У Жан-Шарля предусмотрена специальная статья бюджета на подарки, поздравления, угощения, приемы, непредвиденные расходы, и он продумывает ее с той же неукоснительной тщательностью и любовью к порядку, как и все остальные. Когда они отправятся после полудня за покупками, они потратят сумму, определенную заранее, с точностью до нескольких тысяч франков. Тонкая работа. При этом ни скаредности, ни желания пустить пыль в глаза не должно быть заметно; однако подарок должен свидетельствовать не о чувстве меры, а лишь о стремлении доставить удовольствие тому, кому он предназначается. Лоранс бросает взгляд на цифры, которые выписывает муж.
- Пять тысяч франков для Гойи - это не жирно.
- Она у нас всего три месяца. Не станем же мы давать ей столько же, сколько дали бы, если б она проработала целый год.
Лоранс молчит. Она возьмет десять тысяч франков из собственных денег; хорошо иметь профессию, при которой получаешь премиальные без ведома супруга. Можно уклониться от дискуссии. Не к чему портить Жан-Шарлю настроение: отметки Катрин не обрадуют его. Нужно все-таки собраться с силами и показать их.
- Дети вчера получили табели с отметками за первую четверть.
Она протягивает ему табель Луизы. Первая в классе, третья, вторая. Жан-Шарль равнодушно пробегает его глазами.
- Дела Катрин не так блестящи.
Он смотрит, хмурится: двенадцатая по французскому, девятая по латыни, восьмая по математике, пятнадцатая по истории, третья по английскому.
- Двенадцатая по французскому! Она всегда была первой! Что с ней стряслось?
- Ей не нравится учительница.
- А пятнадцатая по истории? Девятая по латыни?
От замечаний не легче: "Могла бы работать лучше. Болтает в классе. Рассеянна". (Рассеянна: не от меня ли она это унаследовала?)
- Ты виделась с учителями?
- С учительницей истории; у Катрин утомленный вид, она витает в облаках или, наоборот, не сидит на месте, дурачится. Как она мне сказала, девочки в этом возрасте часто переживают кризис: приближение половой зрелости, не стоит волноваться.
- Кризис, на мой взгляд, серьезный: она не работает, кричит по ночам.
- Два раза кричала.
- Два раза тоже ни к чему. Позови ее, я хочу с ней поговорить.
- Не ругай ее. Отметки не так уж катастрофичны.
- Не много тебе нужно!
В детской Катрин помогает Луизе переводить картинки. После того как младшая сестра плакала от ревности, Катрин трогательно заботлива. Ничего не попишешь: Луиза хорошенькая, забавная, лукавая, но я предпочитаю Катрин. Откуда этот спад в занятиях? У Лоранс на этот счет есть свои соображения, но она твердо решила их не высказывать.
- Деточка, папа хочет с тобой поговорить. Он обеспокоен твоим табелем.
Катрин молча идет за ней, склонив голову. Жан-Шарль строго глядит на нее.
- Что такое, Катрин, объясни мне, что с тобой случилось? В прошлом году ты всегда занимала одно из первых мест. - Он сует табель ей под нос. - Ты перестала заниматься.
- Нет.
- Двенадцатая, пятнадцатая!
Она поднимает на отца удивленные глаза.
- Какое это имеет значение?
- Не дерзи!
Лоранс вмешивается веселым голосом:
- Если ты хочешь стать врачом, нужно много учиться.
- Но я буду учиться, мне будет интересно, - говорит Катрин. - А сейчас мне никогда не говорят о том, что меня интересует.
- История, литература - это тебя не интересует? - говорит Жан-Шарль возмущенно.
Когда он спорит, ему важнее взять верх, чем понять собеседника, иначе он спросил бы: а что тебе интересно? Катрин не смогла бы ответить, но Лоранс понимает ее: ее интересует окружающий мир - мир, который от нее прячут и который она открывает.
- Это ты от своей приятельницы Брижитт научилась болтать в классе?
- О, Брижитт очень хорошая ученица, - Катрин воодушевляется. - У нее плохая отметка по французскому, потому что учительница дура, но она первая по латыни и третья по истории.
- Видишь! Ты должна брать с нее пример. Мне очень больно, что моя дочурка превращается в оболтуса.
Глаза Катрин наливаются слезами, Лоранс гладит ее по голове.
- В следующей четверти она будет заниматься лучше. Сейчас она отдохнет на каникулах, забудет о лицее. Иди, милый, иди, играй с Луизой.
Катрин выходит из комнаты, и Жан-Шарль говорит рассерженно:
- Если ты ласкаешь, когда я ругаю, не к чему мне заниматься ею.
- Она очень чувствительна.
- Слишком чувствительна. Что с ней случилось? Она плачет, задает вопросы не по возрасту и не работает.
- Ты сам говорил, что она в том возрасте, когда задают вопросы.
- Пусть так, но то, что она отстала в школе - ненормально. Я спрашиваю себя, полезно ли ей дружить с девочкой, которая старше и к тому же еврейка.
- Что?
- Не принимай меня за антисемита. Но общеизвестно, что еврейские дети отличаются преждевременным развитием и чрезмерной эмоциональностью.
- Глупые россказни, я в них не верю. Брижитт рано развилась потому, что лишена матери и должна сама во всем разбираться, потому что у нее есть старший брат, с которым она очень близка; я нахожу, что она прекрасно влияет на Катрин: девочка взрослеет, думает, обогащается. Ты придаешь слишком большое значение школьным успехам.
- Я хочу, чтоб моя дочь преуспела в жизни. Почему бы тебе не сходить с ней к психологу?
- Ну уж нет! Неужели нужно бегать к психологу всякий раз, как ребенок отстает на несколько мест в классе!
- Отстает в классе и кричит по ночам. Почему бы нет? Почему не обратиться к специалисту, когда расстроена эмоциональная система? Ведь водишь же ты дочерей к врачу, если они кашляют!
- Мне это не по душе.
- Классический случай. Родители непроизвольно ревнуют к психологам, которые занимаются их детьми. Но мы достаточно умны, чтоб стать выше этого. Странный ты человек. То ты вполне современна, то отчаянный ретроград.
- Ретроград или не ретроград, но я вполне довольна Катрин, какая она есть, не хочу, чтоб мне ее портили.
- Психолог не испортит ее. Просто попытается понять, что неладно.
- Что значит неладно? По-моему, у людей, которых ты считаешь нормальными, тоже не все ладно. Если Катрин интересуют вещи, не включенные в школьную программу, это не значит, что она тронутая.
Лоранс говорит с резкостью, удивляющей ее самое. (Тише едешь, дальше будешь, не сворачивай с проложенного пути, влево, вправо не оглядывайся, всему свое время; если тобой овладевает гнев, выпей стакан воды и сделай несколько гимнастических движений. Мне это хорошо удалось, мне это удалось прекрасно; но меня не заставят проделать тот же номер с Катрин.) Она говорит твердо:
- Я не стану мешать Катрин ни читать книги, которые ее интересуют, ни встречаться с товарищами, которые ей нравятся.
- Признай, что она утратила равновесие. В данном случае твой отец был прав: информация - прекрасная вещь, но для детей она опасна. Нужно принять меры предосторожности, возможно, избавить ее от некоторых влияний. Совершенно ни к чему, чтобы ей стали немедленно известны печальные стороны жизни. Всегда успеется.
- Ты так думаешь! Вовсе не успеется, никогда не успеется, - говорит Лоранс. - Мона права, говоря, что мы ни черта не понимаем. Ежедневно читаем в газетах об ужасных вещах и продолжаем ничего не знать о них.
- Ах, не устраивай мне, пожалуйста, снова приступ больной совести, как в шестьдесят втором, - сухо говорит Жан-Шарль.
Лоранс чувствует, что бледнеет: точно он дал ей пощечину. Она не могла унять дрожь, она потеряла всякую власть над собой в тот день, когда прочла об этой женщине, замученной насмерть. Жан-Шарль прижал ее к себе, она доверчиво отдалась его объятиям, он говорил: "Это чудовищно", она поверила, что он тоже потрясен. Ради него она взяла себя в руки, сделала усилие, чтоб забыть. Ей это почти удалось. Ради него в конечном счете она избегала с тех пор читать газеты. А оказывается, ему было наплевать, он говорил "это чудовищно", просто чтоб ее успокоить, а теперь злопамятно бросает ей в лицо тот случай. Какое предательство! До чего он уверен в своей правоте! Его приводит в бешенство, что мы не соответствуем картинке, его представлению о нас. Примерная девочка! Образцовая молодая женщина! Ему совершенно все равно, что мы такое на самом деле.
- Не хочу, чтобы Катрин унаследовала твою спокойную совесть.
Жан-Шарль ударяет кулаком об стол; он никогда не мог вынести, чтоб ему противоречили.
- Это ты своими угрызениями и сентиментальностью превращаешь ее в психопатку.
- Я? Сентиментальностью?
Она искренне удивлена. В ней это было, но Доминика, а потом и Жан-Шарль вытравили из нее всякую чувствительность. Мона упрекает ее в равнодушии, а Люсьен корит бессердечием.
- Да, и в тот день тоже, с велосипедистом…
- Уходи, - говорит Лоранс, - или уйду я.
- Я уйду, мне нужно зайти к Монно. Но тебе не вредно бы проконсультироваться с психиатром о себе самой, - говорит Жан-Шарль, вставая.
Она запирается в спальне. Выпить стакан воды, заняться гимнастикой - нет. На этот раз отдается гневу; буря разражается в ее груди, сотрясая все клетки организма, она ощущает физическую боль, но чувствует, что живет. Она видит вновь себя сидящей на кровати, слышит голос Жан-Шарля: "Не нахожу, что это очень изобретательно, наша страховка компенсирует ущерб только третьему лицу… Все свидетели стали бы на твою сторону". И вдруг ее как молнией ударяет: он не шутил. Он упрекал меня, он и сейчас меня упрекает, что я не сэкономила ему восемьсот тысяч франков, рискуя при этом убить человека. Входная дверь захлопывается, он ушел. А он сделал бы это? Во всяком случае, он зол на меня за то, что я этого не сделала.
Она долго сидит неподвижно, ощущая прилив крови к голове, тяжесть в затылке; ей хотелось бы заплакать, как давно она разучилась плакать?
В детской вертится пластинка: старинные английские песни; Луиза переводит картинки, Катрин читает "Письма с мельницы". Она поднимает голову.
- Мама, папа очень сердился?
- Он не понимает, почему ты стала хуже учиться.
- Ты тоже сердишься?
- Нет, но мне хотелось бы, чтобы ты постаралась.
- Папа часто сердится в последнее время.
Действительному него были неприятности с Вернем, потом эта авария: он разозлился, когда девочки попросили его рассказать о ней. Катрин заметила, что он не в настроении; она смутно ощущает горе Доминики, тоску Лоранс. Может быть, этим объясняются кошмары? Если говорить правду, она кричала три раза.
- Он озабочен. Нужно покупать новую машину, это стоит дорого. И потом он рад, что сменил работу, но ему пришлось столкнуться с рядом трудностей.
- Как печально быть взрослым, - говорит Катрин убежденно.
- Ничуть, взрослые очень счастливы, например, когда у них такие милые девочки, как вы.
- Папа не считает, что я так уж мила.
- Ну конечно, считает! Если бы он не любил тебя, его бы не огорчали твои плохие отметки.
- Ты думаешь?
- Уверена.
Прав ли Жан-Шарль? Действительно ли я наградила ее беспокойным характером? Страшно подумать, что невольно отпечатываешься в детях. Укол в сердце. Тревога, угрызения. Смены настроений, случайно сказанное слово или умолчание, все эти мелочи повседневной жизни, которые должны были бы стираться после меня, вписываются в эту девочку, она их перебирает, запоминает навсегда, как я помню интонации голоса Доминики. Это несправедливо. Нельзя отвечать за все, что делаешь или чего не делаешь. "Что ты для них делаешь?" Счет, внезапно предъявленный в мире, где ничто в общем в счет не идет. Есть тут какое-то злоупотребление.
- Мама, - спрашивает Луиза, - ты поведешь нас поглядеть на рождественские ясли?
- Да, завтра или послезавтра.
- А можно пойти к рождественской мессе? Пьеро и Рике говорят, что это так красиво, музыка, иллюминация.
- Посмотрим.
Существует множество легенд для успокоения детей: рай Фра Анжелико, светлое будущее, солидарность, милосердие, помощь слаборазвитым странам. Одни я отметаю, другие более или менее приемлю.
Звонок. Букет красных роз, карточка Жан-Шарля: "С нежностью". Она раскалывает булавки, разворачивает глянцевую бумагу, ей хочется выбросить букет на помойку. Букет - это всегда не просто цветы, это выражение дружбы, надежды, благодарности, радости. Красные розы - пылкая любовь, в том-то и дело, что нет. И даже не искреннее раскаяние, она уверена; просто соблюдение супружеского декорума: никакого разлада в семье в рождественские и новогодние праздники. Она ставит розы в хрустальную вазу. Нет, это не пламенный порыв страсти, но они красивы и не виноваты в том, что на них возложена лживая миссия.
Лоранс касается губами душистых лепестков. Что я думаю о Жан-Шарле в самой глубине души? Что думает он обо мне? Ей кажется, что это не имеет никакого значения. Так или иначе, мы связаны на всю жизнь. Почему Жан-Шарль, а не кто-нибудь другой? Так сложилось. (Другая молодая женщина, сотни молодых женщин в эту минуту задают себе вопрос: почему он, а не другой?) Что бы он ни сделал, что бы ни сказал, что бы ни сказала, ни сделала она, ничто не изменится. Бесполезно даже сердиться. Исхода нет.
Услышав, как ключ поворачивается в замке, она вышла ему навстречу, поблагодарила, они расцеловались. Он светился, потому что Монно поручил ему разработку проектов строительства сборных жилых домов в пригороде Парижа; верное дело, сулящее большой заработок. Он наскоро позавтракал (она сказала, что поела с детьми, ей кусок не шел в горло), и они поехали на такси за подарками.
Они шагают по улице Фобур Сент-Оноре. Сухой ясный холод. Свет в витринах, рождественские елки на улице, в магазинах; мужчины и женщины торопятся или фланируют, с пакетами в руках, с улыбкой на губах. Говорят, что праздников не любят одинокие люди. Хоть меня и окружают близкие, а я тоже не люблю праздников.
От елок, улыбок, пакетов она не в своей тарелке.
- Я хочу подарить тебе что-нибудь очень красивое, - говорит Жан-Шарль.
- Не безумствуй. С этой новой машиной…
- Забудь. Я хочу безумствовать, и с сегодняшнего дня я располагаю на это средствами.
Медленно текут витрины. Шарфы, клипсы, цепочки, драгоценности для миллиардеров - бриллиантовое колье с узором из рубинов, ожерелье черного жемчуга, сапфиры, изумруды, браслеты из золота и драгоценных камней; и более скромные прихоти - тирольские, рейнские самоцветы, яшма, стеклянные шары, в которых, переливаясь под лучами света, пляшут змейки, зеркала в лучистой оправе из позолоченной соломки, бутыли из дутого стекла, вазы из толстого хрусталя для одной розы, туалетные приборы из белого и голубого опалина, флаконы из фарфора и китайского лака, золотые пудреницы, пудреницы, инкрустированные самоцветами, духи, лосьоны, пульверизаторы, жилеты из птичьих перьев, кашемир, светлые пуловеры из козьей и верблюжьей шерсти, пенная свежесть белья, мягкость, пушистость домашних платьев пастельных тонов, роскошь парчи, клоке, золотого тканья, гофрировок, тонких шерстяных тканей, посеребренных металлической нитью, приглушенный пурпур витрин Гермеса, кожа и меха, контрастно оттеняющие друг друга, облака лебяжьего пуха, воздушные кружева. Глаза у всех - и у мужчин, и у женщин - горят вожделением.
И у меня так горели глаза; я обожала заходить в магазины, тешить взор обилием тканей, прогуливаться по шелковистым лугам, изукрашенным фантастическими цветами: по моим рукам струилась нежность мохера и козьей шерсти, прохлада полотна, изящество батиста, теплота бархата. Она любила эти райские сады, устланные роскошными материями, где под тяжестью карбункулов гнулись ветви, именно поэтому у нее тотчас нашлись слова, чтобы говорить о них. А сейчас она жертва собственных рекламных формулировок. Профессиональная болезнь: если меня привлекает обстановка или вещь, я спрашиваю себя, чем это мотивировано. Она чует ловушку, мистификацию, все эти изыски утомляют и даже в конце концов раздражают ее. Кончится тем, что мне все опротивеет…
Все же она остановилась перед замшевой курткой неуловимого цвета: цвета тумана, цвета времени, цвета платьев сказочной принцессы.
- Какая красота!
- Купи. Но это не подарок. Я хочу подарить тебе что-нибудь бесполезное.
- Нет, не хочу.
Желание уже покинуло ее: куртка утратит свой неповторимый оттенок, свою бархатистость, стоит отделить ее от троакара в тонах палой листвы, от пальто из гладкой кожи, от ярких шарфов, которые обрамляют ее в витрине; каждый из выставленных предметов притягивает Лоранс как часть ансамбля.
Она показывает на магазин фотоаппаратов:
- Зайдем. Ничто не доставит большей радости Катрин.
- Разумеется, не может быть и речи о том, чтоб лишить ее рождественского подарка, - говорит Жан-Шарль озабоченно. - Но уверяю тебя, следует принять меры.
- Обещаю тебе подумать.
Они покупают аппарат, несложный в обращении. Зеленый сигнал показывает, что освещение достаточное; если слишком темно, сигнал становится красным; ошибиться невозможно. Катрин будет довольна. Но я хотела бы дать ей иное - надежность, счастье, радость бытия. Я продаю именно это, когда создаю любую рекламу. Ложь. В витринах предметы еще хранят ореол, который осеняет их на отлакированной картинке. Но берешь в руку - и волшебство исчезает, это всего лишь лампа, зонтик, фотоаппарат. Недвижный, холодный.
У "Манон Леско" переполнено: женщины, несколько мужчин, пары. Вот это молодожены: они обмениваются влюбленными взглядами, пока он застегивает ей браслет на запястье. У Жан-Шарля горят глаза, он прикладывает колье к шее Лоранс: "Нравится?" Прелестное колье, мерцающее и строгое, но чересчур роскошное, чересчур дорогое. В ней все сжимается. Не будь утренней ссоры, Жан-Шарль не дарил бы его мне. Это компенсация, символ, заменитель. Чего? Чего-то уже не существующего, возможно никогда не существовавшего: внутренней связи, тепла, которые делают ненужными всякие подарки.
- Оно тебе здорово идет, - говорит Жан-Шарль.
Неужели он не чувствует, каким грузом лежит между нами невысказанное? Не молчание, а пустословие. Не чувствует за ритуалом внимания, как они отъединены, далеки друг от друга?
Она снимает с себя драгоценность с какой-то яростью, точно избавляется от лжи.
- Нет, не хочу.
- Ты только что сказала, что колье нравится тебе больше всего.
- Да. - Она слабо улыбается, - но это неразумно.
- Это мне решать, - говорит он недовольно. - Впрочем, если тебе не нравится, не надо.
Она снова берет в руки колье: к чему перечить? Лучше покончить разом.
- Да нет, оно великолепно. Я только считала, что такая трата- сумасшествие, но это в конце концов твое дело.
- Мое.
Она немного наклоняет голову, чтобы он мог снова застегнуть колье: безупречная картинка супружеской любви после десяти лет брака. Он покупает семейный мир, радости домашнего очага, согласие, любовь - и гордость собой. Она созерцает себя в зеркале.
- Ты хорошо сделал, милый, что настоял: я безумно рада!