Марк поднял с пола пятиметровую лестницу и прислонил её к левому краю сцены. Закусив сигарету и пуская облака дыма из-под носа, он забрался на верхнюю ступень, протянул руку и высвободил из складок кулисы верёвочную петлю, прикреплённую к перекладине несколькими метрами выше, на уровне прожекторов. Сидящие в зале оживились и с интересом подались телами вперёд: наконец-то произойдёт что-то внятное. Марк накинул петлю на шею, затянулся сигаретой и торжественно прокричал:
– Стоит ли расслабиться? Притерпеться? Или подождать Че с бутылкой "Сильванера" – и расслабиться уже с ним? Эй, жирдос, – ткнул Наумов пальцем в зал, – упругие животики в перламутровых блёстках, самокатящиеся авто, вкусно пахнущие бабы – всё здесь. Всё как ты любишь: пот, похоть, манящие изгибы и горячая плоть. Хочешь со мной? Там Седжвик с Уорхолом нюхают кокаин за соседним столиком. Там парафиновый запах, горячий воск, танцы и голые девки. Хочешь бесплатно – будь девушкой или геем каждый четверг с десяти до шести. Либо Эди, либо Энди. Ты ведь будешь? Когда так – уж лучше бы иначе? Нет, это для тебя, жирдос! И для таких как ты! Приходи в себя! Искусство – это не там, где красиво, а там, где затянешься и обосрёшься от прекрасности.
Он щелчком выбросил окурок в зал. Уголёк попал на живот какому-то потному дядьке. Дядька встрепенулся, будто его разбудили и, выкрикнув угрозу, сделал явную попытку подняться, чтобы выбить лестницу из-под ног говнюка. Но сидящая рядом жена змеиной хваткой впилась в его локоть и что-то прошипела в ухо. Толстяк моментально осел в кресле, злобно вращая глазами.
– Не ругайся, жирдос! – воскликнул сверху Марк. – Думаешь, тебе всё ясно? А я вот не люблю однозначности. Когда всё ясно – это повод насторожиться.
Наумов замолк, лицо его одухотворилось, рука поднялась и джаз умер. В полной тишине его голос прозвучал как хрусталь:
– Это болезнь. Где ищешь истину ты? Вчера ты писал портрет любимой женщины – сегодня кромсаешь ножом её горячее тело: через что ты познаёшь её по-настоящему? Что выберешь? Впрочем, что бы ты ни выбрал – я с тобой не согласен.
Затянув верёвку галстучным жестом, Марк выстрелил взглядом в пустоту, губы его беззвучно прокричали: "Йонара!", и ноги вышибли из-под себя опору. Он пролетел два метра вниз, и сто голосов вскрикнули разом, заглушив хруст шеи. Гарик успел увидеть, как исказилось на мгновение свободное лицо. Уши его заложило, в глазах потемнело, и грохота упавшей следом лестницы он не услышал.
16
– Переход от одного способа познания мира к другому – увлекательнейший трип. Ты можешь тридцать лет писать гениальные стихи, а на четвёртом десятке объявить написанное бренным вздором, сжечь всё до строчки и уехать в Тибет – рисовать Джомолунгму. Спустя пять лет сочинить концерт для варгана с гобоем, а ещё через три снять нуар в духе сороковых об убийце-психопате, после чего поселиться в египетской пещере и до конца дней стяжать благодать вдали от цивилизации. И внутри каждого перехода искрят такие фейерверки – ни описать, ни предвидеть. Но это – об искусстве. Перейти – а, точнее, уйти – из музыки в кино, или из живописи в литературу – одно. Совсем другое – уйти из искусства творения в искусство созерцания. Это несравнимо более увлекательное, до предела насыщенное всеми вкусами жизни – и не только жизни – преображение. Понимаешь? Или ты даже не веришь?
Француз поправил очки и дважды хлопнул в ладоши. Гарик вздрогнул и едва не потерял равновесие. Глянул под ноги и голова его закружилась. Он стоял на огромном снежном кургане, росшем прямо из облаков. Приступ тошноты сдавил грудь. Но прошёл почти моментально. В этот раз не было больно, холодно или неуютно. Лёгкость наполняла каждую клетку тела.
– Где мы?
– Это Эверест. Мы сейчас ближе всех к Богу.
– Серьёзно? – хмыкнул Гарик. – К какому именно?
– А в какого ты веришь?
– Я не верю в Бога. Ни в какого. Как и Вы.
– А для чего ты живёшь, можешь сказать?
– Странный какой-то вопрос.
– Будет понятнее, если спрошу, в чём смысл твоей жизни?
– Это слишком субъективное понятие.
Французский рот зазмеился в ухмылке:
– Третья попытка: в чём ты видишь высшую цель своего существования?
– Существование – это по Вашей части.
– Тебя ведь только что подташнивало.
– Немного.
– И ты до сих пор не понял от чего?
Гарик всмотрелся в гладко выбритое лицо с блестящими стёклышками на носу.
– Тебя тошнит от твоей рациональности. Но к этому привыкаешь. Это как первый раз убить человека. Стошнит лишь один раз. Как прививка.
– Мне кажется, я понял, – едва шевеля губами, прошептал осенённый мыслью Гарик.
– Вот и хорошо. Так и в чём же, всё-таки, цель твоего существования?
– Свобода?
– Ты спрашиваешь или советуешься?
– А без него нельзя?
– Без смысла? Можно. Но кем ты будешь? Он нужен тебе. Он вообще – нужен человеку. Мало того, абы каким он быть не может. Смысл жизни должен смотреть в вечность, жить в вечности. Выходить за рамки.
– Земные?
– Да! – восторгнулся серый человек. – Смысл обязательно должен выходить за рамки земного! Какой смысл в том, что рано или поздно погибнет, пусть даже вместе со Вселенной, со всеми галактиками! Вселенная – то же самое, что одна планета. Или даже один атом – они существуют в рамках пространства и времени.
– А смысл? Где должен существовать он?
– В вечности!
– А если меня устраивает какой-нибудь земной смысл?
– Тогда и цена тебе – по земной шкале ценностей. Тебя это устроит?
Гарик промолчал.
– Смысл жизни человека должен быть несоизмеримо выше человека.
– Зачем?
– Затем, что это делает его бессмертным.
– Как это?
– Если высшая цель человека ниже, или равна ему самому, через неё можно перепрыгнуть любому. Понимаешь? Она как планка, которую ты ставишь сам себе. Как крепость. Твоя личная крепость. Будь выше своей головы – и тебя не достанут. Опустишься ниже – и до тебя дотянется любой. Что произошло вчера?
– Марк?
– Да, Марк. Он красиво ушёл, но почему это произошло, и произошло именно так?
– Он что, приравнял себя?
– Начинаешь понимать, – благодушно улыбнулось бритое лицо. – Он приравнял себя к тому, что оказалось ниже его. Это его и убило.
– Но что именно?
– Да какая разница! Не в этом суть! Он назначил себе цену и приравнял к ней свою жизнь.
– Так, может, его цена была выше, раз он умер за это?
– У самоубийц так не бывает, – помотал головой француз. – Он что-то здесь утратил. Ведь это была не жертва, это был крик боли. Если бы ты знал, хоть отчасти, как ему было больно, ты не только никогда не осудил бы его за любой, какой угодно, грех – ты бы вовсе забыл это слово. Марк потерял смысл и не смог без него жить.
– Я и говорю: может быть, и смысл и цель его были высоки!
– Высокую цель нельзя потерять. Она не вне – она внутри. Человеку нужно расти внутрь, а не наружу – тогда и взрастить удастся то, чего нельзя будет отнять. Это и есть плоды истины. То, что внутри тебя – внутри вечности…
– А то, что снаружи – во времени и пространстве?
– Тлен, – кивнул, по-прежнему улыбаясь, серый человек.
– А если назначить смыслом жизни что-нибудь из высшей категории земного?
– Например?
– Дети, – проскользнул в лице Гарика ехидный азарт.
Француз поправил очки и решительно помотал головой:
– В любом случае, будет всего три варианта исхода.
– Каких?
– Самых простых и естественных. Если человек видит смысл жизни в своих детях, – что с ним произойдёт, если детей у него отнять?
– Утратит смысл?.. – Гарик почувствовал себя на экзамене.
– Логично, правда? – не сходила с губ профессорская улыбка. – И какие у него варианты жить дальше?
– Есть вариант не жить. Или не жить – не вариант?
– Вариант. Как самый крайний в свободе его выбора, но он есть. Это тоже выбор. Ещё что?
– Просто продолжить жить.
– Верно. Но не просто, а продолжить жить в попытках обрести новый смысл.
– Инстинкт самосохранения?
– Нет. Это ещё один шанс. И этот выбор – вернее прочих двух.
– Какой же третий?
– А вот третий продиктован как раз инстинктом самосохранения: свести оставшийся кусок жизни к существованию. Когда умереть не хватает духу, а искать заново – не хватает сил. В зависимости от того, чем наполнен человек, он выбирает один из трёх вариантов.
– Наполнен?
– Да. Наполнен верой, силой… Кто чем. И, заметь, все три варианта возникают от изначальной непригодности смысла жизни на эту роль. Как считаешь, это говорит о том, что где-то есть ошибка?
– Смотря что называть ошибкой. Ошибка – это сбой в программе, выход действия за программные рамки. При свободном выборе ошибки быть не может, потому что не может быть рамок. Свобода – это ведь отсутствие рамок? Есть просто выбор, он может быть плохим или хорошим, но никогда – ошибочным. Ведь эти плоскости не пересекаются?
– Мне нравится ход твоих мыслей, но я говорю не об этом, – бессовестно растянулся до ушей серый француз, глядя на Гарика, как учитель, гордый первыми успехами ученика. – Я говорю о том, что истинный смысл невозможно утратить. С этим ты согласишься?
– Если отталкиваться от этого, как от аксиомы, то конечно. – Гарику понравилось, что разговор переходит в диалог на равных.
– Всё, что находится в рамках материального мира – материально. И это рано или поздно утрачивается, гибнет, даже если назначить это материальное смыслом жизни, который, повторюсь, должен быть бессмертен по определению. Согласен?
Гарик кивнул.
– А раз так, то где должен находиться истинный смысл жизни?
Гарик грустно поднял глаза к небу.
– Именно!
От радости и восторга серый человек так притопнул ногой, что вниз поползла лавина.
– Именно так! За гранью мира. За гранью материи, времени, пространства, тленности. И если мир материи конечен, то за его гранью – бесконечность! Абсолют! А что такое абсолют?!
– Бог?
Низкий победный рёв пронзил пространство. Облака внизу разлетелись с лёгкостью табачного дыма. Под ногами раздался гулкий треск – Эверест дрожал всеми километрами своей мощи, просаживаясь вниз как тонущий айсберг.
– Бог! И мы сейчас ближе к нему, чем кто-либо другой.
Гарик молчал и задумчиво кусал губы.
– Это сложно, – выдавил он, наконец.
– Бог? По-твоему, Бог – это сложно? – усмехнулся француз. – Я доказал тебе, что он есть. Хочешь, докажу, что проще Бога нет ничего?
Гарик недоверчиво покосился на кристальные стёкла очков и скривил рот в усмешке.
– Если бы ты учился медицине – как та женщина, которую ты предал – ты бы знал, что каждому человеческому органу соответствует какая-нибудь болезнь, хотя бы одна. Органов, которые не болеют, нет. Не задумывался, зачем человеку такое сложное устройство организма?
– Нет.
– Чем сложнее механизм, тем он уязвимее. Особенно когда все детали связаны между собой и функционируют в прямой зависимости друг от друга. Чем проще, цельнее механизм, тем легче его чинить.
– И если бы человек был прост в своём физическом строении, его было бы просто лечить. Так?
Француз кивнул:
– Скорее всего, он не болел бы вовсе. Зачем Бог создал человека таким сложным? Для боли. Человек должен болеть. Таков замысел божий.
– Я думаю, что болезни придуманы для того, чтобы научить человека заботиться о теле, которое дал ему Бог.
– Это спорно, хоть и допустимо. Но мы о другом. Может ли болеть совершенство?
– Это Вы о Боге? Думаю, что нет.
– Разумеется, не может. Боль – удел несовершенных тварей, состоящих из множества, склонных к поломкам, деталей. А Бог – прост. Там нечему ломаться. Он монолитен и един. А это – самая совершенная простота.
– И из этого Вы выводите, что проще Бога ничего нет? – согнул брови Гарик?
– И, заметь, как изощрённо придумано, – будто не заметив вопроса, продолжал франуз. – У человека есть огромное количество органов. Болезней – ещё больше. Интенсивность боли самая различная. Бесчисленное количество комбинаций – для чего всё это?
– И для чего же? – уже не так доверяя, поинтересовался Гарик.
– Для великого разнообразия боли! Бог – искусный живодёр. Он может управлять твоей болью, как звукорежиссёр звуком – сотнями ручек и фэйдеров, с различными частотами, эффектами и уровнем интенсивности.
– И зачем? Зачем ему это?
– Ты же знаешь, что человечество – божественный проект. Это твои же мысли. Бог – садист, который создал для себя игрушку и развлекается. Согласишься?
– Спрошу иначе: в чём значение боли?
– Я же сказал: Бог садист и делает тебе больно ради развлечения.
– Но если Бог не может болеть, откуда он знает, что такое боль? Как может садист получать удовольствие, причиняя другим страдания, если не испытал их на себе? Да и потом, садизм – тоже вид болезни… А Бог не болеет.
– Если он – Бог, он знает всё. И знает боль. Вот ты знаешь?
– Все знают.
– Так неужели ты думаешь, что знаешь что-то, чего не знает он?
– Хорошо! Допустим! – усилил громкость Гарик. – Но боль же должна иметь смысл! Так Марк говорил. И не для Бога, а для того, кто испытывает её. Главный вопрос в том, как ты трактуешь свою боль – сам для себя. Какой смысл в ней видишь.
– И какие у тебя предположения? – прищурился француз.
– Боль лечит душу. Не даёт черстветь.
– Это ты по себе знаешь? Ты не испытываешь любви к друзьям, а врага хочешь убить даже без ненависти. И считаешь, что можешь рассуждать о том, что именно не даёт черстветь душе?
– Мы делаем из боли разные выводы. Вот Вы видите хохочущего садиста.
– А что видишь ты?
– Я вижу, что Ваша позиция не позволяет Вам находить сложные ответы.
– Ты считаешь, что знаешь ответы на сложные вопросы?
– Не исключаю.
– Какой смысл в смерти детей? – рубанул гильотиной француз.
Гарик задумался и уселся на снежную шапку высоты. Тишина повисла в пространстве, загустев как кисель. Не поднимая головы, он прошептал:
– Через умирающих детей лечится родительская душа. Хотя каждый, повторю, делает из боли свои выводы.
Француз осклабился во всю ширь, рот его стал похож на трупную акулью пасть.
– И какие выводы из своей боли сделал ты?
– Я всегда исходил и буду исходить из свободы.
– Всадить нож в того, кто убил твоего друга и спит с твоей женщиной – это твоё свободное желание?
– Он не мой друг, а она – не моя женщина. Поэтому моё желание – свободно.
– То, что происходит в тебе последние полгода, ты объяснить не в силах, не так ли? – Он скинул с себя злобную маску и снова стал похож на доброго экзаменатора.
– Я этого даже осознать не в силах.
– Твои перемены – это жажда её.
Гарик поднял глаза и вопросительно сдвинул брови.
– Свободы, – проникновенно уточнил француз. – Всё, что тебе нужно в городе, где серьга в ухе – как прыжок на амбразуру, – свобода. Ты хочешь убить не из мести, ты убьёшь его потому что считаешь это правильным. И ещё потому, что так велит тебе твоя жажда свободы и генетическая склонность к убийству. Ведь в Бога ты не поверил, несмотря на доказательство?
Гарик помотал головой.
– Тогда, скорее всего, ты убьёшь даже с удовольствием. Ведь ты спланировал всё так, словно это не убийство, а отпуск.
– Потом я действительно уеду, – напомнил Гарик.
– Конечно. И я знаю куда. Туда, где улицы не пестрят полосками спортивных штанов и не глазеют на тебя полными варварства лицами. Всё за свободу. Сладкая перспектива, правда? Гляди, в главном не ошибись.
Гарик встал на ноги и последний раз окинул взглядом завораживающий пейзаж. Над ним голубело небо, под ним белела царица гор, осаждённая карабкающимися друг на друга кудрями облаков.
Француз блеснул стёклами, прощально улыбнулся и дважды хлопнул в ладоши.
Тьма с проблесками тусклого света окружила Гарика. Будто подталкиваемый кем-то, он прошёл по коридору мрака с вытянутыми вперёд руками. Нащупал знакомую дверь и потянул за ручку. Ручка песком рассыпалась в ладони, дверь растворилась в нарастающем свете. Темнота, окружавшая Гарика, сжалась в спичечный коробок с надписью "JPS". Свет заполнил всё, и коробок стал отдаляться, обращаясь в точку, и, в конце концов, пропал.
На Гарика наваливался последний день в Градске.
17
Утро 23-го сентября началось с визита Загорской, владелицы агентства недвижимости. Эта монументального роста, высеченная из гранита дама учтиво улыбнулась заспанному Гарику и пробасила:
– Доброе утро. Игорь – это вы?
Гарик утвердительно тряхнул всклокоченной шевелюрой и жестом пригласил гостей в дом. Загорскую он узнал без представления: её мясистое лицо взывало к доверию с каждой рекламной страницы единственной газеты Градска.
– Это ваш покупатель.
– Игорь, – протянул руку Гарик и приветственно сжал сбитые пальцы краснолицего парня в кожаной куртке. На его плече висела спортивная сумка. Профессия парня сомнений не вызывала.
– Валера, – сообщил покупатель. – Решётки у тебя на всех окнах?
Гарик кивнул. Валера прошёл на кухню, затем бегло окинул взглядом комнаты и произнёс:
– Нормально. Беру. Тебе зелёными или деревянными?
Не ожидая от покупателя, который даже не заглянул в ванную с туалетом, такой прыти, Гарик слегка растерялся. Вот уж над чем он совсем не задумывался.
– Давайте пятьдесят на пятьдесят, – решила за Гарика Загорская. – Вас устроит?
Гарик согласился.
– Тогда будем оформляться. Я правильно понимаю: вы готовы освободить квартиру хоть сейчас?
– Вечером.
– Слышь, братан. Давай я тебе сотку накину, и ты к обеду съедешь? Вот так надо! – Валера ткнул себя ребром ладони в кадык.
Гарик согласился и на это, и поинтересовался, сколько времени займёт оформление. Оказалось, что все необходимые документы у Загорской при себе, и более того – в заполненном виде. Оставалось прочесть и поставить автограф.
"Однако, как всё схвачено у тётки!" – подумал Гарик и, не вчитываясь, размашисто подписал бумаги одну за другой. Загорская вручила старому хозяину его экземпляры, а новый хозяин снял с плеча сумку и водрузил её на стол. Далее произошло подсчитывание и конвертация валюты, что оказалось самым долгим в процессе сделки, после чего Валера повесил полупустую сумку обратно на плечо и сказал:
– У тебя же дверь захлопывается? Будешь уходить – ключи в почтовый ящик кинешь, лады?
– И с выпиской не сильно затягивайте, – добавила Загорская, и оба удалились прочь.
Гарик смотрел на бумажные стопки и начинал, наконец, просыпаться. Полгода назад то, что произошло сейчас, было бы событием, достойным многомесячного пересказывания его разными словами всем подряд. Но в эти минуты Гарик просто потёр лицо ладонями, вытряхнул из головы остатки сна, сгрёб деньги в рюкзак и бросил его, как грязную тряпку, в тёмную прихожую.
Через два часа в прощальном зале городского морга он встречался с Марком.