– Как успехи в атлетизме, Эскимос? – спрашивает меня Ромка. – Инвентарь прикупил?
Киваю.
На прошлой неделе я, под впечатлением от Ромкиного сложения, зашёл в "Спортовары" на Маломосковской, через дорогу от своего дома. Небольшой магазин в торце сталинской кирпички. В противоположном крыле – ювелирный. Между ними – "Овощи-Фрукты". Витрина "Спортоваров" украшена человечками-символами. Бегун, штангист, пловец... Такие же выложены плиткой-мозаикой в подземном переходе у метро "Проспект Мира". Я твёрдо решил приобщиться к миру спорта. Удочки и спиннинги меня не интересовали. Равно как и ракетки с воланчиками. С видом знатока я подёргал эспандеры и рассмотрел остальные снаряды. Гантели были там пятикилограммовые, литые. Купил их и в хозяйственной сумке приволок домой. Отдохнул, попил чаю, покачал бицепсы. Вышел из дома воодушевлённый, слегка растопырив руки. Опять пришёл в "Спортовары". Как уже опытному атлету, мне был нужен серьёзный вес. Из набора гирь выбрал среднюю, в двадцать четыре кило. Сумки на этот раз у меня не было. Вышел с гирей в руке и задумался. Ведь её надо нести на глазах у прохожих. Пусть все видят – идёт настоящий атлет. Значит, делать это надо легко, непринуждённо. Чуть ли не оттопырив мизинец и насвистывая. Так я и пробовал, меняя руки всё чаще и чаще. Дойдя до проспекта понял, что придётся встать и отдышаться. Сделал вид, что мы с гирей совершенно случайно оказались рядом. Прохожие усмехались и откровенно веселились. Может, и нет, но мне так казалось. Представил нас со стороны – длинный и тощий я, с налипшими на лоб волосами, и пузатая, уверенная в себе гиря, с ручкой-крендельком и гордой цифрой "24" на выкрашенном серой краской боку. Едва дождался зелёного цвета. Ухватил чугунную сучку двумя руками и побежал, всё больше накреняясь вперёд, через проспект. Поклялся себе донести сраную чугунку до дома без привалов. Плечи и шею нестерпимо ломило, в глазах всё прыгало и рябило. Прохожие, как назло, лезли под ноги или неторопливо шли спереди. Возле самого дома гиря выскользнула из моих пальцев и глухо стукнулась об асфальт. Я едва успел убрать ногу. Мне казалось, весь двор с интересом наблюдал за происходящим... Гирю я приволок всё же домой и с ненавистью выставил на балкон... Больше к ней пока не притрагивался.
– Ну, раз так, считай, первый шаг сделан. Тогда бросай курево, - говорит Ромка, застёгивая халат.
– Слушай, а долго нужно, чтобы накачаться, как ты? - уважительно разглядываю его фигуру.
– Накачаться пивом можно, и бормотухой. Накачать – шину у велика, - смеётся Ромка. – Мускулатуру, Эскимос, можно исключительно развивать. Развитие – постулат жизни. Понял?
Я киваю.
– Короче, два раза в неделю – делаешь вот такое упражнение, на широчайшие.
Ромка упирается одной рукой в скамью – та шатается и скрипит – и показывает, как тянуть.
Из тёмного проёма дверей высовывает кудрявую голову Ленка – молодая продавщица.
Она появилась в магазине совсем недавно, и пользуется повышенным вниманием Ромки.
Ленку пытался взять в оборот Лауреат. Подойдя к ней на обеде, в её первый день, протянул руку и представился: "Очень приятно – Виктор Тугоёбов!"
Столовка тихо заржала. Но Ленка не растерялась – взяла половник и едва не заехала Лауреату по кумполу. Тот успел увернуться и очень зауважал её.
Ленка разглядывает нас и вдруг довольно похоже на Пугачёву поёт:
Выходят на арену силачи!
И цепи рвут движением плеча!
Ромка хитро прищуривается.
– Чего надо-то?
Ленка просит помочь её нарезать масло.
Мы заходим в подсобку. Там уже стоят раскрытыми две коробки. Беру кусок обёрточной бумаги, прилепляю его к торцу брикета. Прижимаюсь грудью к брикету. Потом специальной резкой – две металлические ручки с тонкой струной между ними, - обхватываю здоровенный кусок масла и тяну рукояти на себя. Струна с лёгкостью проходит сквозь брикет. Если двое режут, сподручнее, конечно. Но можно и одному.
Я уже неплохо научился нарезать, однако сейчас дело не ладится. Выходят кривые куски. Меня сильно отвлекают Ромка и Ленка. Они возятся в дальнем углу – мне плохо видно с моего места, но я замечаю, как Ромка запускает продавщице руку под халат. Полы халата задираются, Ленка поднимает ногу. Я смотрю на её колено и белое бедро.
Ленка отталкивает Ромку и что-то шепчет. Ромка по-гусарски хмыкает, хлопает её по заду и выходит во двор.
Раскрасневшаяся, поправляя халат, Ленка подходит ко мне и оценивает работу.
– Давай помогу, - берется она за одну из ручек маслореза.
Мы тянем вместе. Между пуговиц Ленкиного халата я вижу её грудь.
У меня так стоит, что я боюсь, Ленка это заметит, хотя на мне халат и сверху - фартук.
Ленке двадцать лет. По сравнению со мной и моей Наташкой – совсем взрослая.
Ленка сосредоточенно дует на падающую на лоб чёлку...
***
...В кладовке темно и тесно.
Ленка привалилась спиной к вороху вонючих ватников и каких-то халатов. Одной рукой она притягивает меня к себе, другой треплет по затылку.
Места совсем мало. Локтём я всё время задеваю целый ворох швабр, составленных в углу. Сквозь щели в двери льётся бледный свет. Слышны чьи-то голоса.
Я запускаю руку под Ленкин халат.
– Ну не спеши, хороший мой... – шепчет она мне в ухо. – Ну не спеши...
Под моей ладонью её тёплый живот. Губами я утыкаюсь в грудь Ленки и сквозь халат целую её. Ленка прижимается ко мне всем телом – я чувствую запах мыла и свежевыстиранного халата. Прежде чем я успеваю нащупать край её трусов, взрываюсь толчками влажной теплоты. До судорог в ногах. Непроизвольно отстраняюсь, чуть не отталкиваю Ленку.
Я обкончался. Кончил прямо себе в штаны. Спустил. Там всё липко и мокро.
– Ты чего? – в полголоса спрашивает Ленка. – Ты... ты чего – всё, что ли?..
Я пытаюсь уловить в её голосе насмешку. Но Ленка всего лишь пробует погладить меня. Слабо отдёргиваю голову. Царапаю задвижку на двери. Ленка кладёт свою руку на мою и прижимает палец к губам. Её лицо близко-близко от моего. Я чувствую её дыхание. Высвобождаю свою руку.
Послушав несколько секунд, открываем дверь. Никого.
Ленка хочет что-то сказать, но я выбегаю во двор.
Чуть не сталкиваюсь с Рашидом.
В штанах противный холодок. Ноги подрагивают в коленях.
– Где тебя носят? – хмурится Рашид и внимательно смотрит на меня. – Ты чего такой заполошный?
Я не знаю, что сказать.
Рашид кивком зовёт за ним.
Оглядываюсь. Свидетелей позора нет. Только Степан Николаич, брезгливо нюхающий деревянные ящики у помойки, вдруг смотрит на меня и щурит глаза.
– Я сейчас... в туалет только...
Рашид уходит в мясной отдел.
Я запираюсь в туалете бакалейного – он самый светлый и там всегда есть туалетная бумага. Спустив штаны с трусами до колен, оттираю, как могу, следы любовной утехи.
В молочный решаю больше ни ногой, в Ленкину смену. А скоро и практике конец, и сюда вообще больше не зайду никогда.
Выхожу во двор, закуриваю, и смотрю на небо. Оно в пятнах и разводах облаков, как в засохшей малафье.
К Наташке не пойду сегодня. Перехотелось...
У Рашида, согнав Витю-Зверя с его стула, восседает Лауреат. Витя в позе раненого Пушкина спит рядом, на ватниках.
На Лауреате небольшая фетровая шляпа, сдвинутая на затылок, и галстук цвета насморка. Во рту - неизменная сигарета. Лауреат травит очередной анекдот. Сигарета подпрыгивает в такт словам.
За спиной водилы крутит туда-сюда своим пропеллером вентилятор "Апшерон". Табачный дым подхватывается ветром, рвется на клочки, размазывается в воздухе.
– В общем, сидят американец-цээрушник и наш из кагэбэ в баре, выпивают. Ну, приняли хорошо. Начистоту решили. Американец такой: "Слушай, Иван, ведь "Челленджер" - ваша работа? Только по-честному?" Ну, наш помялся... "А, ладно, признаюсь – наша".
Ну, выпили ещё. Наш и говорит: "Джон, а вот признайся, Чернобыль – ваших рук дело?" Тот: "Да ты что, Ваня, нет конечно! Да разве б мы посмели..."
Наш ему: "Вот ведь вы какие... я тебе как на духу, а ты..." А цээрушник: "Ваня, друг мой! Матерью клянусь – нет. Школьная реформа – наших рук дело, а Чернобыль – нет!" Ыыххых-хы-хы-ыы-кхэ-хэхекхар...
Смех Лауреата переходит в зятяжной кашель.
Витя-Зверь вздрагивает, приоткрывает щелочки глаз и вздохнув, поворачивается ко всем задом.
Хафиз занят своим обычным делом – точит ножи. На его голове белая шапочка, маленькая, похожая на тюбетейку.
Он, как всегда, не обращает на происходящее никакого внимания. Что-то бормочет по-татарски. Весь в себе.
Сегодня – пятница, вспоминаю я. Особый день для татар.
– Дай руку, - протягивает мне свою Рашид.
Я мешкаю. Вроде как здоровались уже... Но руку, конечно, протягиваю.
– Сожми крепче! – командует Рашид.
Жму.
– Крепче!
Наши сцепленные руки начинают раскачиваться. Я стараюсь изо всех сил, но недавняя слабость, мне кажется, всё еще мешает.
Рашид высвобождает руку и усаживается на край стола.
– Значит так... – растопыривает он передо мной ладонь. – Ты давишь, как и все остальные, вот этим...
Рашид двигает пальцами на манер крабьей клешни. Между указательным и большим пальцем вздувается бугорок мышцы.
– Но настоящая сила кисти – совсем в других пальцах. Мизинец и средний. Большой и указательный – стабилизаторы. Придерживают и направляют. А хват – вот тут. Будут пальцы сильные – любому руку оторвёшь. Кость перерубишь с одного удара, с твоими-то рычагами.
Рашид явно знает, о чём говорит.
Я видел не раз, как он легко укладывал "на руках" Ромку. Что левой, что правой.
Витя-Зверь громко пердит.
– Не, ну ты охренел совсем, а? – возмущается Рашид. – Ну, с утра пораньше тут мух потравить решил, с нами вместе...
Мясник вскакивает со стола, подбегает к подсобнику и пинает его. Витя верещит напуганным хряком. Кряхтя, преворачивается на другой бок, скатывается с ватников. Как огромный чёрный жук, барахтается на полу. Живот мешает ему подняться.
Лауреат ржёт в голос, на пару с Рашидом.
Даже хмурый Хафиз перестаёт бубнить и неожиданно улыбается.
Витя усаживается на полу. Отряхивает коленки.
– Рашид, а покажи малому, - кивает он на меня, - "копеечку", а? Давно не показывал ведь. Слабо, а?
Рашид морщится:
– Витюня, ты меня на слабо не бери.
Лауреат оживляется:
– А что, "копеечка" вещь хорошая! Ставлю пузырь "Зубровки" - в этот раз не получится!
Я не понимаю, о чём весь этот разговор.
Рашид чешет подбородок.
– Ну, разве что в педагогических целях... Жертве школьной реформы... – подмигивает он мне. – В качестве наглядного пособия. Да и "Зубровка" не помешает лишняя. Тащи!
Это уже Лауреату.
Тот неожиданно резво поднимается со стула и деловито семенит к ступенькам. Оборачивается:
– Ящик "жигуля", если проиграешь?
Рашид пожимает плечами. Кивает.
Лауреат взбегает по ступенькам. Скрипит и захлопывается за ним дверь.
Витя-Зверь встаёт с пола и с озабоченным видом ухватывается за металлический стол. С жутким скрежетом отодвигает его от стены. Зачем-то протирает подолом халата уголок. Проверяет на шаткость сам стол. Роется за шкафчиками, достаёт кусок картона. Подкладывает под одну из ножек.
Хафиз качает головой:
– Апять инстрюмент портить будиш... Как мальчишька какой, как камсамолис...
У Хафиза какое-то особое, трепетное отношение к остроте ножей и топоров. Иногда мне кажется, что его бормотание – ни что иное, как тайный разговор между ним и орудием труда.
Рашид берётся за топор, проводит ногтём большого пальца по лезвию. Одобрительно цокает.
Снова скрипит дверь.
Появляется тяжело дышащий Лауреат, за ним – Ромка и Слава. Несколько продавщиц заглядывают в дверной проём, но не спускаются. Ленки среди них, слава богу, нет.
– Ну чего... цирк, что ли... – ворчит, больше для вида, Рашид. – Растрепал уже всем...
Лауреат довольно лыбится, лезет во внутренний карман пиджака и показывает горлышко бутылки.
Ромка и Слава заинтересованно смотрят на поигрывающего топором Рашида.
Тот неожиданно хмурится. Потом принимает от Вити-Зверя услужливо протянутую копейку
Кладёт её цифрой вверх на уголок стола.
Каменеет лицом.
Все замолкают.
Рашид пальцем левой руки прижимает монету за самый краешек к столу.
– Чтоб не отскочила... – поясняет он, очевидно, мне.
Я оглядываюсь на дверь.
Одна из продавщиц прижала ладонь ко рту. Другая и вовсе отвернулась.
Грузчики, напротив, заворожено переводят взгляд с пальца Рашида на покачивающийся в другой его руке топор.
Рашид внимательно смотрит на угол стола. Медленно поднимает топор. Щурит глаза. Резко взмахивает рукой - топор взлетает ещё выше - и с фирменным "кхэк!" обрушивает его на железный угол.
Грохот. Стол подпрыгивает. Взвизгивает одна из продавщиц.
Я испуганно моргаю.
Лауреат удручённо крякает. Лезет за бутылкой и со стуком ставит её на стол.
Рашид протягивает мне половинку копейки:
– Вторая отлетела куда-то. Найдёшь – твоя.
Мне и этой достаточно.
Я рассматриваю край – топор перерубил металл монетки чуть наискось. От единицы осталась лишь верхняя часть.
Кладу сувенир в карман халата.
Представление окончено. Уходят грузчики, выходит через зал Лауреат. Расходятся продавщицы.
Я опять начинаю думать о Ленке, но некогда – Рашид вручает мне топор и показывает на говяжьей ноге место, где рубить.
– Перепортит мясо-то... – ворчит Витя-Зверь, устраиваясь поудобнее на подъемнике и зевает.
Мясо я действительно порчу – не попадаю в надруб, кромсаю и пластаю. Крошу кость мелкими и частыми ударами.
– Ничего, ничего, - подбодряет меня Рашид. – У каждого врача должно быть своё кладбище из пациентов. А у мясника – вагон ошмёток. Научишься.
Через час выхожу покурить.
Откуда-то наползли тучи, тёмные, неряшливые, как халат Вити-Зверя. Порывами, разогнав голубей у контейнеров, пронёсся по двору небесный выдох прохлады. Где-то за крышами глухо пророкотало.
Секундное затишье.
Как всегда в такие моменты – непонятная тревога на душе.
Кляксами расплылись на асфальте первые капли.
И вдруг хлынуло. Разом, стеной - шумно и весело. Сверкнуло и грохнуло – почти одновременно. Ещё и ещё.
И уже нет тревоги, печали – лишь радостная возбуждённость от буйства стихии.
Серой тенью несётся через двор мокрый Степан Николаич.
Я прячусь под небольшой бетонный козырек.
В плечах и руках приятная тяжесть. Ничего... Дело заметно наладилось. Я даже начал "кхэкать", как Рашид и почти всегда попадать топором. На руках – уже потёкшие мозоли. Достаю сигарету. Шевелить пальцами больно. Чиркаю спичкой.
Брызги дождя обдают меня всего. С козырька струится вода.
Прямо у крыльца огромная лужа. То тут, то там на воде вскакивают пузыри, плывут секунду-другую и исчезают.
"Как люди.."
Прячу сигарету в кулак, выпускаю дым в серый бетон над головой и отчего-то смеюсь.
Акмэ
В Червяково я приехал писать. В сумке - шариковая ручка, общая тетрадь, банка китайской тушёнки, чай со слоном и бутылка "Гжелки".
Вывалился из рейсового ЛИАЗа на остановке с чудным названием "Кишки". Ударение почему-то на первом слоге. Потянулся, разминая затекшую спину. Автобус, фыркая и натужно гудя, потащился по грунтовке дальше. Я же взял вправо, сразу за бетонной коробкой остановки начиналась петлистая тропа, уходящая в желто-красный, начинающий уже лысеть лес. Отсюда, от Кишок (ударение на первом слоге!), до Червяково всего ничего - километра три.
ЗЕМНУЮ ЖИЗНЬ ПРОЙДЯ ДО ПОЛОВИНЫ, Я ОЧУТИЛСЯ В СУМРАЧНОМ ЛЕСУ. Бодро шагая по слегка раскисшей от вчерашнего дождя, усыпанной листьями орешника и березы тропе, с удовлетворением отметил, что, в отличие от дантевского, мой лес выглядит куда как лучше. Пестрый, яркий, словно платье узбечки.
К солнцу подбирались брюхатые, низко ползущие с северо-востока тучи. Ветра почти не было. Листва, казалось, светилась сама по себе, источая едва ощутимое тепло.
Что же касается половины жизни, подумал я, перелезая через упавший поперек тропы ствол непонятного дерева, то здесь мне, как и Данте, 35. Сколько еще мне осталось, кто знает. Но если еще столько же - не так уж плохо. Плохо другое. Начался обратный отсчет. Время пошло на убыль.
НАШЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПОДХОДИТ К КОНЦУ. КОМАНДИР И ЭКИПАЖ КОРАБЛЯ ПРОЩАЮТСЯ С ВАМИ. СПАСИБО, ЧТО ВОСПОЛЬЗОВАЛИСЬ НАШЕЙ:
Э, нет. Мы лишь на полдороге.
Не желая показаться сумасшедшим, огляделся, нет ли кого поблизости.
Сзади - никого, впереди, где уже виднелся просвет и начиналось поле, тоже не было ни души.
Приноровясь к ритму собственных шагов, размахивая сумкой и свободной рукой, начал негромко декламировать, обращаясь к тропе, деревьям и тучам:
На полутемном полустанке
Полузакрыв свои глаза,
Я выпил "туборга" полбанки.
Шел полудождь, полугроза.
Поглядывая на небо, уже наполовину занятое отяжелевшими тучами, я ускорил шаг:
Оборван стих на полуслове,
И денег - лишь на полпути.
Жар-птица ускользнула снова,
И мне полцарства не найти.
Увы! полжизни за плечами...
Эх, время, время: Твою мать!
В полутоске, в полупечали
Достал заветную ноль-пять.
И полусидя, полулежа,
На полусломанной скамье
Я полупьян... но все же, все же
Пол-литра душу греет мне...
Что-то насторожило. Замер.
Отчетливо привиделась квартира, кухня, холодильник. Не забыл ли в морозилке? Вжикнув "молнией", быстро сунул руку в сумку и радостно хмыкнув, ощупал холодную округлость. Не мало ли взял? Да нет, одной вполне хватит, и так печень ноет каждое утро.
Наконец, в тревогах и раздумьях, добрался до места
ВОТ МОЯ ДЕРЕВНЯ. ВОТ МОЙ ДОМ РОДНОЙ.
Отбив соблазн сходить в рощу, глянуть, как там с грибами, брызнул мелкий дождь. Поковырялся в огромном навесном замке, с трудом открыл входную дверь. Внутренность дома, как всегда после городской квартиры, показалась холодной, неуютной и сырой. Пахло землей и мышами. Печь отец успел переложить лишь на половину. Все делал сам, никого не нанимал. А я и сам не умею, и нанять не на что.
Походил по заваленным всяким пыльным хламом комнатам. Заглянул в чулан, поворошил носком кроссовки кучу когда-то нужного, ухоженного, а теперь грязно-ржавого инструмента. МЕРЗОСТЬ ЗАПУСТЕНИЯ, лучше и не скажешь. Продавать надо, права жена, как всегда. Да возни много, плюс времени нет, да и жаль как-то:
Вышел на террасу.