- Не понимаю, Жан-Шарль, - говорит Жизель Дюфрен, - это говорите вы, который всегда держит нос по ветру; не станете же вы меня уверять, что вы - феминист. Феминизм в наше время - пройденный этап.
Феминизм. Последнее время только и говорят об этом. Лоранс тотчас же перестает слушать. Феминизм, психоанализ, Общий рынок, ударная сила - она не знает, что об этом думать, ничего не думает. У меня аллергия. Она смотрит на мать, которая возвращается в комнату с натянутой улыбкой на губах. Завтра, через два дня, на этой неделе Жильбер ей все скажет. Голос прозвучал, прозвучит в "зоне покоя": "Мерзавец, мерзавец!" Перед взором Лоранс цветы, похожие на злых птиц. Когда она приходит в себя, госпожа Тирион разглагольствует:
- Меня тошнит от того, что все подвергается систематическому поношению. Разве это не было красиво задумано: двадцать пятого января на обеде в пользу голодающих детей нам подали за двадцать тысяч франков чашечку риса и стакан воды; обычное меню маленьких индусов. Так что же! Подхихикивания в левой печати. А что бы они запели, если б мы ели икру и паштет из гусиных печенок!
- Раскритиковать можно все, - говорит Доминика, - не стоит обращать внимания.
Вид у нее отсутствующий, она рассеянно отвечает госпоже Тирион, между тем как остальные четверо усаживаются за бридж; Лоранс открывает "Экспресс": информация, разложенная на тоненькие рубрики, как чашка молока; без сучка, без задоринки, ничто не задевает, не царапает. Ее клонит ко сну, она поспешно встает, когда Тирион отходит от карточного стола, заявляя:
- У меня завтра трудный день. Мы вынуждены уехать.
- Я пойду наверх лягу, - говорит она.
- Здесь, должно быть, чудесно спится, - говорит госпожа Тирион. - И наверное нет нужды в снотворных. В Париже без них не обойдешься.
- А я покончила со снотворными с тех пор, как ежедневно принимаю гармонизатор, - говорит Жизель Дюфрен.
- Я испробовал одну из убаюкивающих пластинок, но она меня ничуть не убаюкала, - весело говорит Жан-Шарль.
- Мне рассказывали об удивительном аппарате, - говорит Тирион, - включаешь его в электросеть, он дает световые сигналы, монотонные и завораживающие; они вас усыпляют, а он выключается сам по себе. Непременно закажу такой.
- Ах, сегодня вечером мне ничего не надо, - говорит Лоранс.
Эти комнаты в самом деле прелестны: стены затянуты набивным полотном, деревенские кровати под лоскутными покрывалами, а на умывальнике - фаянсовый таз и кувшин, В стене почти незаметная дверь, ведущая в ванную комнату. Она высовывается в окно и вдыхает холодный запах земли. Через минуту Жан-Шарль будет здесь: она хочет думать только о нем, о его профиле в пляшущих отблесках огня. И внезапно он уже здесь, он ее обнимает, и нежность обжигающей лавой струится по жилам Лоранс, и, когда губы их сливаются, у нее от желания подкашиваются ноги.
- Ну вот! Бедная девочка! Ты очень перепугалась?
- Нет, - говорит Лоранс, - я была так счастлива, что не раздавила велосипедиста.
Она откидывает голову на спинку удобного кожаного кресла. Сейчас она уже не так счастлива, неведомо почему.
- Хочешь чаю?
- Не беспокойся.
- Это займет не больше пяти минут.
Бадминтон, телевизор: когда мы выбрались, уже стемнело; я ехала не быстро. Я ощущала присутствие Жан-Шарля рядом со мной, вспоминала нашу ночь, не отрывая при этом взгляда от дороги. Внезапно, с тропинки направо от меня, в свет фар выскочил рыжий велосипедист. Я резко повернула руль, машина покачнулась и опрокинулась в кювет.
- Ты как?
- В порядке, - сказал Жан-Шарль. - А ты?
- В порядке.
Я выключила контакт. Дверца отворилась.
- Вы ранены?
- Нет.
Группа велосипедистов - мальчики, девочки - окружили машину, лежавшую неподвижно вверх колесами, продолжавшими крутиться; я крикнула рыжему: "Дурак ты этакий!" - но какое облегчение! Я думала, что проехала по его телу. Я бросилась в объятия Жан-Шарля: "Дорогой мой! Здорово нам повезло. Ни царапины!".
Он не улыбался.
- Машина разбита вдребезги.
- Это да, но лучше она, чем ты или я.
Около нас остановились машины; один из мальчиков объяснил:
- Этот идиот ехал не глядя, он бросился под колеса, а эта милая дама свернула влево.
Рыжий бормотал извинения, остальные благодарили меня.
- Он за вас молиться должен!
На краю мокрой дороги рядом с разломанной машиной я ощутила, что во мне вспенивается радость, как шампанское. Я любила этого кретина велосипедиста за то, что не убила его, и его товарищей, улыбавшихся мне, и незнакомых людей, которые предлагали довезти нас до Парижа. Внезапно у меня закружилась голова, и я потеряла сознание.
Она очнулась на заднем сиденье ДС. Но обратный путь она помнила плохо: шок был все же сильный. Жан-Шарль говорил, что придется покупать новую машину, что за разбитую больше двухсот тысяч франков не выручишь; он был недоволен, понятно; труднее было принять то, что он, казалось, сердился на меня. Не моя же это вина, я скорее горжусь тем, как я мягко положила нас в кювет; но в конце концов все мужья убеждены, что как водители они дают сто очков форы женам. Да, я вспоминаю, он был настолько недобросовестен, что вечером, когда я перед тем, как лечь, сказала: "Никто бы из этого не выкрутился, не раздолбав машину", ответил: "Я не нахожу, что это очень изобретательно: наша страховка компенсирует ущерб только третьему лицу".
- Что ж, по-твоему, лучше было бы убить этого типа?
- Ты его не убила бы: сломала бы ему ногу…
- Прекрасно могла убить.
- Ну и поделом ему. Все свидетели стали бы на твою сторону.
Он этого не думал, сказал просто, чтоб мне насолить, так как убежден, что я могла отделаться меньшими расходами. А это неправда.
- Вот чай, специальная смесь, - говорит отец, ставя поднос на стол, заваленный журналами. - Знаешь, о чем я думаю, - говорит он, - интересно, если бы девочки были в машине, сохранился бы у тебя тот же рефлекс?
- Не знаю, - говорит Лоранс.
Она колеблется. Жан-Шарль - это как бы мое другое "я", думает она. Мы солидарны. Я действовала, точно была одна. Но подвергнуть риску моих девочек, чтоб спасти незнакомца, нелепость! А Жан-Шарль? Он занимал место смертника. В конце концов ему есть из-за чего сердиться.
Отец возобновляет разговор:
- Вчера, когда дети были со мной, я бы скорее смел с лица земли целый пансион, чем пошел на малейший риск.
- А уж до чего они были довольны! - говорит Лоранс. - Ты задал им королевский пир.
- А! Я отвез их в один из маленьких ресторанов, где еще подают настоящие сливки, цыплят, которые откормлены хорошим зерном, настоящие яйца. Ты знаешь, что в США курам дают водоросли и что в яйца приходится впрыскивать специальное химическое вещество, чтобы придать им вкус яйца?
- Это меня не удивляет. Доминика привезла мне из Нью-Йорка шоколад с химическим ароматом шоколада.
Они смеются. Подумать только, что я не провела с ним ни одного уик-энда в жизни! Он подает чай в разрознен ных чашках. Старая керосиновая лампа, переделанная в электрическую, освещает стол, на котором раскрыт том "Плеяды". Ему не приходится терзать свое воображение, чтобы развлечься.
- У Луизы забавный ум, - говорит он. - Но похожа на тебя Катрин. В ее возрасте ты была так же серьезна.
- Да, я была на нее похожа, - говорит Лоранс (Будет ли она похожа на меня?)
- Я нахожу, что у нее очень развилось воображение.
- Можешь себе представить, Марта меня увещевает: я обязана повести ее к первому причастию!
- Она мечтает всех нас обратить. Она не проповедует, но ставит себя в пример. Всем своим видом она говорит: посмотрите, как вера преображает женщину, какую внутреннюю красоту она дает. Бедняжка, не так-то легко выявить наружу внутреннюю красоту.
- Ты злой.
- Да нет, она славная девочка. Доминика и ты, вы обе сделали блестящую карьеру; существование матери семейства так тускло, вот она и поставила на святость.
- К тому же иметь Юбера единственным свидетелем твоей жизни явно недостаточно.
- Кто был в Февроле?
- Жильбер Мортье, Дюфрены, Тирион и его жена.
- Она принимает этого подлеца! Помнишь, он приходил к нам - говорит без умолку, а за душой ничего. Не хвалясь, скажу, что начинал лучше его. Вся его карьера построена на грязных интригах и саморекламе. И Доминика хотела, чтоб я стал таким!
- Ты не мог.
- Я мог бы, если б совершил те же гнусности, что он.
- Именно это я и хочу сказать.
Доминика ничего не поняла. "Он предпочел роль посредственности". Нет. Жизнь без компромиссов, время, высвобожденное для раздумий, наслаждения культурой, вместо суетливого существования людей маминого круга; да и я живу не лучше.
- Твоя мать процветает по-прежнему?
Лоранс колеблется.
- У нее неладно с Жильбером Мортье. Я полагаю, что он собирается ее оставить.
- Вот уж полная неожиданность для нее! Она умнее мисс Планеты и на вид приятней госпожи Рузвельт: это дает ей основание считать себя выше всех женщин.
- Сейчас она очень несчастна, - Лоранс приняла резкость отца, но ей жаль мать. - Знаешь, я думала над тем, что ты мне говорил о несчастье. И все же оно существует. Ты остаешься самим собой в любой ситуации, но это не каждому дано.
- То, что доступно мне, доступно любому. Я не исключение.
- А я думаю, что исключение, - нежно говорит Лоранс. - Например, одиночество, мало кого оно не тяготит.
- Потому что люди не отдаются ему всей душой. Самые большие радости были мне дарованы одиночеством.
- Ты в самом деле доволен своей жизнью?
- Я никогда не совершил ничего, в чем мог бы себя упрекнуть.
- Тебе повезло.
- А ты своей недовольна?
- Довольна! Но я себя во многом упрекаю: слишком мало занимаюсь дочками; слишком мало бываю с тобой.
- У тебя дом и работа.
- Да, но все же…
Не будь Люсьена, у меня оставалось бы больше времени; я чаше видела бы папу и могла бы, как он, читать, размышлять. Моя жизнь чересчур загромождена.
- Ты видишь, мне уже надо ехать. - Она поднимается. - Твоя специальная смесь восхитительна.
- Скажи, ты уверена, что не получила внутренних контузий? Ты должна пойти к врачу.
- Нет, нет, я себя чувствую отлично.
- Что вы будете делать без машины? Хочешь взять мою?
- Я не хочу лишать тебя машины.
- Какое же это лишение! Я так редко ею пользуюсь. Мне больше по вкусу пешие прогулки.
Как это на него похоже, думает она взволнованно, садясь за руль. Ни на чей счет он не обольщается, и не приведи бог попасть ему на зуб, но он чуток, внимателен, всегда готов помочь. Она еще ощущает вокруг себя теплый полумрак его квартиры. Расчистить жизнь от всего лишнего. Я должна избавиться от Люсьена.
Сегодня же вечером, решила она. Она сказала, что встретится с Моной; Жан-Шарль поверил, он всегда ей верит, ему не хватает воображения. Сам он, безусловно, не изменяет ей, и ревновать ему и в голову не приходит.
- Тут красиво, ты не находишь?
- Очень красиво, - говорит она.
Они провели час у Люсьена, а потом она настояла на том, чтоб пойти куда-нибудь. Ей казалось, что в общественном месте легче объясниться, чем в интимной обстановке. Он повел ее в элегантное кабаре в стиле девятисотых годов: приглушенный свет, зеркала, зеленые растения, укромные уголки с диванами. Ей могло бы прийти в голову такое обрамление для фильма-рекламы какой-нибудь марки шампанского или выдержанного коньяка. Вот один из недостатков ее профессии: она слишком хорошо знает, как делаются декорации, под ее взглядом они распадаются на составные части.
- Что ты будешь пить? У них замечательное виски.
- Закажи мне, а выпьешь сам.
- Ты сегодня прекрасна.
Она мило улыбается.
- Ты мне говоришь это каждый раз.
- Это каждый раз так.
Она бросает взгляд на свое отражение в зеркале. Хорошенькая женщина, сдержанно веселая, чуть капризная, чуть таинственная - такой видит меня Люсьен. Мне это нравилось. А для Жан-Шарля я деловая, прямая, цельная. Тоже неправда. Приятная внешность, да. Но многие женщины куда более красивы. Перламутровая брюнетка с большими зелеными глазами, обрамленными огромными искусственными ресницами, танцует с мужчиной немного моложе ее; я понимаю, что от такого создания можно потерять голову. Они улыбаются друг другу, временами щека касается щеки. Любовь ли это? Мы ведь тоже улыбаемся друг другу, и руки наши встречаются.
- Если б ты знала, какая пытка эти уик-энды! Субботняя ночь… В другие ночи я еще могу сомневаться. Но тут я знаю. Это раскаленная лава в недрах моей недели. Я напился.
- Зря. Для меня это не так уж важно.
- Когда ты со мной, это для тебя тоже не так уж важно.
Она не отвечает. До чего он стал скучен! Сплошные упреки. Еще один, и я воспользуюсь. В самом деле…
- Потанцуем, - предлагает он.
- Пойдем.
Сегодня же вечером, повторяет она себе. Почему сегодня? Не из-за ночи в Феврале, ее не тяготит переход из одной кровати в другую: все так похоже. К тому же Жан-Шарль охладил ее чувства, когда она после катастрофы бросилась в его объятия, а он сухо заметил: "Машина вдребезги". Подлинная - и единственная - причина в том, что когда разлюбишь, любовь становится невыносима. Чистая потеря времени. Они молчат, как молчали нередко, но ощущает ли он, что это иное безмолвие?
Как за это взяться? - спрашивает она себя, садясь на диванчик. Она закуривает. В старомодных романах закуривают беспрестанно, это искусственно, говорит Жан-Шарль. Но в жизни часто случается прибегнуть к сигарете, когда надо преодолеть смущение.
- И ты тоже пользуешься "крикетом?" - говорит Люсьен. - Ты женщина со вкусом. Это так уродливо.
- Зато удобно.
- Как бы я хотел подарить тебе красивую зажигалку! По-настоящему красивую. Золотую. Но я лишен даже права делать тебе подарки.
- Ну! Ну! Ты позволял себе.
- Пустяки.
Духи, шарфики - она говорила, что это образчики для рекламы. Но, разумеется, от пудреницы или зажигалки из золота Жан-Шарль бы взбеленился.
- Ты знаешь, я не дорожу вещами. То, что я их рекламирую, отбило у меня интерес…
- Не вижу связи. Красивая вещь остается надолго как воспоминание. Вот от этой зажигалки, например, я давал тебе прикурить, когда ты впервые пришла ко мне.
- Можно вспоминать и без этого.
В сущности, Люсьен тоже живет внешней жизнью, хотя и по-иному, чем Жан-Шарль. Из всех, кого я знаю, только папа другой. Он верен чему-то, что в нем, а не в вещах.
- Почему ты говоришь со мной таким тоном? - спрашивает Люсьен. - Ты хотела пойти куда-нибудь, и мы пошли; я выполняю все твои желания. Ты могла бы быть полюбезнее.
Она не отвечает.
- За весь вечер ты не сказала мне ни единого нежного слова.
- Не было случая.
- Теперь никогда не бывает случая.
Вот подходящий момент, говорит она себе. Он пострадает немножко, потом утешится. Множество любовников на земле рвут как раз в это мгновение; через год они и не вспомнят.
- Послушай, ты не перестаешь упрекать меня. Лучше объяснимся откровенно.
- Мне нечего тебе объяснять, - быстро говорит он. - И я тебя ни о чем не спрашиваю.
- Спрашиваешь, только обиняком. И я хочу тебе ответить. Я к тебе очень хорошо отношусь, и так будет всегда. Но я больше не люблю тебя по-настоящему. (А любила ли? Есть ли смысл у этих слов?)
Молчание. Сердце Лоранс колотится быстрее, чем обычно, но самое тяжелое позади. Решительные слова произнесены. Остается закруглить сцену.
- Я давно это знаю, - говорит Люсьен. - Почему тебе понадобилось сказать об этом сегодня?
- Потому, что мы должны сделать из этого выводы. Если это не любовь, незачем спать друг с другом.
- Я тебя люблю. Множество людей спит друг с другом, не испытывая безумной любви.
- Не вижу оснований.
- Конечно! Тебе ничего не нужно. А мне каково? Я-то не могу без тебя обойтись, на меня тебе наплевать.
- Напротив, я прежде всего думаю о тебе. Я даю тебе слишком мало, крохи, как ты сам часто говоришь. Другая женщина сделает тебя гораздо счастливее.
- Какая трогательная забота!
Лицо Люсьена искажается. Он берет руку Лоранс.
- Ты говоришь не всерьез! Неужели все, что было между нами: ночи в Гавре, ночи у меня, наша вылазка в Бордо, - для тебя больше не существует?
- Ты не прав. Я всегда буду это вспоминать.
- Ты уже забыла.
Он взывает к прошлому, он сопротивляется; она спокойно подает реплики; это бессмысленно, но она знает? Тот, кого бросают, имеет свои права; она вежливо выслушивает его, ей нетрудно. У него во взгляде - подозрение.
- Я понял! У тебя есть другой!
- Ну что ты! При моей-то жизни!
- Нет, действительно это не так. Просто ты меня никогда не любила. Есть женщины, холодные в постели. Ты хуже. Ты страдаешь холодностью сердца.
- Не моя вина.
- А если я тебе скажу, что возьму да разобьюсь сейчас на автостраде?
- Ты не до такой степени глуп. Брось, не делай из этого трагедии. Одной меньше… Люди взаимозаменяемы.
- То, что ты говоришь, чудовищно. - Люсьен встает. - Пойдем. Мне хочется избить тебя.
Они доезжают молча до дома Лоранс. Она выходит и на мгновение останавливается в растерянности на краю тротуара.
- Что ж, до свидания, - говорит она.
- Нет, не до свидания. Подотрись своим хорошим отношением. Я сменю контору и не увижу тебя никогда в жизни.
Он захлопывает дверцу, трогается. Она не очень горда собой. Но и не недовольна. Это было необходимо, говорит она себе. Почему - она толком не знает.
Сегодня она столкнулась с Люсьеном в Пюблинфе, они не заговорили. Десять вечера. Она наводит порядок в спальне, когда слышит телефонный звонок и голос Жан-Шарля:
- Лоранс, твоя мать.
Она кидается к телефону:
- Это ты, Доминика?
- Да. Приезжай сейчас же.
- Что случилось?
- Приедешь, скажу.
- Еду.
Жан-Шарль снова погружается в книгу; он спрашивает с недовольным видом:
- Что происходит?
- Наверно, Жильбер все сказал.
- Подумаешь, трагедия!
Лоранс натягивает пальто, идет поцеловать дочек.
- Почему ты уходишь так поздно? - говорит Луиза.
- Бабушка немного больна. Она попросила меня купить ей лекарства.
Она спускается на лифте в гараж, где стоит машина, которую одолжил ей отец. Жильбер сказал! Она дает задний ход, выезжает. Спокойствие, спокойствие. Несколько глубоких вдохов и выдохов. Сохранить хладнокровие, ехать не слишком быстро. Ей везет, она тотчас находит место, ставит машину у тротуара. На мгновение она застывает у нижней ступеньки. Ей не хватает мужества подняться, позвонить. Что она найдет там, за дверью? Она поднимается, звонит.
- Что с тобой случилось?
Доминика не отвечает. Она причесана, накрашена, глаза сухие, она нервно курит.
- Жильбер только что ушел, - говорит она глухим голосом. Она вводит Лоранс в салон. - Он мерзавец. Мерзавец из мерзавцев. И его жена не лучше. Все одним миром те мазаны. Но я буду защищаться. Они хотят добить меня, но им не удастся.
Лоранс смотрит вопросительно, она ждет; слова застревают в горле у Доминики.
- Это не Люсиль. Это Патриция. Дуреха. Он на ней женится.