Подожди, и этот мир сладостен, в нём немало своей прелести, нелегко оборвать тягу к нему, а стыдно ведь будет опять к нему вернуться. Много ли ещё мне надо, чтобы достичь почётного звания! А чего здесь больше желать? У меня немало влиятельных друзей; если и не очень нажимать и не хотеть большего, то хоть должность правителя провинции я могу получить. Следует мне найти жену хоть с небольшими средствами, чтобы не увеличивать своих расходов. Вот и предел моих желаний. Много великих и достойных подражания мужей вместе с жёнами предавались изучению мудрости.
Пока я это говорил и переменные ветры бросали моё сердце то сюда, то туда, время проходило, я медлил обратиться к Богу и со дня на день откладывал жить в Тебе, но не откладывал ежедневно умирать в самом себе".
Стало быть, жизнь здесь ты, вероятно, называешь смертью. И это делаешь ты, тот, что однажды, когда мы переходили реку Арно, склонился надо мной, дабы ощутить аромат моих волос. Ты продолжаешь: "Любя счастливую жизнь, я боялся найти её там, где она есть; я искал её, убегая от неё. Я полагал бы себя глубоко несчастным, лишившись женских объятий…".
Это без моих объятий, Аврелий, ты не мог обойтись, об этом мы множество раз толковали вдвоём с тобой. Ты что, не мог написать об этом? Ну да, ведь надо быть осторожным, называя имена.
О подобных вещах ты также постоянно беседовал с Алимпием: "То, что украшает супружество: упорядоченная семейная жизнь и воспитание детей - привлекало и его и меня весьма мало. Меня держала в мучительном плену главным образом непреодолимая привычка к насыщению ненасытной похоти…"
На самом же деле тебя мучило то, что супружество - которое я была приучена считать самым вульгарным из отсутствия земных благ - означало бы измену мне. Не правда ли, Аврелий, не будь мы душами близнецов, не срастись мы так неразрывно и душевно и физически, чтобы оторвать нас друг от друга, понадобился бы скорее хирург, нежели мать, занятая сватовством сына? Не следовало бы нам подумать и об Адеодате, которому исполнилось уже двенадцать лет.
Ты пишешь: "Меня настоятельно заставляли жениться. Я уже посватался и уже получил согласие; особенно хлопотала здесь моя мать, рассчитывая, что, женившись, я омоюсь спасительным крещением…".
И вот она явилась ко мне. Я не забуду то утро, когда Моника внезапно предстала в моей комнатке, пока я умывалась. Ты только что ушёл в школу риторики и должен был пробыть там целый день. Мне приказали немедленно убираться прочь. Всё уже было подготовлено - дорога домой в Африку, куда в тот самый полдень следовал целый караван. Потому что ты успел уже посвататься и. получил согласие. Ну а родители девушки поставили условие, чтобы я как можно быстрее была удалена от тебя. Я подумала, что Моника теперь отомщена за то, что произошло, когда мы в ту ночь уехали от неё в Карфагене. Здесь нам словно бы обеим пришлось испытать, кто из нас сильнее. Но она сказала, что ты препоручил ей заставить меня уехать, так как не в силах был сделать это сам! Есть ведь и такие крестьяне, которые не в силах заколоть своих собственных ягнят! И я поверила Монике, в чём и заключалась моя трагическая ошибка! Ибо тебе, должно быть, пришло в голову, что я была этакая трагическая женская фигура, словно выступившая из тоги Еврипида. Мне ради любви небесной изменил мой собственный муж! Так оно и было, Аврелий, так точь-в-точь оно и было!
Я поверила, что слова Моники были переданная мне твоя воля: нынче же ехать домой в Карфаген, где мы однажды встретили друг друга под смоковницей. Только потом, когда мы снова увиделись в Риме, ты смог поклясться мне, что меня отослали помимо твоей воли и что ты даже не знал об этом.
Моника, кроме того, передала мне твою просьбу - дать обет, что я не буду знать никакого другого мужа. Я истолковала это как знак того, что ты ещё не принял окончательного решения и что, возможно, нам ещё доведётся снова обнять друг друга. Зачем Монике понадобилось говорить что-либо в этом роде, для меня по сей день огромная загадка, ведь я была так уверена, что в голове у неё одна-единственная мысль - убрать меня с дороги. Произнесла ли она эти слова, чтобы чуточку проще было заставить меня уехать? А может, она думала, что мне легче будет дозволить окрестить себя, ежели я не найду другого мужчину, чтобы жить вместе с ним. Но вскоре я получила письмо от тебя, а в нём ты так сердечно молишь меня не отдаваться другому. И всё-таки пишешь, что из этой твоей женитьбы, пожалуй, ничего не выйдет. Но важнее всего!.. Твоё письмо из Милана заканчивается следующими словами: "Мне недостаёт тебя, Флория! Флория, мне недостаёт тебя!"
Адеодата ты в тот злосчастный день взял с собой в школу риторики, мне не дозволили даже обнять его в самый последний раз, ведь надо было упаковать вещи и уехать от мужа и ребёнка. Таким образом я всё своё взяла с собой.
Я не поступила, как Дидона, Аврелий, стало быть, я слишком многое пообещала тогда под сенью смоковницы. Даже если бы здесь был тогда со мной Адеодат, я не поступила бы и как Медея. Однако я уехала.
VII
ТЫ ПИШЕШЬ, КАК ИСТОВО Моника радела ныне о твоей женитьбе: "Я посватался к девушке, бывшей примерно на два года моложе брачного возраста, а так как она нравилась, то решено было её ждать".
Я чувствую себя слегка разочарованной, ибо ты не уделяешь даже такую малость, как одна или две фразы своим мыслям или мнениям о том, что твоя матушка взяла это дело в собственные руки и отослала меня прочь, меж тем как ты был в школе риторики вместе с Адеодатом. Ты вернулся в пустой дом. А я - та, что вместе с тобой проделала весь путь из Африки, - я была отослана прочь! Я, Аврелий, та, что вместе с тобой переходила мост через реку Арно… меня больше не было. Ты пишешь только: "Оторвана была от меня, как препятствие к супружеству, та, с которой я уже давно жил. Сердце моё, приросшее к ней, разрезали, и оно кровоточило. Она вернулась в Африку, дав Тебе обет не знать другого мужа и оставив со мной моего незаконного сына, прижитого с ней. Я же, несчастный, не в силах был подражать этой женщине: не вынеся отсрочки - девушку, за которую я сватался, я мог получить только через два года, - я, стремившийся не к брачной жизни, а раб похоти, добыл себе другую женщину, не в жёны, разумеется. Болезнь души у меня поддерживалась и длилась, не ослабевая и даже усиливаясь этим угождением застарелой привычке, гнавшей меня под власть жены".
Об этой другой женщине я не слышала ни слова, пока не прочитала твои откровения. Как же ты, должно быть, стыдился из-за того, что мне не должно было давать обет не отдаваться другому. Всё же это полезно узнать, потому что ты сам одновременно признаёшься в том, что меня отослали прочь вовсе не по причине твоей предполагаемой женитьбы. Не лучше ли было нам жить вместе всё то время, пока ты ждал, что бедная девочка, это дитя, созреет для супружества? Но ты никогда не желал никакого супружества, ты хотел спасти душу твою от вечного забвения, так что ты совершенно обычно вернулся к "усладам плоти", такое случается. Бедняга Аврелий, я начинаю понимать твою глубокую потребность изложить то или иное признание в грехах, я только немного недовольна твоим выбором оных.
Я исхожу из того, что Моника отнюдь не порицала новую твою добычу. Ей была ясна необходимость положить конец этим многолетним отношениям с женщиной, любимой тобой и душой и телом. Вероятно, следующая женщина была хорошей заменой, удовлетворяющей лишь телесную похоть. Твоя матушка, милостивый господин епископ, была женщиной, свободной от предрассудков, а о мёртвых ничего иного, кроме хорошего, не говорят. Наконец-то она осуществила свою страшную месть за то, что случилось в ту ночь, когда мы с тобой сбежали от неё на корабле в Африке.
А теперь ты пишешь: "Не заживала рана моя, нанесённая разрывом с первой сожительницей моей; жгучая и острая боль прошла, но рана загноилась и продолжала болеть тупо и безнадёжно". И ты продолжаешь: "От омута плотских наслаждений, ещё более глубокого, меня удерживал только страх смерти и будущего Суда Твоего, который при всей смене моих мыслей никогда не покидал моего сердца… я отдал бы в душе своей первенство Эпикуру, если бы не верил, что душа продолжает жить и после смерти и ей воздаётся по заслугам её. Но Эпикур в это верить не желал. И я спрашивал себя: если бы мы были бессмертны, если бы жили, постоянно телесно наслаждаясь, и не было бы страха это наслаждение потерять, то почему бы и не быть нам счастливыми, и чего ещё искать?"
Нет, чего ещё нам искать? Я думаю так: зачем нам искать то, чего, возможно, вообще нет? Ты немного напоминаешь мне того грека, который выиграл несколько золотых монет, а потом захотел выиграть ещё больше и проиграл всё своё состояние.
Представь себе ландшафт с пышной растительностью, с цветами, со взрослыми людьми, с детьми и животными, с вином и мёдом. В этом ландшафте располагается также ужасный лабиринт. Представь себе, Святой Отец-епископ, ты, что некогда был моим игривым дружком, делившим со мною ложе, представь себе, что ты заблудился в этом глубоком лабиринте. Ты не находишь ни нить Ариадны, которая могла бы вывести тебя из этих обманчивых ходов и привести обратно в тот Рай, где ты обитаешь, но в самой глубине лабиринта властвуют все теологи и платоники. Потому что всякий раз, когда в лабиринт попадает новый человек, их число увеличивается. Каждого из них совращают в его веру, и он полагает, что всё, находящиеся вне лабиринта, от дьявола. А теперь настала твоя очередь быть совращённым, и вскоре у тебя исчезнет всякое желание выбраться из лабиринта. Это потому, что ты тоже присоединился к толпе теологов, ныне и ты тоже превратился в этакого пожирателя людей в глубине души этого тёмного лабиринта. Или, может, лучше назвать тебя "ловцом человеков"? Ты не забываешь женщину, которую любил, но восхваляешь Бога за то, что ныне разлучён с ней. Теперь она, по крайней мере, не может больше вводить тебя в искушение. Только в памяти твоей доселе живут… образы, прочно врезанные в неё привычкой.
Да простит тебя Бог. Возможно, он сидит где-то и смотрит, как ты презираешь все его деяния. Ты столько раз пишешь в своих откровениях, что в прежней жизни был там, где Бога нет. Но, возможно, только ныне ты вступил на ложную стезю. Эдип также полагал, что он - на пути истинном, когда уехал из Дельф в Фивы. То была его трагическая ошибка. Насколько лучше было бы, если б он вместо Фив вернулся домой в Коринф к своим приёмным родителям. Также насколько лучше было бы, Аврелий, если бы ты нашёл дорогу домой в Карфаген. Здесь, Аврелий, мы по-прежнему ощущали бы любовь Бога в цветах и деревьях - и в Венере!
Напомню тебе несколько слов из Горация: "Думай, что каждый день, который светит, последний". Правда, точно не известно, последний ли этот нынешний день, но может и случиться, что он им станет. А кроме того, может статься, что какой-либо жизни для наших душ после смерти - нет. Это может случиться, старый ты ритор, и я хочу, чтобы ты снова обдумал подобную возможность. А что, если епископ Гиппона Царского совершил ошибку!
Жизнь коротка, слишком коротка! Но, быть может, живём мы здесь и ныне, и только здесь и ныне. Если это так, не повернулся ли ты тогда спиной к дням, что, несмотря на всё, сияют светом, - и не заблудился ли во мраке и мрачном лабиринте мысли, лабиринте, куда я не в силах проникнуть к тебе и снова вывести тебя на свет Божий?
Мы живём не вечно, Аврелий! Но это не означает, что нам не должно ловить отпущенные дни.
О душе своей - что ты любишь превыше всего - ты пишешь в конце Шестой книги: "Она вертелась и поворачивалась и с боку на бок, и на спину, и на живот - всё жёстко. В Тебе одном - покой".
Я снова вынуждена думать обо всех наших днях и ночах, проведённых вместе. Мы тоже находили глубокий покой друг у друга. И ты говорил: "Где есть ты, там хочу быть я". Но этот обет ты не сдержал. Словно вор оторвался от меня и проник на ложные стези теологии, не захватив с собой мои спасительные путеводные нити.
Ты начинаешь Седьмую книгу такими словами: "Уже умерла моя молодость, злая и преступная, я вступил в зрелый возраст, и чем больше был в годах, тем мерзостнее становился в своих пустых мечтах". Хотя что такое преступление, милостивый господин епископ? И что такое злоба? Или что такое "пустые мечты"? Разве это не всё то, что отделяет нас от Бога?
Ты продолжаешь: "Я не мог представить себе иной сущности, кроме той, которую привыкли видеть вот эти мои глаза". Однако же, представь себе, что никакой иной сущности, иной действительности не существует! Тогда, значит, ты не повернулся лицом к свету, а отвернулся от него!
Разве ты, Аврелий, не видишь за листвою леса? Видишь ли ты ещё, что тебя окружает целый мир? Если то, что ты видишь простым глазом, тебе не по душе, ослепи себя. Хотя для меня это всё равно что богохульство.
Далее ты пишешь, что "отчётливо видел и твёрдо знал, что ухудшающееся ниже того, что не может ухудшаться". Всё это звучит столь пристойно разумно и обдуманно, я признаю это. Хотя вопрос в том, есть ли в целом нечто "непреходящее", к чему могут прилепиться наши души? И если ничего непреходящего, за что можно было бы крепко уцепиться, нет, тогда, думаю, глупее искать непреходящее, нежели преходящее. Предвижу, что ежели из-за этого глаза епископа Гиппонского ещё не вылезли на лоб, он Царства Небесного не достоин. Поэтический восторг, Аврелий. Простишь ли ты это?
Затем ты продолжаешь рассказ о том, что видел своим внутренним взором, и о твоей любви ко всему бесплотному. Меня бьёт дрожь. Подумать только, если бы существовало нечто, могущее заставить смолкнуть пение птиц только потому, что своим внутренним слухом ты слышал песню ещё более прекрасную? Или же, подумать только, если бы существовало нечто, могущее заставить увянуть все цветы и деревья только потому, что ты своим внутренним обонянием ощущал ещё более тонкий аромат, нежели естественные ароматы природы? Да, подумать только, если бы существовало нечто, могущее сокрушить все дома и все произведения искусства во всём мире потому, что они обратили всю свою любовь на бестелесные предметы?
Для меня перестали петь птицы. Цветы были уже не столь красочны, как прежде, никто не обонял мои волосы. И никто не обнимал меня. Так что я всё же частично разделила судьбу Дидоны. Но я не расстаюсь с той камеей, что держу в руке.
VIII
В ВОСЬМОЙ КНИГЕ ты рассказываешь о своём личном обращении в другую веру в Милане, ибо в конце концов ты обрёл своего рода мир.
Ты пишешь: "Я был уверен, что Ты пребываешь вечно, но вечность эта была для меня загадкой, отражением в зеркале. Ушли все сомнения в Твоей неизменной субстанции; в том, что от неё всякая субстанция".
Ну да, дорогой Аврелий, возможно, и есть неизменная субстанция, создавшая весь мир и все прочие живые существа на земле, а также женщин и детей. Это выводы, которые ты извлекаешь из своей веры, остающейся для меня загадкой.
"Мне несносна была моя жизнь в миру, и я очень тяготился ею", - пишешь ты. И далее ты разъясняешь то, что подразумеваешь под жизнью в миру. "Но ещё цепко оплела меня женщина. Апостол не запрещал мне брачной жизни, хотя и советовал избрать лучшее: дольше всего он хотел, чтобы все люди "были как он сам". Я, слабый, выбрал для себя нечто более приятное. Это было единственной причиной, почему и в остальном я бессильно катился по течению; я изводился и сох от забот…"