Он с чувством ткнул пальцем воздух. Гарик умилённо хмыкнул:
– И что ответил?
– Бутусов-то? А что он мог ответить – он же Бутусов. Честно сказал, что причёска ни с чем не связана, кроме как с естественным физиологическим процессом роста волос. Но ты понимаешь?! Дозвониться в прямой эфир, обойдя чёртовы тысячи звонящих, которым есть что сказать, и, дозвонившись, поинтересоваться у популярнейшего человека, который почти никогда не даёт интервью, что у него на голове! Тебе это как, очень столичным кажется?
На слове "очень" Арсений сделал ударение и театрально мотнул лысиной. Гарик расслабленно улыбался и похлёбывал пиво. Петербуржец затянулся в последний раз и как-то неожиданно обмяк. Веки его набухли и налились красным. Он вытряхнул трубку в раковину и наполнился безмятежностью. Как кисель опустился на стул, с минуту помолчал, глядя перед собой, и уже спокойно продолжил:
– Мне отец рассказывал одну историю. В части, где он служил, был прапорщик такой, по прозвищу Гоголь. Складом заведовал. Однажды напился с корешем – таким же прапором – до безобразия, и решил жену разыграть. На складе гроб оказался старый, времен непонятных. Вот, эти двое взяли фотоаппарат – вещь по тем временам редкая – и давай друг друга в гробу фотографировать. В жизни, мол, всякое бывает, глядишь, и такие картинки пригодятся. Кредитору послать можно от имени семьи, или ещё что. В общем, так они в процессе фотосеанса и отрубились оба: один с "Зенитом" на шее, и второй как лёг в позу, так и уснул. С утра в гробу проснулся и едва в штаны не наложил. Вся часть со смеху чуть не померла, до сих пор вспоминают. Моментально Гоголем прозвали. Понимаешь: мо-мен-таль-но! Вот какой уровень образования был. И объяснять не нужно было никому, почему Гоголь. А сейчас – видишь, что интересует народ? С чем связана причёска на голове поэта. Тьфу!
Арсений совсем загрустил и залпом прикончил бутылку. В ту же секунду из его рук выросла новая.
Шум душа прекратился. Арсений громко откупорил пиво. Одновременно с этим щёлкнула задвижка ванной комнаты, и через секунду Гарик ощутил влажную прохладу рук, обвивающих шею. Язык с серьгой лизнул его в ухо, и ему почудилось, что в комнату ворвался запах сирени. Он зажмурился и, будто от удара током, вскочил, отвязываясь от вьющихся смуглых рук, обернулся и увидел перед собой огромные зрачки Лолы. Она обхватила его голову ладонями и приблизилась к пьяным губам. Волна отвращения и тошноты подступила к самому горлу. Брезгливо содрогнувшись, Гарик отшвырнул девушку, и лицо его исказилось презрением. Непреодолимое омерзение к себе вскрылось как язва, до последнего момента не дававшая о себе знать. Внезапно прорвавшись, она вывалила килограммы гноя, мгновенно пропитавшего весь организм, отравляя кровь и вызывая густую клейкую тошноту. Лола лежала на полу и непонимающе хлопала ресницами. Гарик испуганно завращался по сторонам. Арсений полусидел-полустоял и напоминал пружину. Казалось, сейчас он вскочит и бросится скручивать психа. Глаза его напоминали сосредоточенность санитара, неотступно шагающего за буйнопомешанным. Хищный взгляд сменился волнением, когда Гарик опустился на пол и растерянно обвёл Лолу с Арсением дёргающимися зрачками. Гости обступили его и заботливо заглянули в скомканное лицо.
Голоса их отдалялись, уходя в плотную пелену, поглощавшую свет и звук. Гарик напрягал слух и старался разобрать слова, смешавшиеся вокруг в сплошную, вязкую, обволакивающую массу. Краски расплывались, лица Арсения и Лолы напоминали размазанные пятна на детском рисунке, к тому же лишённые резкости. Он почувствовал, что находится в невесомости, и не ощутил под собой опоры. Страх начал вливаться в каждую клетку перфорированного мозга, бурля ядовитой кислотой. Казалось, ещё немного – и он не сможет сдержать крика. Перед глазами крутился мутный калейдоскоп, лишённый всякой симметрии и смысла. Хлёсткий удар по щеке привёл в чувство.
– Бес! Ты чего, Бес!
Дуст тряс его за плечи и брызгал в лицо чем-то прохладным. Это его ноги торчали рваными джинсами из-под стола час назад в комнате за стеной. Глаза его тонули в алкоголе.
– Дуст? Ты? – сбивчиво забормотал Гарик.
– Бледный как смерть, блин! Может, тебе это… Врача, как бы?
Гарик отмахнулся и зашарил по карманам. Дуст аккуратно вставил ему в зубы сигарету и поднёс зажигалку.
– Чё это было-то? Обморок? Не обморок? С какого, типа, это…
Гарик молча поднялся, склонился над раковиной и ополоснул лицо. Три пары глаз молча фокусировались на нём, и только ровный храп Наумова разделял тишину на такты. Закрыв кран, Гарик натянул улыбку:
– Рад знакомству.
И вышел из квартиры.
Дождь отыграл, и кое-где зияли островки подсохшего асфальта. Градск сжимал духотой.
"На мокром тротуаре уже сухая плешь.
Солнце греет землю – меня греет hash".
Смятение и ощущение катастрофы не покидало Гарика. Его существо словно кто-то пинал, бесцельно гоняя ядро смысла из угла в угол. Он пытался заарканить ответ, но тот, словно скользкий моллюск, резво увёртывался и растворялся в темноте рваных мыслей, чувств и событий.
Вопросов было не счесть. Откуда взялось презрение к той, что влилась в него светом? Почему он не винит себя за мерзкое предательство с пирсингованной кислотницей? Что произошло на кухне? Не сходит ли он с ума? И откуда взялась эта неуёмная жажда мести? А главное – что за странная связь между первым и последним? В голове копошились миллионы мелких червей.
Он должен увидеть Катю. Ему нужны её руки. Он привык к её рукам. Он ни разу не пробовал быть с одной женщиной целую жизнь, но других рук его душа не приняла бы. Душа, как часовой, стоит на страже, не пропуская грязь в тайну глубин своего лона. Она может спать в самые огненные минуты буйства плоти, но никогда не потерпит посягательства на теплоту любящих рук, на нежность верного голоса, на запах родных волос.
Это и ударило его, это – помутило сознание. Такие приступы самоотвращения часто бывают последним, что успевает осознать здоровый рассудок. Следующие за этим годы жизни могут обратиться тысячелетним существованием в качестве объекта для инъекций галоперидола.
Да, именно это с ним и произошло. Если бы Гарик знал, что был на грани пожизненного безумия, то сейчас он наверняка уверовал бы во всех известных ему богов – разом.
Он чувствовал себя слизью. Тошнило и рвало – как тошнит и рвёт человека, впервые совершившего убийство. Это осознание ужаса заставляет очиститься – хотя бы желудком – и подкашивает ноги. Ноги Гарика шли сами.
За последние месяцы он почти полностью утратил страсть к музыке. Тяга к сочинительству пропала. Возник вакуум. В плотность этой пустоты и вошла Катя, тихо расставив в каждом уголке пустого лабиринта весенние букеты. Нежность, исходящая от каждого её жеста и взгляда, действовала как морфин на ракового больного.
Размышляя, Гарик не заметил, как упёрся в подъезд Катиного дома.
Почти теряя сознание, он поднялся на четвёртый этаж и позвонил. Леденящая испарина волной окатила тело, и Гарика вырвало на щербатый бетон лестничной площадки. В ноги ударила слабость, колени подогнулись и, подкошенный, он рухнул у Катиной двери. Последнее, что поймал его заплывающий взгляд, был кусок ясного неба в окне лестничного пролёта и яркая солнечная вспышка, заискрившая в самом уголке глаза. Дальнейшее было то ли бредом, то ли сном: чудились голоса, лицо будто заледенело и казалось, что оно вот-вот потрескается и рассыплется, как капля принца Руперта, на миллион ледяных осколков. И в этот миг сознание его угасло окончательно.
В следующую секунду он увидел себя лежащим на кровати. И снова Катя обтирала его лицо, снова беспокойно вглядывалась в его глаза, снова гладила его волосы.
Гарик притянул её к себе ватными руками, уткнулся в её плечо и разрыдался.
Так он не плакал никогда. Он стенал и всхлипывал. Слёзы не кончались и душили слова. Тем не менее, главное слово до Кати донеслось. Она обнимала его, сердце её сжималось до треска. Сама еле сдерживая подступающие ниагары, она шептала: "За что, мой хороший? Хорошо, я прощаю, прощаю. Всё будет хорошо, успокойся, родной. Я прощаю, прощаю".
Она не знала, что прощает. Но простила.
Она простила ему всё в тот момент, когда встретилась с ним мартовским вечером в "Поиске". В день, когда музыка ушла из его жизни, в неё вошло то, что единственно несло в себе смысл, но чего он так и не научится любить. И он потеряет это. И будет терять раз за разом.
Да, она простила. Но устала.
Измождённый и обезвоженный, Гарик почувствовал облегчение. Он пообещал Кате, что придёт завтра и расскажет что-то важное, имея в виду новости об убийстве Кости, прижался распухшим лицом к щеке воплощённой чистоты и покинул её дом, ощущая спиной Катин взгляд. Взгляд усталости.
В щёлке почтового ящика что-то белело и напоминало письмо. Гарик открыл дверцу и вынул абсолютно чистый конверт. Он поднялся в квартиру и вскрыл его. Внутри оказалась фотография. С неё на Гарика щерилось лысое бордовое лицо с изломанной переносицей. На оборотной стороне коротко значилось: "Ул. Южная, 12-10. Тел. 2-16-35".
12
С 1993-го года в Градске каждый июль проводился фестиваль молодёжной культуры "Альтернативная Коммуникация". Едва зародившись, он мгновенно превратился в священный культ, событие, к которому вся продвинутая молодёжь начинала готовиться за одиннадцать месяцев, едва отойдя от предыдущего фестиваля.
Городская администрация поддерживала инициативы, исходящие от молодого населения и даже выделяла деньги на поддержку субкультурных течений. Продержалась эта власть, разумеется, недолго. На выделенные деньги арендовался единственный городской стадион, выкупленный у города первыми коммерсантами девяностых, и свето-звуковая аппаратура, доставляемая в Градск силами местных влиятельных тусовщиков и продвинутых предпринимателей вроде Зи-Зи-Топа.
Главное молодёжное событие года не ограничивалось рок-фестивалем.
В день проведения "Альтернативки" Градск разрисовывался уличными художниками, разноцветными потоками вливавшимися в город со всей области. На них болтались широкие штаны и рюкзаки, набитые баллончиками с краской.
На площадях прыгали скейтеры, в каждом сквере от кроссовок отскакивали вязаные, набитые сушёным горохом, мячики. Особое внимание концентрировали на себе десятки трюкачей с горными велосипедами, выделывавшие акробатические номера. Они гордо именовались маунтинбайкерами и подчёркнуто ощущали себя представителями высшей касты. Маунтинбайкеры пружинили на городских площадях с рассвета и испарялись к вечеру в неизвестном направлении, когда неформальная толпа со всех концов Градска стягивалась к стадиону в ожидании главного действа.
В этом году председателем жюри впервые согласился выступить Наумов. Он получал это предложение ежегодно, но только в этот раз ответил согласием. Причём, проявил плохообъяснимый энтузиазм. Едва вернувшись из Петербурга, где 23-го июня прошёл революционный рок-фестиваль, Наумов набрал номер главного организатора "Альтернативки" Миши Птицына и просто поставил его перед фактом: "Председательствовать буду я". Авторитет первого рок-н-ролльщика города, возглавляющего жюри, автоматически добавлял фестивалю вес значимости, и Птицын на радостях, едва повесив трубку, учредил "Приз Легенды", который должен был вручать Наумов, исходя из сугубо личных предпочтений.
Призы, дипломы и прочие поощрения, как и другие награды в области искусства, разумеется, не имели ни малейшего веса по факту, хотя давали группам-участникам возможность более или менее обоснованно называть себя профессиональными коллективами. Во внутритусовочных разговорах спорность таких утверждений опускалась естественным образом – из любви к музыке и тем, кто эту музыку творит.
Вообще, в силу удалённости от столиц российской рок-культуры – Петербурга, Екатеринбурга, Новосибирска и Москвы – каждая мелочь, хоть как-нибудь связывающая провинциального неформала со столичным культурным полем, в своём периферийном кругу вырастала до размеров жизненно важных достижений, и даже успеха. Поскольку запись собственных альбомов активно снилась провинциалам в эротических снах, а число барабанных установок во всём городе не превышало количества пальцев одной ельцинской руки, музыкантам плохо удавалось создавать и поддерживать вокруг своих коллективов вожделенный статус небожителей с гитарами.
Если фигуру полумифического Летова массовое сознание вываривало в сотнях загадок и легенд, то местные музыканты и тусовщики ежедневно алкоголировали вместе, запивая "Столичную" "троечкой". В такой атмосфере рок-герои чахли и впадали в многолетнюю депрессию от понимания того, что, говоря о них, никто и никогда не скажет: "А правда, что он в психушке несколько лет провёл?" или "Вы прикиньте, говорят, у него одной руки нет, и он играет культёй с одним когтем".
В 1995-м об одной из групп Градска под названием "Squaw’ш" вышла статья. Автором её, разумеется, был Гарик – единственный журналист, пишущий на эту тему в единственном периодическом издании города. В статье рассказывалось о том, как известная семистам горожанам местная группа съездила в столицу российской рок-музыки – Санкт-Петербург – с целью самопродвижения. Недельная затяжная пьянка на берегах Невы со страниц провинциальной газеты представлялась выходом в Большой Свет, причём на другой планете.
Петербург вообще существовал в неформальских умах в виде Мекки, где необходимо побывать хотя бы раз в жизни, дабы прикоснуться к священному духу рок-н-ролла. А приобщившись, посредством алкогольного возлияния у могилы Цоя, торжественно вернуться в Градск, и с этого момента – до гробовой доски – каждое третье предложение начинать словами "а вот в Питере".
Статья Гарика вращалась вокруг центрального события: встречи музыкантов "Squaw’ш" с Борисом Гребенщиковым. Правоверные паломники, превозмогая голод и сон, проделали путь в половину экватора и удостоились аудиенции оракула, медитирующего в пустыне и держащего наготове рецепт немедленного вознесения к совершенству и всесоюзному признанию. Описывая в таком ключе петербургский трип "сквошеров", Гарик, будучи рядовым градским неформалом, не знал, что на деле четверо поддатых гранжеров, гуляя по Невскому проспекту, случайно встретили Бориса Борисовича и пожали ему его легендарную руку, благоговейно засвидетельствовав ему, улыбающемуся, своё искреннейшее почтение. И всё. После этого за группой на долгие годы закрепился железный статус "парней, которые виделись с БГ", остальное – малозначимые подробности. Каждый рисует себя как может.
Быть культом, облепленным мифами и домыслами, неизменно хочется каждому обладателю диагноза "рок-н-ролл головного мозга". Этот закон работает во все времена и при любой погоде, как и всякий закон, чьи ноги растут из семи смертных грехов. Плох, как говорится, солдат, не мечтающий стать генералом. Каждому молодому музыканту Градска хотелось быть Наумовым; Наумов мечтал быть Цоем; Цой вряд ли отказался бы от статуса Кобейна; а Кобейн вышиб себе мозги из крупнокалиберного ствола, тотчас слившись с Создателем.
Питающееся дорогими MTV-шными клипами, журнальными постерами и надписями на стенах, тщеславие рок-борца рано или поздно накидывает петлю на его тонкую шею, и воин уходит – либо из музыки, либо из жизни. Девяностые возвещали, что без тщеславия и честолюбия в шоу-бизнесе делать нечего. Даже если это уровень пригородного ДК, а весь твой фан-клуб умещается с тобой после сейшна за одним столиком метр на метр.
Возле входа на стадион "Альтернативки" шумела толпа. Неформалы громко что-то обсуждали, настойчиво утверждали, что "punk’s not dead" и нетерпеливо подпрыгивали на месте, вслушиваясь джаггерными ртами в доносящуюся со сцены настройку звука. Чуть ниже неба плотнел дым и алкогольные пары.
Ажиотаж, парящий в адреналиновом воздухе перед "Альтернативкой", на порядок превосходил энергетику рядовых сейшнов в "Поиске". Стекающиеся на концерт панки, гранжеры, альтернативщики и металлисты широко улыбались и ходили будто на пружинах. Предчувствие запредельного слэма уверенно стояло в упругом пространстве, и, казалось, его можно пощупать.
Гарик должен был встретить Катю на остановке, за квартал от стадиона. Но, едва выйдя из троллейбуса, он намертво об этом забыл и запружинил кедами в сторону микрофонного свиста и гитарных фидбэков, разносящихся в радиусе километра.
У входа отдельной компанией курили люди с ярко-зелёными бейджами на шеях: "Оргкомитет", "Участник", "Жюри". Последний вариант зеленел на груди Наумова. Гарик прокричал приветствия. Все дружелюбно закивали и, в силу немалого количества рук, обошлись без рукопожатий. Марк отечески улыбнулся:
– Что за аффектация, молодой человек?
Он вынул из кармана два бейджа с надписью "Пресса" и протянул Гарику:
– Держи. Как заказывал.
Человек с бейджем на провинциальном рок-фестивале – представитель высшей расы. Он не стоит в очереди в туалет или за пивом, не шарит по карманам в поисках зажигалки дольше, чем две секунды, и весь вечер ловит на себе полные уважения и почтительности взгляды. Один из тех, на ком держится субкультура, он – важный винтик (или огромный маховик) в системе неформального Градска, и без его участия главное событие года запросто могло бы накрыться, что было бы равносильно проигрышу в войне. Попадались и ряженые, но это всегда были, как минимум, "приближённые".
Приняв из рук Наумова бейджи, Гарик вспомнил, для кого заказывал второй и, срезонировав кулаком по голове, рванул в обратном направлении.
Катя стояла под козырьком остановки, скрестив руки на груди, и поглядывала на часы. Распущенные волосы её, обычно прямые и собранные в хвост, локонами струились по плечам. Белоснежные босоножки на десятисантиметровом каблуке и длинное розовое платье с открытыми плечами плохо ассоциировались с предстоящим концертным слэмом. Катя увидела бегущего Гарика и почему-то смущённо оглянулась по сторонам. Он подбежал, улыбнулся извиняющимися глазами и потянулся к её губам:
– Привет.
Она мотнула головой и подставила щёку:
– Я только что губы накрасила.
Секунду помешкав, Гарик изобразил поцелуй и, положив ладонь на напряжённую талию, потянул Катю в сторону стадиона.
– Погоди, постой. – Она отстранилась. – Я на концерт не пойду.
В голосе её прозвучало что-то неизмеримо большее, чем произнесённая мысль. Гарик уловил это, и сердце его кольнул туманный холодок.
– Не пойдёшь? – спросил он не о том, о чём хотел.
– Нет.
– А зачем приехала?
Сердце его передёрнуло догадкой.
– Приехала предупредить. Мы же договаривались встретиться.
Гарик тяжело посмотрел в её глаза и только сейчас заметил, как ярко они накрашены. Она никогда так не красилась.
– Да. Мы договаривались, – почти прошептал он.