9
Автобусное сиденье взвизгивало на кочках. Гарик грел лбом ладони и тугими послеоперационными нитями вытягивал из памяти редкие рассказы отца о Геннадии Петровиче. Они были тёзками и в школе делили одну парту. Одноклассники называли их "наши Гены", именуя по отдельности "геном ума" и "геном силы". "Ген силы", разумеется, вырос в одного из главных силовиков города, а "Ген ума" впоследствии получил множество наград за труды в области ядерной физики.
В начале девяностых голодная до свободы слова пресса вязко захлюпала коричнево-жёлтыми сенсациями на каждой странице. Несметное количество газет и журналов, пишущих о пустоте, отпускало её по самым необременительным ценам в каждом ларьке страны. Вскоре бодрому столичному гласу свободы вняли периферийные издания, и клеветническое словоблудие проникло в периодику всех аппендиксов страны.
Когда в единственной градской газете появлялась статья, способная бросить тень на фигуру заместителя начальника ГУВД, и, читая её, Гарик – хронический ментоненавистник – кричал и плевался, Бессонов старший усмирял неформальский сыновний пыл, повествуя о том, как в действительности соотносится статья с самим Угаровым.
Пять лет назад пятнадцатилетнюю дочь несговорчивого мента нашли в лесном массиве на севере города. Заключение судебно-медицинской экспертизы, подробнейшим образом рисовавшее леденящую картину произошедшего с девушкой, насчитывало несколько десятков страниц. В морге, во время опознания, жена подполковника лишилась чувств. Год спустя она повесилась. Эту историю знал весь Градск – так же хорошо, как знал цену неподкупности Угаров.
Набирая под азартно-тревожным взглядом Дуста номер Геннадия Петровича, Гарик был почти уверен, что помощи от высокоморального отставника не будет. Сейчас, возвращаясь в город и прокручивая в памяти отцовские слова, он не сомневался: Угаров сдержит неозвученное слово.
Перед глазами всплывала больничная палата, забросанная алыми полотенцами. Гарик почему-то проверил карманы, нащупав РГД и нож. Он прижал горячий висок к прохладе окна и сжал кулаки. Ладони ощутили влагу.
В лихорадочном ознобе он доехал до дома и выскреб себя из автобуса. На лавочке у подъезда сидел дорвавшийся до никотина Дуст. Он усиленно смолил какую-то отраву и поминутно сплёвывал под ноги. При виде бескровного лица Дуст встревожился и защебетал:
– Бес, ты чего? Нормально всё?
Он выглянул из дыма и протянул руку. Гарик небрежно хлопнул ладонью по Дустовой клешне и молча прикурил, покусывая фильтр.
– Ну? Это… Встретился с ментом-то?
Больная голова осторожно кивнула и втянула в себя полсигареты.
– Ну и что? – вкрадчиво допытывался Дуст.
– Выпить бы, а? – оживился Гарик и уставился простудными глазами в изумившееся лицо.
– Да я всегда, – растерялся Дуст.
– Пошли на площадь – тепло.
В косухе и с температурой, посреди июня, Гарик бодро хлопнул Дуста по плечу и они двинули в сторону центральной площади Градска.
Та часть городской молодёжи, что не причисляла себя к неформальному или какому-нибудь иному культурному сообществу, как правило, носила кепки-уточки на бритых головах, питалась семечками и категорически не поддерживала идеи главенства интеллекта над физиологией. Таких молодых людей в Градске было большинство. Те из них, кто получал официальную зарплату, работали на заводах, окружавших город плотным химико-промышленным, вечно дымящимся кольцом. Они понимали и уважали только силу и потому предпочитали заводскую работу вялым офисным должностям. Хотя, уровень IQ тоже играл в этом положении не последнюю роль. Средний же неформал редко поднимал что-то тяжелее гитары, книги или бутылки пива, и, как следствие, представлял собой хилый интеллектуальный инь от крепкого тупоумного яна.
С нескольких сторон к Градску тянулись дороги, по которым служебный транспорт доставлял на работу и обратно заводских тружеников. Рабочий пролетариат уезжал в направлении промышленного кольца в девять утра и возвращался в город к семи вечера. Конечная остановка заводского транспорта находилась на центральной площади, которая со дня основания Градска именовалась площадью Труда. Каждый вечер, в начале восьмого, она наводнялась лысыми работягами в кепках и с бутылками кислого – самого дешёвого – пива в мозолистых руках со сбитыми костяшками.
Летом площадь светилась живописным пейзажем с единственным в городе фонтаном, бьющим из самого её центра. Днём здесь плескались дети, прогуливались гормонально активные парочки и бренчали на гитарах немногочисленные неформалы. То ли от фонтана, то ли от духа непринуждённой лёгкости и расслабленности площадь Труда источала свежесть. До того момента, пока разноцветная, как первомайская демонстрация, публика не сменялась сизым, как синяк, пролетариатом. Тогда воздух вокруг фонтана сгущался в тухлый запах третьесортного пива, смешанный с заводским потом, и пространство пронизывалось ежесекундным крякающим гоготом.
Сизые рассаживались на всех площадных лавочках, бордюрах и ступеньках, всеми способами демонстрируя окружающим силу и нигилизм. Жители города, и особенно неформалы, к семи часам покидали площадь, избегая непременных столкновений с толпой невменяемых, часто обкуренных или пьяных, уголовников – бывших и потенциальных. Толпа эта жила "по понятиям", как отличным от понятий зоновских, так и с моральным кодексом адекватных людей решительно не имевшим общих пунктов.
Некогда участники единственной панк-группы Градска расположились на лавочках напротив фонтана и Гарик звонко откупорил свежекупленную запотевшую бутылку "Смирнова": в ста шагах от площади активно пользовался популярностью магазин, в котором водку можно было приобрести в охлаждённом виде. Даже летом, когда все холодильники работали исключительно на пивной ажиотаж, у продавщиц всегда находилась свежеохлаждённая беленькая. В подсобке, скрытой от покупательских глаз, стоял, купленный специально для этой цели, отдельный холодильник. Директором магазина был маленький еврейский бог маркетинга.
Гарик разливал приятно тянущуюся – почти ледяную – жидкость в стаканчики, а Дуст вглядывался в его лицо и не постигал, что же именно изменилось. Внезапный блеск злости, заискривший в глазах Гарика с его возвращением от Угарова, всколыхнул в памяти Дуста кроткий портрет старшего Бессонова, до поры неслышно тикающий механизм бомбы, способной раскидать биографию в кровавые кишки и не оставить от благородной репутации камня на камне.
Справедливости ради стоит заметить, что самые первые, чуть видимые искры Дуст не уловил, увлечённый желанием курить и поскорее поведать сенсационные новости, едва выйдя с пятнадцати суток. Глаза Гарика засверкали сквозь болезнь ещё тогда, при первом осознании вероятного возмездия. (Уж больно сладкое чувство). И если бы кроме них двоих в тот момент в комнате находился кто-то третий, он непременно заметил бы перемену, чуждую, но не внезапную и, скорее всего, генетически обусловленную.
Окропив и без того нездоровое горло ледяной водкой, Гарик откинулся на спинку лавки, вытянул ноги, закурил и пристально посмотрел Дусту в глаза. Тот завращал зрачками побитого пса, оглянулся по сторонам и напрягся:
– Бес, что тебе мент-то сказал? Маньяком зыришь. Даже это… не по себе ни хера. Напрягаешь.
Гарик выпустил пышное облако и громко выпалил:
– Дуст, ты знаешь, чем Катя зарабатывает?
– Катюха? – пожал плечами Дуст. – Да хрен его знает. Студентка же. На степуху, наверное, и живёт. Да и мать неплохо, вроде, получает.
– А Костя тебе, случаем, на этот счёт ничего не говорил?
И Гарик впился в него взглядом опера на допросе. Дуст напрягся ещё больше, отвёл взгляд и поёжился:
– Ты, Бес, реально бесишь. Это… Давай нормально, ладно?
Гарик передёрнулся лицом, опустил глаза и затянулся. Этого Дуст не пропустил.
– А чего случилось-то? С Катюхой что-то? Чё ты про бабло вдруг?
Гарик закусил губу и ноздрями выпустил дым. Дуст вдруг замер и будто принюхался.
– А-а-а, – туго протянул он, – слу-у-ушай… В прошлом году… Ты же помнишь! По осени… Типа… Да-да-да.
– Что типа по осени? – сдвинул брови Гарик.
– Да в прошлом году! Помнишь, это? В октябре! Ну, когда Костян залетел? – затараторил Дуст.
– С травой-то?
– Да. С коробком на кармане. Или не с коробком… А, да! Нет, не с коробком. Целый стакан у него был. И менты прихватили.
– Ну, помню, – сощурился Гарик.
– Он же не сел тогда – откупился. Ему следак за закрытие дела двести баксов заломил.
Глаза Гарика округлились и он присвистнул:
– Ни хрена себе! Разве столько? Я думал, там мелочь какая-то…
– Точно-точно! – убедительно перебил Дуст. – Я помню. Двести. Сроку дал – неделю. Костян тогда как ошпаренный бегал, это… занимал у всех. Только двадцатку нашёл. Мы с тобой тогда ему баксов семь наскребли – капля в море. А Катюха в последний день всё бабло принесла. Даже, кажется, чуть больше, чтобы, типа, точно никаких проблем…
– Сколько? – не утерпел Гарик.
Дуст звездочётом поднял глаза.
– Блин, не помню. Двести двадцать. Или тридцать. Она, помнится, тоже сама не своя ходила. Типа… переживала за него. А потом пропала на сутки и с баблом вдруг такая заявилась. Мы с Костяном как раз это… у них на кухне дули. Он уже садиться готовился. Пыхнуть на дорожку хотел.
Тут Дуст усмехнулся. Гарик слушал, не моргая. Увидев, как Дуст полез за сигаретами, он ускорил процесс и вставил ему прямо в зубы свою – одной рукой, другой поднёс горящую зажигалку.
– Ну?
– А чего ну? – густо затянулся Дуст. – Всё, собственно. Мы сидим, курим. Входит Катюха, вспененная такая вся, всклокоченная, будто это… состав разгружала. Молча бабки перед Костяном положила и в комнату к себе ушла. Вырубилась. Почти сутки продрыхла. Мы её не трогали.
– А где взяла? Сказала?
Дуст помотал головой.
– Костян глаза по пять копеек выкатил, бабки сгрёб и к следаку втопил. Только пятки засверкали.
– И ничего его не насторожило?
– Насторожило.
– И чего?
Дуст пожал плечами:
– Да ничего. Он же не работал нигде, цены баблу особо и не знал. А тут сестра же. Типа, так и надо. А может, и хотел спросить, да…
– Да покой свой поберёг, – процедил Гарик, и в глазах у него зарябила омерзительность.
Он мотнул головой, налил по второй и замер со стаканом в руке. Дуст принял молчание за приглашение и чокнулся:
– Ну да, наверное. Давай!
Они выпили, Гарик занюхал сигаретой и, будто утверждаясь, спросил:
– А прядь розовая у Кати тогда в волосах была, не помнишь?
Дуст кивнул:
– Она её со школы красит, давно уже. Мне, это… всегда нравилось. – Он растянулся. – Кисточкой такой.
Гарик прошипел какое-то ругательство и потянулся к бутылке.
"Бля-а-а" – пропел вдруг фальцетом Дуст, и Гарик последовал за его взглядом. Рядом с площадью, на остановке, стоял длинный, гармошкой, автобус, и из него один за другим выходили на площадь, щерясь в сторону фонтана и гулко гундя, несколько десятков заводских пролетариев. Почти на всех были кепки и полосатые штаны различных брендов – от "Adagas" до "Abibos". Гарик оглянулся по сторонам: кроме них двоих на площади не было ни души. Металл его косухи сверкал на солнце так, что зажмурился бы и Рэй Чарльз; "анархии" на бандане Дуста, казалось, сияли не меньше.
– Пиздец нам, – просипел Дуст и взял бутылку, приготовившись сделать из неё розочку.
Оба поднялись и смотрели прямо в надвигающиеся сизолицые фигуры, которые, громко улюлюкая и крякая, вразвалочку приближались к "ниферам". Дуст прошипел:
– Бабочка с собой, Бес? Щас нас так пиздить будут… Лишь бы, блядь, не в последний раз.
Гарик источал какое-то злобное спокойствие:
– На твою же бабочку тебя тут и насадят. Будешь энтомолог наоборот. Стой, не дёргайся.
Дуст выпучил на него глаза и не поверил ушам:
– Бес, ты врубаешься?..
– Заткнись.
Спокойствие в голосе Гарика создавало впечатление лёгкого помешательства, и паника рябью забродила на щеках Дуста. Когда толпа подошла почти вплотную, на его лице вздулась каждая вена. Гарик же и без того выглядел больным. Он спокойно смотрел в наглые глаза самого рослого, кажущегося вожаком стаи, и спокойно курил. Выглядело это так, будто ему решительно плевать, жить или умереть. Толпа окружила. Рослый, довольно осклабившись, развязно подгрёб к неформалам и, очевидно, решив не тратить время на банальные "ессигареты", кисло дыхнул в лицо Гарику, прогнусавив:
– Слышь, нифер. А чё у тя, это… серёжка-то в ухе? – Он подумал. – Ты чё, пидарас что ли?
Взорвавшийся гогот десятков голосов заглушил шум фонтана. Гарик с прежней непринуждённостью затянулся, выбросил довольно длинный окурок в урну возле скамьи, легко выдохнул дым и уставился в полупьяные глаза:
– Почему я? По логике выходит, пидарас – ты.
Свинцовый тент тишины накрыл лысые головы. Изумление Дуста достигло критической точки и он уставился на Гарика, раскрыв рот и рыбой глотая воздух. Глаза сизого будто протрезвели. Потерявшись от такого поворота, он вытянул лицо:
– Почему это я? – даже с любопытством спросил он.
– Ну, как же. Смотри, сколько вокруг девок ходит – а ты до меня доебался.
Следующее за этим заняло не более двух секунд. Глаза сизого вспыхнули звериной яростью. Он сделал движение предуготовляющее замах, толпа забурлила, и тут Гарик рявкнул:
– Стоять!
Гопники обескуражились и замерли, а сизый увидел прямо перед носом руку, сжимающую гранату. Гарик проорал так, что моментально осип. Он вытянул кольцо перед протрезвевшим лицом и прохрипел:
– Назад, суки. Сейчас ваши яйца по площади раскидает. Расступились на хуй.
Осторожно жась друг к другу, пролы образовали проход и с опасливым интересом поглядывали из-под кепок на РГД. Рискнуть никто не решался. Одной рукой сжимая гранату, другой Гарик взял под локоть Дуста и вместе с ним, ускоряясь, добежал до остановки, возле которой ждал пассажиров, раскрыв двери, старенький "Икарус". Они запрыгнули внутрь, и через закрывающиеся двери Гарик показал серой массе средний палец. Автобус тронулся, и он вставил чеку обратно.
Дуст, со вцепившимися в "Смирнова" руками, остекленело взирал на происходящее. Гарик выскреб бутылку из онемевших рук и громко отхлебнул. То же повторил Дуст. Даже не поморщившись, что делал всегда, он произнёс, глядя в заляпанное окно:
– Бес, с тобой точно что-то не так.
Гарик прошёл в середину салона, упал на сиденье и прислонился виском к поручню. Он вдруг пожалел, что РГД в его кармане – не боевая. Жестокость чуть заметно скользнула в его душе, приятно кольнув. Произошедший эпизод зародил в его душе странное чувство, новое, ещё неочерченное. Оно радовало, но какой-то незнакомой радостью. Будто нарыв, больной и разбухающий, лопнул, и грязная кровь вышла вся разом, очистив и принеся облегчение. Гарик понимал, что это новое прочно вцепилось в него и теперь ни за что не отпустит. Сладость силы пьянила. Это был отыгрыш. Ни с чем не сравнимое удовольствие уравнителя сил во Вселенной. Разнородная вязкость, ещё не устоявшаяся, перетекала в горячей голове, и всё, что было необходимо Гарику в эту минуту – перезагрузка и холодный компресс.
Доехав до своей остановки, он молча хлопнул Дуста по плечу и вышел, оставив дэдэтэшника с бутылкой в руке, задумчиво смотрящего через стекло в летний асфальт Градска. Дуст проигрывал произошедшую сцену и ощущал себя внутри сериала.
С трудом передвигая ноги, Гарик поднялся на свой этаж и разглядел в дверном проёме маленький, сложенный в несколько раз, белый листок. Внутри чернели, выведенные знакомым изящным почерком, слова: "Родной, я приду утром. Пожалуйста, будь дома". Вспомнив, что у Кати есть ключи от квартиры, Гарик ввалился домой и зарылся, горячий, в усыпляющую мягкость постели.
10
Выпитое за день не возымело никакого эффекта, за исключением лёгкого похмелья, которое, накладываясь на общую слабость и простуду, переживалось как утро после долгого "ерша". Глупейшее состояние: похмелье без опьянения. Уходя в сон, Гарик копошился мыслями в новом для себя состоянии.
Внезапно возникший, незнакомый, приятно-томительный порыв зудел под рёбрами, мешая провалиться в сон.
"Что вдруг произошло?" Он силился, но не понимал. "Откуда выступила, как пот, внезапная жажда мести? Или это жажда чего-то другого? Может, дело в Кате? Или в том, что она – сестра?". В конце тёмного коридора по-прежнему свисала с петель прогнившая деревянная дверь с табличкой "JPS". Пахло подвальной сыростью. Гарик взялся за дверную ручку и, учитывая предыдущий трип, на всякий случай приготовился к неприятному. Дверь протяжно застонала и, рухнув у его ног, подняла пыльные облака. В нос Гарику ударила свежесть городского лета, вокруг зашелестели по мокрому асфальту автомобили, и возник неоновый ночной проспект, усеянный огнями: красными, синими, зелёными, оранжевыми, фиолетовыми… Дождь спреем освежал лицо. Гарик закрыл глаза и вдохнул ни с чем не сравнимый запах промозглых ночных улиц. А когда их открыл, увидел перед собой гладко выбритое французское лицо с блестящими стёклышками на переносице. Лицо не выражало эмоций, а лишь кивнуло, предлагая пройтись по центру проспекта, между проносящихся бесчисленных фар, ослепляющих и радующих.
Гарик помнил этот серый костюм, помнил приступы сдавливающей тошноты, но сейчас почему-то ожидал не этого. Какая-то суть должна была проясниться в самые скорые минуты – слишком в точку попала атмосфера, она никак не могла сопровождать что-то болезненное. Он это понял и приготовился слушать.
С французом они медленно вышагивали мокрый асфальт, и Гарик ловил лёгкость каждого шага и каждой капли, падающей на лицо. Он видел ночные рестораны. В них, закинув одну на другую длинные ноги, наслаждались коктейлями роскошные женщины в вечерних платьях. Они кокетливо улыбались и покусывали губы, наматывая на пальцы кудри пышных волос. В воздухе проносились запахи кофе, сигар и будоражащих духов, от которых мозг тонул в усладе, окунаясь и вновь выныривая – до следующего наплыва. Неоновые вывески уютно прорисовывали жилы ночного города.
Серый человек дал Гарику возможность насладиться великолепием и мягко произнёс:
– Могу поздравить: с первой задачей ты справился. Как видишь, вторая себя ждать не заставила. Это дело такое, затягивает.
– Счастье-то?
– Принимать решения. Понравилось? Понимаю. В чём теперь копаешься? Чего хочешь?
– Хочу убить человека.
– Что-то не верится, – усмехнулся серый человек и насмешливо скосил глаз.
– Что хочу убить?
– Что хочешь именно этого.
Француз остановился и поймал на ладонь огромную, размером с шайбу, снежинку. Позволив полюбоваться собой несколько мгновений, она моментально расплавилась. Человек вынул из кармана пиджака белоснежный платок и вытер им пальцы.
– Такими темпами ты сначала ошибёшься, а уже после начнёшь просчитывать верные ходы, – прошуршал он платком.
– Что именно я должен просчитать? – искренне не понял Гарик.
– За что ты хочешь его убить?
– За друга.