Херцбрудер - Комарова Ольга Александровна 11 стр.


НИКОЛАЙ. Женя, вот тут вы несколько перестарались - вы готовы и его выставить за дверь.

ДИМКА. А почему она так уверена, что сама останется здесь?

НИКОЛАЙ. Я думаю, вам надо все-таки поговорить. Пойдем, Оля.

Они уходят.

ДИМКА (им вслед). А где Маша?

ЖЕНЯ. Спит, накачанная наркотиками. Пока ты радовался избавлению от прозы жизни, она тоже даром времени не теряла.

ДИМКА. Твоя работа?

ЖЕНЯ. Скорее - твоя лень.

ДИМКА. Добилась своего?

ЖЕНЯ. Чего своего?

ДИМКА. Места в жизни.

ЖЕНЯ. А ты? Избавился наконец от недочеловеческого одиночества?

ДИМКА. Как ты смеешь меня ненавидеть?

ЖЕНЯ. Я тебя не ненавижу, а вовсе не вижу. Не надо было столько плакать - я тебя предупреждала. Вот и выплакал все глаза, а заодно и душу.

ДИМКА. Тебя послушать - у меня души никогда и не было.

ЖЕНЯ. Да не слушай ты меня.

ДИМКА. Кто ж станет слушать кошку, которая больше всего на свете любит греться на солнышке.

ЖЕНЯ. Может, ты знаешь что-нибудь выше и краше настоящего комфорта? Так поделись.

ДИМКА. Из тебя получилась бы прекрасная одинокая старуха.

ЖЕНЯ. Конечно, что может нарушить уединение женщины, которая по глупости влюбилась в человека, у которого за душой нет ничего кроме того же самого комфорта, иначе говоря, дома, который построил - кто? - не он.

ДИМКА. Скажи еще - по неопытности.

ЖЕНЯ. Ах, мой ангел... Мы с тобой столкнулись лбами на пути в разные стороны: ты у меня был последним мужчиной, а я у тебя - наоборот - первой женщиной. А ты хотел, чтобы я, еще не зная даже тебя, жила бы, добрая и добродетельная, ждала спокойненько, когда ты выйдешь наконец из ребяческого возраста, уморишь своего папу и найдешь меня, чтобы увести с собой? Добрая и добродетельная одинокая старуха встречает высокородного пилигрима, вернувшегося по весне из Святой Земли. Престарелый наследник получает наконец отцовскую корону, а весеннее солнце растапливает тем временем замороженное за зиму и дышащее снежной свежестью лицо прекрасной дамы, и оно становится ноздреватым и морщинистым, а потом вовсе исчезает, и остается кошка, которая греется, греется на солнышке, получая, как заслуженный пенсион, свою долю животной радости. Вот тебе и сюжет для сказки - совсем не как у твоего отца. Совсем по-другому.

ДИМКА (садится, еще в пальто). Ты раньше так со мной не говорила.

ЖЕНЯ. И ты вел себя иначе, правда? Лихо притворялся, будто все здесь твое, а оказалось - отцовское. Напичканный сказками и воспоминаниями обо всех рождественских гусях, съеденных тобою за всю твою долгую и праведную жизнь в стенах Красной гостиной, которая для тебя не больше, чем гусиный хлев, - самозванец.

ДИМКА. Давно я тебя не видел.

ЖЕНЯ. И?

ДИМКА. И у меня опять разболелась голова.

ЖЕНЯ. Расскажи еще про то, что твоя мигрень - символ одиночества.

ДИМКА. Не ори. Это все равно, что нестерпимая вонь, которая слишком сильна, чтобы человек мог оставаться в здравом рассудке. А рядом, совсем близко, сидит другой человек, не слышит вони и не верит, что тут (он потер рукой лоб) воняет.

ЖЕНЯ. Что ты - чего захотел! - быть самим собой! Человеческая индивидуальность, эгоизм и одиночество - это одно и то же, милый. И лишь тот, кто отказался от себя, как я, как Ольга, перестает быть одиноким и получает в награду Красную гостиную, шкатулку, которая настолько полна творениями маленького родового божка - Николая, что в ней нет места ни для боли, ни для вони. Не стремился бы ты к автономии - не болела бы голова.

ДИМКА. А человеческого ничего мне не позволено?

ЖЕНЯ. Позволено. Только не полезно. Если ты не видел здесь ничего, кроме человечной буржуазности, ты ни черта не понимаешь в домашнем уюте. Но я в это не верю. Ты нарочно все разрушил - бросился в Москву - почему в Москву? - изучать филологию, которая нужна тебе не больше, чем козе баян, мне навешал лапши на уши...

ДИМКА. Как же, на такие уши повесишь что-нибудь! На них даже серьги не держатся.

ЖЕНЯ. Это клипсы, я ношу клипсы. Вот мне было все позволено. В силу отсутствия какого бы то ни было воспитания, образования, корней, традиций - и всего прочего, чего у тебя было с избытком, - я угробила свою юность, да, это так, зато я от каждого встречного брала то, что чувствовала своим, и собирала себя по кирпичикам, отдавая взамен каждого такого кирпичика немножко честной репутации, немножко настоящей честности. У меня не было дома, я была равнодушна к своей матери, как Павлик Морозов в юбке - ты тоже, но иначе, как бывают равнодушны к мебели или к глубоко почитаемой святыне. И не ври мне пожалуйста, что ты не понимал, как это в сущности прекрасно - ты хладнокровно присвоил себе - взял взаймы, да? - и сложную мифологию, и рождественский гусятник, и - бегом в незнакомый город хвастаться перед дамами. Что, не так? Разве позволительно дразнить такими богатствами женщину, которой они нужнее, чем тебе самому, и которой они никогда не достанутся? Странствующий сладострастник, ты относился ко мне, как к изысканному удовольствию, от которого можно и должно отказаться, если друзья пришли или папа зовет. Но и работу, и папу ты очень невежливо послал на фиг, когда притворился самоубийцей, а меня тем самым, стало быть, оттеснил еще дальше. Ты еще хотел, чтоб я не слишком тебя любила и чтоб не дай Бог своими терзаниями не отяготила твою совесть. Только если мне не очень худо, когда тебя нет, значит, мне не так уж хорошо с тобой.

ДИМКА. Ты красиво говоришь, но было же не так.

ЖЕНЯ. Так. Так. Только у меня было два чувства: одно мрачное, страстное, задыхающееся от инстинктивной нежности, которое полностью подавляет женщину и доводит до состояния собачьей зависимости, и второе, строгое и чистое, сродни ханжеству, только без лицемерия - этой любовью я не тебя любила, а...

ДИМКА. А?

ЖЕНЯ. Хватит. Вечное детство - вот суть твоего домашнего аристократизма. Причем ты был ребенок с претензией на дон-жуанство, как оказалось. В один день я узнала две новости: что ты обманывал меня с какой-то шлюхой, и что ты не умер. Надо же... Ты с такой легкостью бросил все то, к чему я наконец пришла в результате долгой и неприятной работы, и бросил ради того, от чего я давно отказалась. Захотелось юноше побыть самим собой - и он выпал... выскочил из схемы - ладно бы из окна выскочил, умер бы на самом деле... а тут - понарошку - и в рай попал, только не к Богу, а к бабе...

ДИМКА. Она не больше шлюха, чем ты.

ЖЕНЯ. Ну прости, я не хотела тебя обидеть. Но ты нарушил даже те, не очень-то почетные для меня условия игры, которые я приняла просто потому, что у меня, такой, какая я есть, не было другого выхода, а этого я тебе не прощу, хоть ты и не человек еще.

ДИМКА. Женя, у меня очень болит голова. Или ты говоришь путано, или я совсем стал дурак от боли.

ЖЕНЯ. Дурак, конечно. На что ты надеялся? На то, что, если я тебя не вытянула, так это удастся какой-то новой женщине? Да тьфу на нее и на тебя тоже. Самое глупое, что теперь ничего нельзя изменить - Бог не есть Бог мертвых, но живых, и отец тоже не отец мертвых. Ты записался в покойники, для тебя все кончено. Жмурик ты мой маленький.

ДИМКА. Кто?

ЖЕНЯ. Жмурик.

ДИМКА. Не говорит так, у нас ведь будет ребенок.

ЖЕНЯ. А это не твой.

Я вижу, как Женя сыто поглаживает себя по животу. Между прочим, никто так и не съел ничего из приготовленных Ольгой кушаний.

ДИМКА. Как? Не мой ребенок? А чей?

ЖЕНЯ. Твоего родного отца, то есть он тебе брат. Зовут его Дмитрий. Так что у меня все хорошо, я тут мать наследника, а ты кто? Вечное дитя и вечный покойник, то есть выкидыш - наверно, лучше быть подкидышем, а? Живи тут, ешь от пуза, спи на красном диване, а когда мой сын вырастет, ты и у него будешь ребенком. А твой отец, как очухается, будет бить себя в грудь, приговаривая: вот тебе бог, я тебе бог, а вот порог, и, раз уж ты снова переступил порог моего дома, будь любезен объяснить мне, за что ты, мальчишка, покойник, отдал первородство? Покажи мне эту чечевичную похлебку, я хочу ее похлебать, авось не захлебнусь, а я скажу: не захлебнешься, не захлебнешься, будешь хлеб жевать, прихлебывая похлебку и похлопывая себя по животу... Хлюп-хлюп...

Довольно, если сейчас же не опустят занавес, я просто закрою глаза.

ПРОТИВНЫЙ СЛУЧАЙ

- А сзади у него - выхлопная труба, - сказала Аня и, наклонившись слегка вперед, потопала вдоль по пустой платформе, забавно шлепая себя по заднице.

- Идет-коза-рогатая... - еще сказала она, выставив в темный дождик два растопыренных пальца. - Бэ-э-э.

И еще сказала:

- Бэ-э-э.

И, дойдя до конца платформы, направилась обратно, все так же - с рожками и выхлопной трубой.

- Итак, главный принцип - несмешной идиотизм. И по этому принципу все делается. Бэ-э-э. Не дай господи, чтоб было смешно.

Засветилась электричка - ничего нет краше электрички, когда темно, дождь и холодно. Аня вытянулась во фрунт перед электричкой и принялась сильно-сильно хлопать глазами - у нее почему-то глаза замерзли. Так она чуть не прохлопала электричку и прыгнула в открытую дверь, когда та уже начала закрываться, поэтому голова, руки и одна нога оказались внутри, а все остальное осталось на улице. Электричка поехала, Аня тоже поехала, дрыгая повисшей в воздухе ногой. "Это такая подмосковная гильотина", - подумала Аня и тут только заметила, что она не одна в тамбуре. Там стоял еще мальчишка-пэтэушник, до странности немодно одетый - на нем были кримпленовые брюки вишневого цвета. Да, и еще он был нестриженный - серые волосы прикрывали не только виски, но даже уши.

Заметив его, Аня стала старательно делать вид, что она не застряла вовсе, а просто так, прислонилась. "Хорошо еще, что деревья растут не очень близко, а то бы они меня отлупили".

К счастью, поезд очень быстро доехал до следующей станции, и железные тиски выпустили Аню - было немножко больно, но не слишком. А вот дверь в вагон оказалась страшно тугой, Аня даже сломала ноготь, а пэтэушник ей ничем не помог, и вообще, казалось, ее не замечал. Вагон был почти пуст, только впереди, прислонившись друг к другу, сидели двое влюбленных, и чуть поближе, спиной к Ане, дремал военный. Она села, хоть и спиной, но поближе к военному, а то там в тамбуре мальчишка какой-то неприятный.

Было очень тепло.

И тут она увидела ручеек на полу в проходе. Сначала она подумала, что кто-то разлил молоко, но тут вагон качнулся, что-то сделалось со светом, блики исчезли, и Аня ясно заметила, что это не молоко вовсе, а настоящая красная кровь. Она резко дернулась, оглянулась и увидела, что ручеек течет от тех нежных влюбленных, что сидели впереди, и течет ручеек через весь вагон, и от военного к нему тоже тянется приток - не приток, а так - струйка. И, разделившись на пять ниточек, как какая-то дурацкая ладошка, ручеек медленно подбирается к заднему тамбуру, где курит пэтэушник.

"Никакой он не пэтэушник, а самый настоящий маньяк-убийца..." - подумала Аня и, еще раз оглянувшись, заметила, что в другом тамбуре тоже стоят мальчишки. "Вот. Еще пэтэушники. Они все заодно. А пассажиры все тут, оказывается, сидят убитые. Этак они, чего доброго, и меня убьют."

Никакой такой особенно бесстрашной Аня не была, она почувствовала вдруг, что сердце с грохотом провалилось куда-то в низ живота и там лопнуло, а во рту появился при этом привкус ментола. Что за чушь? Это ментоловая конфетка застряла в зубе. "Однако ведь - убьют!"

- Эй, офицер, ты мертвый или раненый? - тихонько спросила Аня и почувствовала вкус ментола уже не во рту, а в животе. Странно как-то у нее внутри все устроено.

А офицер то ли застонал, то ли не застонал.

Маньяк в кримпленовых штанах на секунду приоткрыл дверь и снова исчез. Ментоловый комок таял в животе, и холодноватый привкус его медленно просачивался в ноги. Аня расстегнула мокрое пальто, которое стало уже расслабляюще теплым и, не вставая с места, чтобы никто не заметил шевеления, вытащила руки из рукавов. Сумку пришлось оставить. Скоро будет станция, а потом большой перегон - минут на двадцать, - а провести целых двадцать минут в обществе одного маньяка и нескольких пэтэушников Ане вовсе не хотелось, тем более, что за двадцать минут они ее двадцать раз убьют. Оставив вещи и стараясь не смотреть под ноги на ручеек, в кое-как наброшенном на плечи пальто, Аня направилась в тот тамбур, где их было несколько, потому что хоть их и было несколько, но они все были стриженные, модненькие, и Аня предпочла их тупорылому волосатику.

"Идет-коза-рогатая - бэ-э-э..." - сказала Аня сама себе для храбрости, выставила два пальца - рожки - вперед, и, не глядя на мертвых влюбленных, проследовала мимо них в тамбур. Тут она сообразила, что все продолжает делать рукой "забодаю-забодаю", и решила уже не останавливаться - протянула эту руку с рожками к тому мальчишке, что был поближе, и несколько развязно сказала:

- Закурить не найдется?

- Без фильтра будешь? - еще развязнее спросил юный убийца и достал из кармана пегих штанов мягкую и мятую пачку кубинских сигарет.

Аня зажала сигаретку двумя пальцами, которыми изображала козу, отвернулась к стеклу, за которым было темно и был темный дождь, и со свистом выпустила дым в лицо своему отражению. Но дверь откроется с другой стороны, а там стоит уже вся компания, даже тот пришел, которому полагалось задний тамбур караулить.

"Эстеты проклятые, это они мне последнюю сигаретку перед смертью выкурить позволили. Гады."

Электричка затормозила, дверь открылась,

- Бэ-э-э!... - зарычала Аня и бросилась прямо на них подобно боевому слону. У них реакция неплохая, они схватили ее за плечи, но Аня сбросила пальто, мокрое и теплое, и пока они под ним барахтались, Аня выскочила, и электричка отправилась дальше, причем Аня заметила, что в другую дверь того же вагона влез кто-то с корзинками.

Порыв ветра сорвал с ближайшей ветки мокрый листочек и приклеил его Ане на лоб. Аня помахала вслед поезду мертвецов.

Следующая электричка подъехала минут через десять, Ане опять повезло. Там тоже было очень тепло, и она заснула.

Разбудил ее, как водится, контролер. Боже мой, в такое время!

- Ваш билет, девушка, - сказал он, смущенно глядя ей под ноги.

Аня тоже посмотрела себе под ноги и увидела кровавые следы. Как это она умудрилась вляпаться! Она поджала ноги и пожала плечами - билет-то остался в сумке. Хорошо еще, что у Ани была привычка рассовывать бумажные денежки по глубоким карманам суконной теплой юбки - она наскребла бумажек на штраф, и даже еще остался рубль, а когда контролер ушел, Аня стала размазывать туфлей кровь на полу. Потом вспомнила про листочек и отодрала его ото лба. Листочек успел присохнуть. Аня бросила его на пол и растерла ногой. Лень по-своему изощренна. Впереди нос, сзади зад. И не наоборот.

И она опять уснула и проснулась уже в Москве. От темного дождя юбка разбухла, пока Аня дошла до метро. Она разменяла рубль, съехала вниз и, стоя на самом краешке платформы, вытянула шею в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Там, "у первого вагона", скопилось человек десять сонных пассажиров. Поезд сверкнул очами и начал тормозить. Аня приготовилась - и тут ее кто-то сильно толкнул в спину, и в следующее мгновение она оказалась под колесами поезда.

- Бэ-э-э, - сказала Аня и прижалась к матушке черной земле - иначе говоря, проворно нырнула в углубление между рельсами. Первый вагон наехал на нее и тут же остановился, так что окрашенные кровью Анины подметки с прилипшим растерзанным листиком остались снаружи.

"Господи! Не дай бог, чтоб было смешно..."

- Девушка! Вы живы, девушка? Если живы, то ползите назад.

Молоденький машинист теребил Аню за ногу.

- Я не могу назад, - гулким голосом ответила Аня, - мне ваш поезд на юбку наступил.

- А ты сними юбку! - загоготали наверху.

Аня лягнула машиниста ногой и потребовала, чтобы поезд слегка отъехал назад.

- Никаких назад, вперед поезжай! - крикнул кто-то.

- Граждане пассажиры! Успокойтесь. Ни назад, ни вперед я по живому человеку не поеду.

- Что же мне, ночевать под брюхом твоей машины?

- Товарищи! Может быть, у кого-нибудь есть ножницы?

- Ну откуда в метро ножницы?

- Вот у этого наверняка ножик есть.

- У меня есть ножницы, маникюрные.

Машинист взял у дамочки ножницы и передал их Ане. "Надо же, ну и штучка, - думала Аня, отгрызая кривыми ножницами изрядный кусок подола, - у нее даже ножницы пахнут французскими духами... Не она ли меня под поезд столкнула..."

Кусок юбки остался под колесами, а сама хозяйка юбки поползла задом наперед и выползла из-под поезда.

- Возьмите ножницы.

- Возьмите их себе на память.

- Очень мне нужны ваши подарки! - возмутилась Аня и швырнула ножницы под ноги дарительнице.

Потом она подтянулась на руках, легла животом на край платформы, с трудом закинула ногу и наконец встала, отряхнула руки и вошла в вагон.

Она вошла и села на свободное место, и все остальные тоже вошли и сели. Никто не стоял, и все места были заняты. Сколько мест, столько и пассажиров, ни одним пассажиром больше, ни одним пассажиром меньше. Так что можно было ехать.

Аня с интересом посмотрела на свою юбку, лохмато обрезанную и годную разве что на изящные тряпочки для пыли. Из юбки торчала красная коленка (колготки были красные), а на коленке - большая круглая дырка - порвала, когда падала, или ножницами зацепила. Дырка была белая. Аня сняла висевшую на шее шариковую ручку, тоже красную, и принялась от нечего делать закрашивать дырку.

И тут в вагон вошел один лишний пассажир, которому не было места. Аня очень не любила, когда в метро кто-то нависал перед ней, особенно чужой мужчина, но где было этому медведю угадать, что он неприятен именно Ане! Он Аню-то как раз и выбрал, чтобы встать над ней, причем левую руку с портфелем он ухитрился поднять вверх и этой рукой держался за сверкающую трубу, а в правой руке у него была книжка, и лицо по причине сильной близорукости погрузилось в книжку до ушей. Время от времени он прогибался, и его неспортивное пузо с пластмассовой молнией посредине почти касалось Аниного лба. Аня вообще терпеть не могла куртки с разъемными молниями, потому что когда человек застегивает такую куртку, издали кажется, что он расстегивает ширинку. А у этого к тому же что-то в куртке распоролось и прямо из молнии, как непристойный символ, свисала длинная нитка. Молодой человек покачивался и непристойная нитка плясала на Аниной красной коленке. Ане это надоело, она намотала нитку на палец и попыталась ее оторвать. Нитка оказалась неожиданно прочной - молодой человек тяжело повалился на Аню, Аня оттолкнула его, но сама вслед за ним покатилась под ноги пассажирам, потому что ее палец был привязан ниточкой к его куртке.

- Тьфу! - сказала она громко, перекусила нитку, еще раз сказала "Тьфу" и пулей вылетела из вагона, к счастью, на своей станции.

И пришла наконец домой. Стоп. А ключа нет. Ане так хотелось спать, что, кажется, она могла бы пройти сквозь закрытую дверь с закрытыми глазами, как призрак. Она вынула шпильку из волос и поковыряла шпилькой в замочной скважине. Неожиданно дверь открылась. Аня зевнула. Не вечер, а сплошное открывание дверей. Дома никого нет. Если бы ей не так сильно хотелось спать, ей было бы очень стыдно. Но ведь когда дома никого нет - так хорошо спится...

Назад Дальше