими - не замерзли и не задохнулись от жары. Он называл эти ящики червячниками. Старик слишком много времени проводил в гараже за подсчетами, поэтому рядом с конторкой он поставил колокольчик. А около него - табличку: ЗВОНОК ДЛЯ ЧЕРВЕЙ.
Может поэтому никто и не покупал на заправке бензин.
Если человеку нужен бензин, он без труда найдет место без ЗВОНКОВ ДЛЯ ЧЕРВЕЙ.
Большинство автомобилистов именно так и поступало - судя по тому, что старик продавал не больше двадцати галлонов, да и то не каждый день.
У входа в конторку стоял большой ящик, в котором старик держал шипучку. Летом он каждое утро сваливал туда по несколько кирпичей льда, и бутылки просто плавали в обломках - самая холодная и самая вкусная шипучка в мире. В жаркие дни этот ящик превращался для пацанов в настоящую Мекку. Когда жара становилась нестерпимой, на помощь приходила бутылка с холодной шипучкой. Старик доверял пацанам. Рядом с ледяным ящиком стояла консервная банка, куда мы опускали пятицентовые монеты или пенни.
Хотел бы я сейчас выпить той шипучки.
К бензоколонке подъехал на велосипеде Дэвид. К рулю он прижимал ружье 22–го калибра. На всякий случай повторю: в то время сразу после войны никто не удивлялся, увидев у мальчишки оружие.
- Хочешь шипучки? - спросил старик, выглядывая из дверей конторки.
- Подождем до лета, - ответил Дэвид.
- Ладно, - сказал старик, - как хочешь.
И ушел к себе на заправку ждать лета.
Мы покатили к заброшенному яблоневому саду, ехать предстояло около трех миль. Тучи сгустились почти до темноты, но ветра не было. Наполненный сыростью воздух не шевелился. Повсюду чувствовался слабый влажный запах гнили. Такая в западном Орегоне зима: бесконечный дождь - день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем бесконечный дождь.
- Как спалось? - спросил я.
- Опять тот же сон, - сказал Дэвид. - Но уже лучше. Совсем не страшно. Оно просто появилось и исчезло. Я его опять не рассмотрел, но теперь это неважно.
- А мне приснился Джон Уэйн, - сказал я.
- И что он делал? - спросил Дэвид.
- Ничего особенного, - сказал я. - Что обычно делает Джон Уэйн?
- Ты сам был у себя во сне? - снова спросил Дэвид.
- Нет.
- А я у себя был, - сказал он.
- Везет, - сказал я. - Свой сон я смотрел просто как кино. Тоже хотел туда попасть, но не мог встать со стула. Пришлось сидеть и смотреть. Даже без попкорна.
Дорога к саду шла мимо домов бедняков. Их построили - так кажется - сразу после Первой Мировой войны, но почему–то дома оказались неподходящими для жилья, и люди, их заселившие, постепенно разъехались - остались только самые бедные.
У дверей ржавели сломанные машины, которые больше никогда и никуда не поедут. От них отвинчивали детали в надежде собрать из нескольких машин одну так, чтобы она некоторое время могла передвигаться. Но и это мало кому удавалось.
Зимние ветры сломали во дворах деревья, растрепали и измучили кукурузу на грядках.
Собаки, когда мы проезжали мимо их владений, принимались лаять, но эти шавки выглядели настолько убого, что не представляли абсолютно никакой угрозы. Рядом с домами играли дети. Вид у них был тоже растрепанный и измученный. Словно их не рожали, а бросили валяться, подобно початкам кукурузы после осеннего урожая.
Из труб выползал низкий плотный серый дым. Он с таким трудом перемещался в воздухе, что, в конце концов, просто повисал нелепой и никому не нужной простыней - как те, что люди оставляют болтаться на бельевых веревках.
Завидев нас, на дорогу выбежал пацан лет десяти и поднял крик.
- Эй, вы, козлы на великах! - орал он. - У меня тоже будет велосипед!
Мы оставили его позади, словно голос из приснившегося нам сна; я оглядывался на этот сон, видел, как он кричит, но не слышал ни звука. Еще один несчастный мальчишка, сходящий с ума из–за нищеты и отца–алкоголика, который постоянно его бьет, повторяя, что из мальчишки не получится ничего путного, и он кончит так же, как его отец, - в этом папаша окажется прав.
Старый сад рос на склоне холма примерно в полумиле от главной дороги. Чтобы туда добраться, мы свернули на грунтовку. Ехать по узкой колее было тяжело, колеса вязли в грязи. Дома кончились. На обочине валялись обломки фермерских железяк и остатки заборов, которые никто не собирался чинить.
Бурую траву разъели бесконечные грозы - наша осенняя и зимняя судьба.
Тучи постепенно снижались - судя по их виду, в любой момент мог пойти дождь, но нас, как истинных детей тихоокеанского запада, это не волновало: мы давно привыкли к сырости. Дождь нам не мешал. На этот случай имелись накидки и резиновые сапоги.
Мы продолжали крутить педали, и от колес во все стороны летела грязь. Ехали мы очень медленно. Иногда приходилось слезать с велосипедов и толкать их руками.
По дороге давно никто не ездил - наверное, с закрытия охотничьего сезона. Осенью здесь часто бродили любители пострелять фазанов, но сезон кончился несколько месяцев назад, и с тех пор дорога опустела.
Колея уперлась в сгоревшую ферму и в половину амбара. То есть, одна половина амбара еще стояла, а другая рухнула - он был слишком стар, чтобы держать себя целиком.
- Я всегда бываю в своих снах, - сказал Дэвид.
Может, наша дружба держалась только на том, что Дэвид мог пересказывать мне свои сны и делал это постоянно. Сны были нашей главной темой, и заводил эти разговоры всегда он.
Об этом я думал, с натугой крутя педали. Мы познакомились с Дэвидом в июле, и с тех пор я только и слушал о его снах - особенно о кошмаре, который он никак не мог разглядеть.
Вряд ли он пересказывал их одноклассникам или родителям. Я был почти уверен, что, кроме меня, о том, что ему снилось, не знал ни один человек на свете. Вряд ли он говорил об этом со своей подружкой.
Если бы у меня была такая девчонка, я бы пересказал ей все свои сны, но, вполне возможно, именно потому, что мне снилась по ночам всякая ерунда, у меня и не было такой девчонки.
Дэвид не говорил с ней о снах - сейчас я в этом уверен. Их отношения строились на чем угодно, только не на снах - хотя, как я уже сказал, мы с ним никогда о ней не вспоминали.
Как–то я спросил у Дэвида что–то, насчет этой девочки - вместо ответа он заговорил о том, сколько в среднем мячей выбивает Джо ДиМаджио Больше я не заводил этих разговоров, потому что меня ничуть не интересовало, сколько в среднем мячей выбивает Джо ДиМаджио. Я болел за Тэда Уильямса.
- Значит, себя ты во сне не видишь? - спросил Дэвид, когда мы подъехали к сгоревшей ферме.
- Хочу, но не получается, - ответил я.
- А мне и хотеть не надо, - сказал он. - Я там всегда. По–другому не бывает.
Мы слезли с велосипедов.
Упали тяжелые капли дождя - пока еще редко и через долгие промежутки. Они двигались медленно - так, что при желании каждую каплю можно было обойти вокруг.
Деревья в старом яблоневом саду были усыпаны гнилыми яблоками. Мы зарядили ружья и принялись их сбивать. Колоссальное удовольствие - смотреть, что вытворяет пуля, врезаясь в гнилое яблоко. Оно разлетается на части, а злобная пуля летит дальше, выстругивая по дороге белые желобки на пока еще живых яблоневых ветках.
Две коробки наших патронов должны были показать яблокам, кто здесь хозяин. Мы расстреляли штук по двадцать каждый, потом Дэвид решил сходить на другой конец сада, где в густых кустах обычно прятались фазаны. Наверное, он потому и не любил стрелять на свалке - здесь, в старом саду был шанс подстрелить фазана, хоть это еще ни разу Дэвиду не удавалось.
Так он и ушел на другой конец сада - смотреть, нет ли там чего–нибудь интересного. Я сел на упавший с дерева огромный яблоневый сук и стал ждать, когда он вернется. Я думал о том, почему одичал этот сад, и почему никому не было до него дела.
Может, когда сгорел дом, хозяева решили здесь больше не жить - место напоминало им о несчастье, и сад тоже был частью этих воспоминаний.
Яблочная торговля их больше не интересовала. Иногда в жизни происходят события, о которых хочется поскорее забыть, вот они и поселились там, где ничто не напоминало им о сгоревшем доме, и, начав сначала, выстроили себе новое приятное прошлое.
Вокруг падали большие капли холодного серого дождя, а небо опускалось все ниже и ниже. Как будто ему хотелось потрогать верхушки деревьев или накрыть их серым зонтом.
Я чувствовал, что промокает одежда, но не обращал на это внимания.
Я думал о Дэвиде и о нашей сонной дружбе.
Я пытался вспомнить, как она начиналась. Не такое это обычное дело: дружба двоих держится на том, что один человек пересказывает другому свои сны, и тем не менее, именно они были сутью наших отношений, особенно тот странный сон, который сильнее всего мучил Дэвида - где его пугало то, что он пытался рассмотреть, но не мог.
Меня это интересовало, но не сильно. Я больше притворялся заинтересованным, потому что дорожил Дэвидом, несмотря на то, что наша дружба держалась только на его снах.
И тут раздался выстрел.
Я вздрогнул и услыхал, как в мою сторону сквозь заросли прорывается фазан. Птица тарахтела, словно заржавевший самолет. Птица неслась прямо на меня. Я почти видел, как она скользит у самой травы.
Не задумываясь над тем, что делаю, я схватил ружье, выстрелил, но промазал - поднявшись в воздух перед самым моим носом, птица полетела в сторону сгоревшей фермы и рухнувшего амбара.
Через секунду звук моего выстрела растворился в воздухе вместе с фазаном. Стало тихо, и я опять услыхал, как падает дождь - большие февральские капли, похожие на маленькие водяные шары.
Эти всплески дождя через два месяца вызовут к жизни прекрасную зеленую весну, но меня здесь уже не будет. Перед тем, как выстрелить из ружья, я даже не встал с коряги. Я нажал на курок, но не попал по птице - это было настолько очевидно, что я не стал стрелять второй раз. Только смотрел, повернув голову, как она улетает к рухнувшему амбару.
Потом до меня дошло, что и птица, и сопровождавший ее выстрел появились с той стороны, куда ушел Дэвид; я вскочил и закричал на весь сад:
- Мимо! - Вряд ли он знал, что птица улетела, ведь он должен был слышать мой выстрел.
Но куда девался Дэвид? Почему его до сих пор нет?. Он никогда не упускал случая лишний раз выстрелить по фазану, а для этого нужно его догнать.
Где Дэвид?
- Дэвид! - кричал я. - Он улетел! Он полетел к амбару!
Дэвид не отвечал.
Обычно он с большим азартом начинал беготню и стрельбу по фазанам - не помню, чтобы Дэвид хоть раз подстрелил какую–нибудь птицу, но он не терял надежды. Так же, как он не терял надежды рассмотреть свой сон.
- Дэвид!
Молчание.
Я вглядывался в тяжелую мокрую траву. Он должен быть в ста ярдах отсюда, не больше.
- Дэвид!
Снова молчание.
- Дэвид!
Молчание долгое, тяжелое.
- Ты меня слышишь?
Я был уже почти на месте - Дэвид! - я здесь. Дэвид сидел на земле, зажимая обеими руками правую ногу, сквозь пальцы через равные промежутки времени бил фонтан крови.
Он был очень бледен, а на лице застыло сонное выражение - так, словно его только что разбудили или, наоборот, он готов вот–вот уснуть.
Кровь казалась слишком красной и все время пульсировала. Как будто в нем было бесконечно много крови.
- Что случилось? - Я нагнулся, чтобы разглядеть эту кровь, покрывавшую теперь землю. За всю свою жизнь я не видел столько крови, и никогда не представлял, что кровь может быть такой красной. Как будто его ногу кто–то завернул в странный текучий флаг.
- Ты попал в меня, - сказал Дэвид.
Голос звучал откуда–то издалека.
- Плохо.
Я пытался что–то сказать, но у меня пересохло во рту так, словно его натерли изнутри песком.
- Если бы болело, - сказал он. - Ведь совсем не больно. О, господи, если бы болело.
Пуля задела бедренную артерию на правой ноге.
- Если не заболит, я умру, - сказал Дэвид. Он стал как–то странно валиться на бок, словно падал с самого медлительного в мире стула. Он все так же держался за ногу, ставшую теперь кровавым морем в заброшенном февральском саду. Он смотрел на меня снизу вверх, и глаза его исчезали. Через минуту их не станет.
- Я попал в фазана? - спросил он.
- Нет. - Мой голос был ветром в пустыне Сахаре. - Прости. Я тебя не видел. Я стрелял в фазана. Я не знал, что ты здесь.
- Значит, не попал?
- Нет.
- Ну и ладно, - сказал Дэвид. - Мертвые не едят фазанов. Нехорошо, - сказал он. - Нехорошо. - Он выпустил ногу и провел окровавленной рукой по глазам, словно пытаясь что–то разглядеть в надвигающемся тумане. Из–за размазанной по лицу крови он стал похож на индейца.
О, ГОСПОДИ!
- Я сейчас позову на помощь. Все будет хорошо, - проговорил я. Потом бросился бежать, но Дэвид меня остановил:
- Теперь ты знаешь, что мне снилось?
- Да, - сказал я.
- Я его больше не увижу, - сказал Дэвид.
Чтоб ветер не унес все это прочь
Пыль… в Америке… пыль
Меня судили за преступную небрежность при обращении с оружием, но оправдали. Я рассказал всю правду, и мне поверили. У меня не было причин его убивать. Я просто слушал, что ему снилось.
Через три дня во вторник Дэвида похоронили, и вся школа перестала со мной разговаривать.
Его очень любили - спортивную форму, в которой он играл в баскетбол, превратили в музейный экспонат. У входа в гимнастический зал стоял стеклянный шкаф со спортивными кубками - туда же за стекло положили спортивную форму, развесили фотографии и поставили медную табличку, на которой написали имя и фамилию Дэвида, а также то, каким он был замечательным спортсменом и отличным учеником. Табличка сообщала, что он родился 12 марта 1933 года и умер 17 февраля 1948–го.
Через месяц Дэвиду должно было исполниться пятнадцать лет.
Мы к этому времени ушли с вэлфера, и мать работала официанткой. Город был маленький, ей перестали давать чаевые, так что…
Нас ничего здесь не держало. В школе я несколько раз подрался. Моей вины в том не было. Моя вина была в том, что я не купил гамбургер. Если бы в тот день мне по–настоящему захотелось гамбургера, все было бы иначе. На планете жило бы одним человеком больше, и он рассказывал бы мне о своих снах.
Изо дня в день мать твердила, что я не виноват.
- Надо было купить гамбургер, - отвечал я.
Она была терпеливой женщиной и не спрашивала, что я хочу этим сказать.
Одно и то же повторялось много раз.
Наконец она сказала:
- Я не понимаю, о чем ты говоришь.
- Это не имеет значения, - ответил я.
Позже, почти через год после того, как мы перебрались в другой город, и я, как за соломинку, ухватился за свои нелепые исследования всего, что имело отношение к гамбургерам, мать вдруг сказала - здорово меня при этом испугав, ведь я уже успел привыкнуть к тому, что она как бы не замечала моих гамбургерных изысканий, хотя прекрасно понимала, что происходит.
- Может, ты купишь себе гамбургер?
Я никогда ей не говорил о том гамбургерном решении, которое привело меня к коробке с патронами - потому и удивился, когда она сказала, чтобы я купил себе гамбургер.
- Сейчас уже поздно, - ответил я.
Ничего не сказав, она вышла из комнаты.
На следующий день я подвел черту под исследованиями гамбургеров. Я отнес заметки, интервью и все остальные документы на берег реки, протекавшей по городу нашего изгнания, и сжег их в жаровне для пикников неподалеку от тоскливого орегонского зоопарка - малочисленные звери там были вечно мокры от дождя, такая уж этой земле выпала доля.
На убогой площадке, огороженной специальным противоциклонным забором, стоял тощий и насквозь промокший койот и глядел, как я жгу неимоверное количество бумаг, посвященных происхождению, секретам приготовления и разновидностям гамбургеров.
Как только догорела последняя бумага, и пепел перемешался с забвением, койот ушел.
На обратном пути я остановился у клетки с черным медведем. У него была жалобная морда. Медведь не отрываясь смотрел на мокрый цементный пол. И даже не взглянул в мою сторону. Прошло столько лет, а я по–прежнему его помню. Сейчас он уже, наверное, умер. Медведи не вечны, но я помню:
Чтоб ветер не унес все это прочь
Пыль… в Америке… пыль
Теперь, когда вы все знаете, я могу наконец выпустить этих людей из застывшей на 32 года фотографии, и вот грузовик с мебелью уже подъезжает к пруду.
Мотор взвыл, грузовик остановился, мужчина и женщина вышли из кабины. Увидав меня, они ничуть не удивились: почти каждый вечер я был у них в доме незваным гостем.
- Привет, - сказали они медленно, голоса прозвучали в унисон и немного по–оклахомски. Привет получился не особенно дружеским, но и не сердитым. Я ответил таким же обыкновенным приветом.
Они назначили мне что–то вроде испытательного срока, и все же я чувствовал, что здесь, на берегу пруда, у нас потихоньку завязывается осторожная рыболовно–товарищеская дружба. Впереди у меня было все лето, чтобы как следует их изучить. И я надеялся их переупрямить.
Неделю назад они предложили мне посидеть на диване; это оказалось нелегко: мужчина и женщина были такими огромными, что вдвоем занимали его почти целиком. Но я все же протиснулся между ними, словно последняя капля зубной пасты из тюбика.
Им было под сорок, ростом больше шести футов; они весили по 250 фунтов каждый, носили комбинезоны с нагрудниками и кеды. Понятия не имею, чем они занимались и на что жили, поскольку ни разу не слышал, чтобы они говорили о работе.
Но чем бы эти люди ни занимались в жизни, они делали это вместе - почему–то я в этом уверен. Они были не из тех, кого можно представить по–отдельности. Наверняка они вместе приходили на работу, вместе работали и вместе обедали в перерыве, всегда одетые в одну и ту же одежду. Что бы они ни делали, к этому занятию прилагались комбинезоны с нагрудниками и кеды.
Я почти видел, как они заполняют анкету для приема на работу.