По традиции Новый год встречают у Марты: "Привилегия женщины, прикованной к домашнему очагу, - у меня много свободного времени", - говорит она снисходительно. Юбер и Жан-Шарль делят расходы: нередко возникают сложности, потому что Юбер прижимист (надо сказать, он не купается в золоте), а Жан-Шарль не хочет давать больше, чем шурин. В прошлом году ужин был довольно жалкий. Сегодня все нормально, заключает Лоранс, обследовав буфетный стол, воздвигнутый посреди салона, которому Марта придала рождественский вид с помощью свечей, елочки, омелы, остролиста, цветного дождя и блестящих шаров. Отец принес четыре бутылки шампанского, полученных им от одного друга из Реймса, а Доминика перигорский гусиный паштет, "самый лучший во Франции, страсбургский куда хуже". Тушеная говядина, закуски, фрукты, птифуры, бутылки вина и виски - вполне достаточно, чтобы напоить и насытить десять человек.
В прошлые годы Доминика проводила праздники с Жильбером. Идея пригласить ее на сегодняшний вечер пришла в голову Лоранс. Она спросила отца:
- Тебе будет очень неприятно? Она так одинока и несчастна.
- Мне совершенно все равно.
Детали никому не известны, но в курсе разрыва все. Здесь Дюфрены, которых привел Жан-Шарль, Анри и Тереза Вюйно, друзья Юбера. Доминика придает вечеру тон "семейного празднества"; она в строгом платье из джерси цвета меда, волосы у нее скорей седые, чем белокурые: стиль "молодая бабушка". Она улыбается мягко, почти робко и говорит замедленно; лицо апатично, она злоупотребляет транквилизаторами. Стоит Доминике остаться одной, как лицо ее сразу дряхлеет. Лоранс подходит к ней:
- Как прошла неделя?
- Неплохо; я спала довольно прилично.
Механическая улыбка: можно подумать, что она вздергивает уголки губ за две нитки; она отпускает нитки.
- Я решила продать дом в Февроле. Я не могу одна содержать эту махину.
- Обидно. Если бы можно было как-нибудь…
- Зачем? Кого я, по-твоему, буду теперь там принимать? Интересные люди - Удены, Тирион, Вердле - приезжали ведь ради Жильбера.
- О, они приедут и ради тебя.
- Ты веришь в это? Ты еще не знаешь жизни. Женщина без мужчины - социальный нуль.
- Ну, не ты, оставь, пожалуйста. У тебя есть имя, ты сама по себе.
Доминика качает головой:
- Женщина, даже с именем, без мужчины - полунеудачница, своего рода обломок крушения… Я отлично вижу, как на меня смотрят люди: поверь мне, совсем не так, как раньше.
У Доминики это навязчивая идея - одиночество.
Вертится пластинка. Тереза танцует с Юбером, Марта - с Вюйно, Жан-Шарль с Жизель, а Дюфрен приглашает Лоранс. Все они танцуют из рук вон плохо.
- Сегодня вы ослепительны, - говорит Дюфрен.
Она замечает себя в зеркале. На ней узкое черное платье и это колье, которое она не любит. Оно тем не менее красиво, и Жан-Шарль хотел, делая этот подарок, доставить ей удовольствие. Она находит себя ничем не замечательной. Дюфрен уже немного выпил, у него в голосе настойчивые нотки. Милый парень, показал себя хорошим товарищем по отношению к Жан-Шарлю (хотя в глубине души каждый из них не так-то любит другого, скорее ревнует), но она не испытывает к нему особой симпатии.
Меняется пластинка, меняются кавалеры.
- Не осчастливите ли вы меня этим танцем? - спрашивает Жан-Шарль.
- С удовольствием.
- Забавно видеть их вместе, - говорит Жан-Шарль.
Лоранс следует за ним взглядом; она видит отца и Доминику, которые сидят друг против друга и вежливо Беседуют. Да, это забавно.
- Похоже, что она взяла себя в руки, - говорит Жан-Шарль.
- Она пичкает себя транквилизаторами, гармонизаторами, антидепрессивными средствами.
- В сущности, они должны были бы воссоединиться, - говорит Жан-Шарль.
- Кто?
- Твой отец и твоя мать.
- Ты спятил!
- Почему?
- Это люди абсолютно противоположных вкусов. Ее влечет светская жизнь, а его одиночество.
- Они оба одиноки.
- Ну и что из этого?
Марта останавливает пластинку.
- Без пяти двенадцать!
Юбер хватает бутылку шампанского:
- Я узнал отличный прием открывания шампанского. На днях его продали на бирже идей.
- Я видел, - говорит Дюфрен. - У меня есть свой прием, который еще лучше.
- Давайте…
Пробки выскакивают, оба не проливают ни капли, вид у них чрезвычайно гордый (хотя каждому было бы приятнее, если бы у другого не получилось). Они наполняют бокалы.
- Счастливого года!
- Счастливого года!
Звон бокалов, поцелуи, смех, а под окнами разражается концерт клаксонов.
- Какой чудовищный шум! - говорит Лоранс.
- Им подарили пять минут, как мальчишкам, которым абсолютно необходимо порезвиться между двумя уроками, - говорит отец. - А речь идет о вполне цивилизованных взрослых людях.
- Ба, подумаешь, надо же отметить, - говорит Юбер.
Они открывают еще две бутылки, все отправляются за пакетами, сложенными около канапе, разрезают позолоченные ленточки, разворачивают обертки из яркой бумаги, разукрашенной звездами и елочками, искоса поглядывая на остальных, чтобы понять, кто взял верх в этом потлаче. На сей раз мы, констатирует Лоранс. Они отыскали для Дюфрена часы, которые показывают, который час во Франции и во всех странах мира; для ее отца - восхитительный телефон, копию старинного, который как нельзя лучше подойдет к керосиновым лампам. Другие их подарки менее оригинальны, но утонченны. Дюфрен пошел по линии "механических безделушек". Он подарил Жан-Шарлю "венузик" - вечное сердце, испускающее "тук" семьдесят раз в минуту, а Лоранс "транеовей", который она никогда не осмелится приделать к рулю своей машины, если он действительно имитирует пение соловья. Жан-Шарль вне себя от восторга. Всякие штучки, которые ни на что не нужны, не имеют никакого смысла - его хобби. Она получила также перчатки, духи, носовые платки. Все в упоении, кричат, благодарят.
- Берите тарелки, приборы, накладывайте, устраивайтесь, - говорит Марта.
Гул, звяканье посуды, до чего вкусно, берите еще. Лоранс слышит голос отца:
- Вы не знали этого? Вино нужно согревать только когда оно раскупорено, ни в коем случае не раньше.
- Замечательное вино!
- Жан-Шарль выбирал.
- Да, я знаю одну отличную лавчонку.
Жан-Шарль может счесть замечательным вино, явно отдающее пробкой, но разыгрывает из себя знатока, как и остальные. Они смеются, шутят, а ей шутки не кажутся забавными. В прошлом году… Что ж, ей было тоже не очень весело, но она делала вид; в этом году у нее нет желания принуждать себя, слишком утомительно. В том же прошлом году она думала о Люсьене: своего рода алиби. Она думала, что есть человек, с которым ей хотелось бы быть вместе; сожаление было романтическим огоньком, согревавшим ее. Почему она решила опустошить свою жизнь, сберечь время, силы, сердце, когда она не знает, куда девять время, силы, сердце? Чересчур заполненная жизнь? Чересчур пустая? Заполненная пустыми вещами. Какая неразбериха!
- И все же, если вы проследите линию жизни тех, кто родился под знаком Козерога или Близнецов, вы обнаружите, что в каждой группе есть необъяснимые аналогии, - говорит Вюйно.
- С научной точки зрения не исключено, что небесные светила влияют на наши судьбы, - говорит Дюфрен.
- Ерунда! Истина в том, что в нашу эпоху плоского позитивизма люди испытывают потребность в чудесном как в некоей компенсации. Вот они и создают электронные машины или читают "Планету".
Горячность отца веселит Лоранс, он остался молодым, он моложе всех.
- Это правда, - говорит Марта. - Я предпочитаю читать Евангелие и верить в чудеса религии.
- Даже в религии утрачивается понимание чудесного, - говорит госпожа Вюйно. - Я нахожу поистине огорчительным, что мессу служат на французском языке и в добавок под современную музыку.
- Ах нет! Я не согласна! - говорит Марта своим вдохновенным голосом, - церковь должна жить в ногу со временем.
- Только до известной степени.
Они отходят и вполголоса продолжают дискуссию, которую не следует слышать нечестивым ушам.
Жизель Дюфрен спрашивает:
- Вы смотрели вчера по телевидению ретроспективный обзор?
- Да, - говорит Лоранс. - Мы, оказывается, прожили странноватый год: я как-то не отдавала себе в этом отчета.
- Все годы таковы, и мы никогда не отдаем в этом отчета, - говорит Дюфрен.
Смотришь "Новости дня", фото "Матча" и тут же забываешь. Но когда они собраны воедино, это несколько ошарашивает. Окровавленные трупы белых, негров, автобусы, опрокинутые в кювет, двадцать пять убитых детей, дети, рассеченные надвое, пожары, каркасы разбившихся самолетов, сто десять пассажиров, погибших разом, циклоны, наводнения, разорившие целые страны, пылающие деревни, расовые волнения, локальные войны, вереницы измученных беженцев. До того все мрачно, что под конец почти хочется смеяться. Следует заметить, что смотришь на все эти катастрофы, комфортабельно расположившись в домашней обстановке, и уж никак нельзя сказать, что мир вторгается к тебе: видишь картины, скользящие по экранчику в аккуратной рамке, лишенные своей реальной тяжести.
- Интересно, что скажут через двадцать лет о фильме "Франция через двадцать лет", - говорит Лоранс.
- Кое-что в нем вызовет улыбку, как и в любом произведении о будущем, - говорит Жан-Шарль. - Но в целом фильм правдоподобен.
После всех этих бедствий контраста ради им показали Францию через двадцать лет. Триумф урбанизма: повсюду лучезарные города, напоминающие, с поправкой на высоту сто двадцать метров, ульи, муравейники, только залитые солнцем. Автострады, лаборатории, университеты. Один только минус: под тяжестью чрезмерного изобилия, объяснил комментатор, французы рискуют окончательно утратить энергию. Им показали снятых рапидом беспечных молодых людей, которые не дают себе труда передвинуть ноги. Лоранс слышит голос отца:
- Как правило, через пять лет или даже через год все обнаруживают, что планировщики и иные пророки полностью ошибались.
Жан-Шарль глядит на него с видом утомленного превосходства.
- Вам, вероятно, не известно, что в настоящее время предвидение будущего становится точной наукой? Вы никогда не слышали о "Рэнд корпорейшн"?
- Нет.
- Это мексиканская организация, располагающая сказочными средствами, которая опрашивает специалистов всех отраслей и определяет ведущую тенденцию. В работе принимают участие тысячи ученых во всем мире.
Лоранс раздражает его тон превосходства.
- Во всяком случае, когда нам рассказывают, что французы не будут ни в чем нуждаться… Нет необходимости консультировать тысячи специалистов, чтоб знать, что через двадцать лет у большинства еще не будет ванных комнат, поскольку в домах массовой застройки устанавливают по преимуществу только душ.
Она была шокирована этой деталью, когда Жан-Шарль изложил ей свой проект сборных жилых домов.
- А почему не ванны? - спрашивает Тереза Вюйно.
- Система труб стоит очень дорого, это подняло бы цены на квартиры, - говорит Жан-Шарль.
- А если снизить прибыли?
- Но, дорогая, если их слишком сократить, никто не станет интересоваться строительством, - говорит Вюйно.
Жена смотрит на него неприязненно. Четыре молодые пары: и кто кого любит? За что любить Юбера или Дюфрена, за что вообще можно кого-нибудь любить, когда спадает жар первого физического влечения?
Лоранс выпивает два бокала шампанского, Дюфрен объясняет, что в делах с земельными участками трудно провести границу между жульничеством и перепродажей: приходится идти в обход законов…
- Но то, что вы рассказываете, очень тревожно, - говорит Юбер. Он, кажется, в самом деле огорошен.
Лоранс обменивается с отцом понимающей улыбкой, они забавляются.
- Я отказываюсь в это верить, - говорит он. - Когда хочешь остаться честным, возможности находятся.
- При условии, что выбираешь иную профессию.
Марта снова завела пластинку; они опять танцуют: Лоранс пытается обучить Юбера джерку, он старается, потеет, остальные смотрят на него с насмешливым видом; внезапно она прекращает урок и подходит к отцу, который спорит с Дюфреном.
- "Вышел из моды", у вас эти слова с уст не сходят. Классический роман вышел из моды. Гуманизм вышел из моды. Но, защищая Бальзака и гуманизм, я, быть может, предвосхищаю завтрашнюю моду. Вы сейчас поносите абстрактное искусство. Значит, десять лет назад, когда я не клюнул на эту удочку, я вас опередил. Нет. Есть нечто неподвластное моде: ценности, истины.
Он говорит о том, о чем Лоранс часто думала, не такими словами, конечно; но теперь, когда они произнесены, она узнает в них собственные мысли. Ценности, истины, сопротивляющиеся моде, она верит в них. Но какие именно?
На абстрактную живопись нынче спроса нет, но на фигуративную тоже, в живописи кризис, чего вы хотите, была инфляция живописи. Толчение воды в ступе. Лоранс скучно. Я предложила бы им тест, думает она. У вас страховка, по которой компенсируется только ущерб, нанесенный третьему лицу; велосипедист, бросается, вам под колеса; что вы сделаете - убьете велосипедиста или раздолбаете машину? Кто искренне предпочтет заплатить восемьсот тысяч франков, чтобы спасти жизнь незнакомцу? Разумеется, папа. Марта? Сомневаюсь. Что бы там ни было, она всего лишь орудие в руках божьих: если господь бог решил призвать к себе беднягу… Остальные? Первая реакция, возможно, и была бы - не налетать, но потом, уверена, они бы об этом пожалели. "Жан-Шарль не шутил", - сколько раз за последнюю неделю она повторила про себя эту фразу? И опять повторяет. Может, это я ненормальная? Тоскую, томлюсь, что есть во мне, чего у них нет? Мне на этого рыжего плевать, но если бы я его раздавила, у меня на душе было бы прегнусно. Папино влияние. Для него нет ничего драгоценней человеческой жизни, хотя он и находит людей жалкими. И деньги для него роли не играют. А для меня играют, хотя ив меньшей степени, чем для всех. Она прислушивается, потому что говорит отец: сегодняшней ночью он куда менее молчалив, чем в прошлые годы.
- Кастрационный комплекс! Это перестало что-нибудь объяснять, поскольку им объясняют все. Представляю себе психиатра, который, войдя утром в камеру приговоренного к смерти, застал бы его плачущим. "Какой кастрационный комплекс!" - сказал бы он.
Они смеются и продолжают спор.
- Ты ищешь формулировку? Для какого нового про-дукта?
Отец улыбается Лоранс.
- Нет, я задумалась. Надоели мне их денежные истории.
- Я тебя понимаю. Они искренне убеждены, что счастье зависит от денег.
- Заметь, с деньгами легче.
- Я даже в этом не уверен. - Он садится рядом с ней, - я тебя совсем не вижу в последнее время.
- Я много занималась Доминикой.
- Она горячится меньше, чем когда-то.
- Это депрессия.
- А ты?
- Я?
- Как твои дела?
- Праздничная пора утомительна. Да еще на носу выставка-продажа белья.
- Знаешь, о чем я подумал: нам бы надо вместе поехать куда-нибудь ненадолго.
- Вместе?
Старая нереализованная мечта; сначала она была слишком мала, потом появился Жан-Шарль, дети.
- У меня отпуск в феврале, я хочу им воспользоваться, чтоб снова повидать Грецию. Хочешь поехать со мной?
Радость, как фейерверк. Ничего не стоит получить две недели отпуска в феврале, и у меня на счету есть деньги. Неужели бывает, что мечта становится реальностью?
- Если дети будут здоровы, если все будет хорошо, я могла бы, может, устроиться. Но мне это кажется чересчур прекрасным…
- Ты попытаешься?
- Конечно. Я попытаюсь.
Две недели. Наконец у меня будет время задать все вопросы, выслушать все ответы, которых я жду годами. Я познаю вкус его жизни. Я проникну в секрет, делающий его столь непохожим на всех, на меня в том числе, возбуждающий во мне любовь, которую я не испытываю ни к кому, кроме него.
- Я сделаю все, чтобы это удалось. Но ты, твои планы не, изменятся?
- Клянусь деревянным и железным крестом, солгу - так гореть мне вечным огнем, - говорит он торжественно, как говорил, когда она была девочкой.
Глава 4
Мне вспоминается фильм Бунюэля; он никому из нас не понравился. И все же последнее время я не могу от него отвязаться. Люди, замкнутые в магический круг, случайно повторили мгновение прошлого; они восстановили распавшуюся связь времен и тем самым ускользнули из западни, в которую неведомо как попали. (Правда, вскоре ловушка опять за ними захлопнулась.) Я бы тоже хотела вернуться назад; разрядить капканы, осуществить то, что было упущено. А что было упущено? Даже не знаю. У меня нет слов ни для жалоб, ни для сожалений. Но комок в горле мешает мне есть.
Начнем сначала. Спешить некуда. Занавески я задернула. Лежа с закрытыми глазами, перебираю наше путешествие, картину за картиной, разговор за разговором.
Взрыв радости, когда он спросил меня: "Хочешь поехать со мной в Грецию?" И все же я колебалась. Жан-Шарль уговаривал. Он считал, что я в подавленном состоянии. К тому же я дала согласие на то, чтобы показать Катрин психологу: он полагал, что в мое отсутствие им будет легче наладить отношения.
"Проделать путь до Афин в "каравелле", обидно!" - говорил папа. А я люблю реактивные самолеты. Машина резко взмывает в небо, я слышу, как рушатся стены моей тюрьмы, моей узкой жизни, стиснутой миллионами других, о которых мне ничего не известно. Громады городских ансамблей и крохотные домики отступают, я лечу поверх всех загромождений, освобожденная от силы тяжести; над моей головой разворачивается беспредельно голубое пространство, под ногами стелются белые пейзажи, ослепительные и несуществующие. Я вне их: нигде и повсюду. И отец принялся рассказывать о том, что он мне покажет, о предстоящих нам с ним совместных открытиях. А я думала: "Мне нужно открыть тебя".