Немножко больно было просыпаться - как будто глаза уменьшились за ночь. Ане показалось, что веки чмокнули или чавкнули, когда ей наконец удалось их разомкнуть. Она, конечно, тут же опять зажмурилась, но не так плотно, и одновременно высвободила руку из-под тяжелого одеяла, лениво нащупала ею мягкий, мохнатый от ковра пол; потом из-под одеяла вывалилась вторая рука, и Аня, не делая больше попыток открыть глаза, пошла руками по ковру, медленно стаскивая с кровати свое скомканное, как теплая тряпка, тело.
- Вы простите, девушка, дверь была незаперта.
Аня на всякий случай плотнее прижалась к мягкому полу и потерлась о ковер носом.
- Это кто?
- Параша.
- Кто?
- Прасковья Поварисова, если позволите.
- В-в-в-в...- Аня выдохнула теплый воздух, будто желая душу вдохнуть в этот ковер, а губ от ковра отрывать не желая.
- Девушка, может, вы голову поднимете немножко? Девушка, вот смотрите - старушка, она очень в туалет хочет, можно? Я шла по улице, гляжу - сидит и плачет. А у вас дверь не заперта. Можно, да?
- А вы?
- Что?
- Подите туда же.
- В другой раз.
- Отчего же?
Аня одним глазом посмотрела на ту, с кем разговаривала. Голос у нее был интересный - как тирольское пение, а одета она была скромно и одновременно роскошно - черная юбка из тяжелого шелка и черный же мягкий свитер. А волосы у нее были белые, ниже пояса, и лицо белое, с розовым румянцем, а когда Аня оторвала наконец нос от пола, то почувствовала такой запах таких духов, что у нее чуть голова не закружилась.
- Вы хулиганка? Подите, включите музыку, а то ваша старушка журчит, как ручеек. И дайте мне крем для рук, вон там, у зеркала...
Аня почувствовала вдруг, что кожа на руках очень сухая, стянуло руки, как будто она надела тугие печатки, в которые кто-то почему-то насыпал зубной порошок... Мятный... Ментоловый...
- Скорее... Боже мой, и лицо...
И лицо, и все тело вдруг стало сухим, будто кожа умерла и превратилась в грубый мешок, каким-то образом полный зубного порошка - премерзкое ощущение. Аня задергалась на полу, пытаясь сбросить кожу и рожу, и одежду, а Параша тем временем, схватив баночку с кремом, ловила то руку, то ногу Анину, стараясь намазать пожирнее.
Как легко, как мягко стало в собственной шкуре!
- Легче?
- Угу, только сорочка вся в креме. А что это было?
- Понятия не имею.
- Меня зовут Аня. А что у вас за духи?
- Минутку. Бабуся, у вас все в порядке? Идите. Идите, идите.
- А вы?
- Что?
- Почему не идете?
- А я вас знаю. Вы вчера уехали на дачу с моим мужем.
- Допустим.
- Я сяду пожалуй. - Параша уселась в кресло, положив ногу на ногу, и покачивая, и поигрывая офонарительно маленькой туфелькой.
- Вам муж ничего не говорил?
- Чей муж, ваш или мой?
- Мой муж.
- Он же не мог все время молчать. Что-то говорил.
- Вам сколько лет?
- Мне двадцать два.
- Ах, вот как.
- Слушайте, что за духи у вас?
- Я скажу чуть позже. А вы знаете какие-нибудь матерные слова?
- Как?!
- Есть такие слова - мат.
- Слушайте, что вы хотите?
- Ругнитесь разочек. Ну ругнитесь!
- У вас с головкой все нормально?
Параша провела рукой по волосам. "Надо же, и зовут-то ее как - Параша..." Почему-то Ане было очень неспокойно в ее присутствии - и не из-за мужа вовсе, хотя то, что произошло вчера - это был противный случай, противней некуда. Удивительно было видеть у себя вот так запросто Прасковью Поварисову, про которую вообще такое рассказывали! Ходили слухи, что в нее когда-то влюбился арабский принц и чуть не похитил ее на собственном самолете. И еще много всякого совершенно невероятного говорили, но одно Аня знала доподлинно - именно из-за нее отравился Анин двоюродный брат, который был близким другом Поварисова, мужа Прасковьи Поварисовой, с которым Аня и была вчера на даче, пока собственный Анин муж ужинал у своих родителей, - он как раз сейчас, утром, должен был вернуться. А о Поварисове (так же как и о Параше) никто толком ничего не знал, кроме того, что он красавец и приятный собеседник.
Голос у Параши странный - как тирольская песенка. И глаза без блеска, будто деревянные.
- Встаньте, что вы все на полу-то валяетесь!
- Не орите, - сказала Аня и начала одеваться.
Надевая колготки, Аня вспомнила про ментоловый зубной порошок, и ей показалось, что она до ушей натянула колготки с ментолом - бр-р-р... - и все прошло.
Аня нарочно надела свое самое красивое сиреневое платье и села на табуретку напротив Параши. Параша смотрела прямо на нее деревянными глазами - постучать бы этими глазами друг о друга - получатся деревянные ложки - тук-тук. А сидит она свободно-свободно, удобно-удобно - воздух так и вьется вокруг нее, родной воздух Аниной комнаты. Что за духи у нее? Ане даже казалось, что запах все время чуть-чуть меняется. Параша - это дерево с ароматными цветами... Нет:
- Белая сука.
- Что, простите?
- Белая сука, без единого пятнышка, с розовыми веками и с гладкой короткой шерстью.
- А?
- Она копошится в снегу, и снег как червивый. Холодная, белая, живая сука.
- Это вы мне? Про меня? А вы знаете, что я девица?
- Что - девица?
- Не что, а кто девица. Я девица.
- Что - девица?
- Ну, девушка.
- Это в смысле - девственница?
- Ну да. Как вы сказали? Живая сука?
- Белая сука. Как зубной порошок. Как здоровые зубы.
- Что?
- Ничего.
Аня хихикнула - белая сука... И вдруг до нее дошло.
- Что ты сказала?
- Что слышала.
- А твой муж?
- Это с которым ты вчера была на даче?
- Да, с которым я была на даче.
- А я согласилась на это замужество только при условии, что он меня не тронет.
На тумбочке стоял флакон с туалетной водой - больше ничего спиртного в доме не было. Аня взяла грязную чашку, в которой вчера было молоко, и вылила в нее содержимое флакона, и выпила. Парфюмерный запах разлился по всем внутренностям - "Наверно, у меня тело внутри пустое..."
- Ты за чем пришла? Что, это у вас, шутка такая?
- Да нет же. Я и не знала, что ты здесь живешь. И не шутка - так вышло.
- Но... Это правда?
- Что я говорила? Правда, правда.
- И, скажи, ты не чувствуешь некоторой... как бы это сказать... неполноценности? - Она еще не договорила, но уже поняла неприличную глупость своего вопроса. Параша! Параша - воплощенная полноценность и даже - как это? - самодовление... самодовлеющность... самодовлейство...
- Я знаю, девственность - естественное состояние человека.
- А рожать детей неестественно?
- А не было ли у тебя румянца на щеках?
- Ну был.
- А не была ли ты раза в два умней?
- А что же по-твоему, вот так вот, как вышла замуж, так и поглупела?
- Я думаю, не сразу, а через некоторое время. Ну?
- Неправда, неправда, все, что ты говоришь - неправда!
У Ани не слезы - кипяток брызнул из глаз.
- А хочешь - вместе подойдем к зеркалу? А ну, посмотри, у кого волосы гуще и длиннее. Вспомни, когда у тебя начали выпадать волосы - а?
- Нет! Нет! Нет! Такого не может быть! Ты дура, дура, убирайся вон!
- А ты теперь попробуй наоборот, попробуй!..
Что это за Параша такая, не человек, а одно расстройство...
Вдруг они обе притихли.
- А ты знаешь, сколько мне лет?
- Не знаю.
- Мне тридцать пять. Что?
Аня откинулась назад, а Параша наоборот наклонилась к ней.
- Эпические героини не стареют даже на восьмисотой странице... Ха-ха-ха... А почему, собственно, люди должны трахаться? Что они, все психи? Кто это придумал? Сама посуди - вся человеческая цивилизация так и пронизана любовной символикой, и даже, например, матерные слова тоже про это. Вот уж в самом деле - ругаться на чем свет стоит! А вот он на том и стоит... Даже дети родятся от того же... Ведь вы ничего не понимаете, для вас даже монах... Кто такой монах? - это человек, который не трахается. Да мне же в метро на людей смотреть неприлично - как подумаю, через какое место они на свет родились. А...А...А...
И Параша засмеялась тоненьким тирольским смехом.
Ане стало страшно, страшнее страшного.
- Ха-ха-ха!..
Внезапно Параша переменилась в лице, и вроде бы запах духов опять чуть-чуть изменился. Аня как раз в этот момент почувствовала парфюмерную отрыжку.
Параша вытаращила свои глаза из неполированного дерева и очень серьезно сказала:
- Давайте все вдруг перестанем трахаться, а? Посмотрим что из этого будет, а? И без обмана! И чтоб сверхдержавы не спорили, кто первый... Да вы все лопните! Продолжение рода! А на фиг его продолжать? Вам что, мало? У тебя есть ребенок?
- А тебе что?
- А ты попробуй, роди его обратно. Не можешь? Чего вы все так боитесь? Что вы все помрете, не оставив потомства, а где-нибудь притаится парочка обманщиков, которые скажут друг другу: вот сейчас все помрут, а мы с тобой ка-а-ак трахнемся! - так, что ли? Детей своих обманываете, правды им не говорите. Ах, младенческая невинность... А? А как же вы делаете то, в чем стыдно признаться даже собственным детям? А? В человеческом понимании непристойность бывает двух родов: любовь и говно. Вот так своему ребенку и скажи.
- У меня нет ребенка.
- Неважно. Скажи, дескать, деточка - вот тебе две координатные оси: первая - "мужчина - женщина", вторая - "Пища - дерьмо". Выходит, у вас самая основа жизни неприлична, потому что без отца-матери дети не родятся, а без пищи - дерьма они не живут. Думать не обязательно, в Бога веровать - совершенно не обязательно, а вот жрать обязательно. Мне вот бабка, пока мы к тебе на шестой этаж подымались, дивную историю рассказала, ну просто роман! Оказывается, у них на даче машина навоза стоит около ста рублей. Сто рублей за коровье дерьмо! Жалко же. Она накопила за лето бочку кое-как сама и только собралась осенью этим сад поливать, как ворюга-сосед возьми и укради все, все до капельки, до говнюшечки - и еще придумал: бочку на бок положил, чтобы, как бы все само собой вылилось, изобретатель! Ну что за люди, а? Мимо дармового дерьма пройти спокойно не могут. А продукты, между прочим, старушка сама покупала и сама своими собственными кишками переваривала. Вот тебе, детка, настоящая человеческая драма, только не на любовной, а на дерьмовой оси! А бывают еще объемные драмы: любовно-дерьмово-абстрактные. Потому что третья ось такая абстрактно-гуманитарная и совершенно призрачная... А я тебе сказу еще новость. Ты вот интересовалась моими духами...
Аня чуть не плакала: запах парфюмерного перегара у нее во рту становился невыносимым.
- Так вот, у меня духов нет. Это естественный запах моего тела. Если хочешь знать, у меня ночной горшок пахнет лучше лучших духов. Так пахнут эпические героини при условии сохранения девственности. Для тебя это звучит странно, но если бы все люди, как я, испражнялись благовониями, им бы в голову не пришло, что нос приличнее, чем зад. Секрет в особом способе питания. Что вкусно, то дает отвратительный запах на выходе. А ты знаешь, что знатные римлянки пили скипидар, чтобы их моча приобрела приятный запах. А? И ведь соображали же, что это серьезно и нужно. Точно рассчитать состав пищи удалось еще древним алхимикам и некоторым так называемым христианским святым, - я не буду называть имен - недаром их благоуханные трупы источали драгоценное миро. Лучшее, что могут люди на этом свете - благоухать!
Аня почувствовала жуткую тошноту - вся выпитая французская туалетная вода поднялась к горлу и изнутри давила на язык. Фантастическим усилием Ане удалось ее снова проглотить... и тут она ослепла. Она подумала, что наверно, отравилась, и сейчас умрет, но тошнота прошла и ей стало хорошо-хорошо, и она хотела насладиться этим состоянием, но вспомнила, что ослепла, вскочила, заметалась по комнате, потом, вопя, выбежала вон из квартиры, споткнулась и покатилась по лестнице вниз. Пролетев один этаж, она снова стала что-то видеть, как в тумане, и увидела своего мужа, а рядом с ним стоял Поварисов, муж Прасковьи Поварисовой. Поварисов улыбался. Аня попыталась одернуть платье, потом, рыдая, бросилась на шею мужу. Она так кричала, что муж серьезно испугался, а Поварисов поднялся в их квартиру и за руку вывел оттуда Поварисову. Она тоже плакала и закрывала лицо волосами. Проходя мимо Ани, Поварисова больно ущипнула ее за мягкое место. Поварисов, заметив это, сильно толкнул жену и отбросил ее к стене. Потом положил руку Ане на плечо.
- Успокойся, Аня, она же сумасшедшая, - сказал Поварисов. - Все, что она говорила - неправда.
- Успокойся, - сказал муж.
Аня вырвалась от мужа и от Поварисова и заверещала, забившись в угол:
- Да? Сумасшедшая? Сумасшедшая? А почему у нее волосы длинней? Я тоже хочу быть девицей! Я тоже хочу быть девицей!.. - Аня уже билась головой об стенку. - Я тоже хочу румянец на щеках! Я не хочу, чтобы у меня был ребенок!.. Сволочи вы! Сволочи вы все! Я не хочу так жить, я вас ненавижу...
Аня сверкала красными глазами то на мужа, то на Поварисова, и вдруг завопила:
- Убей его, он меня трахнул!
- Может, выйдем? - предложил Поварисов.
Но выходить было уже некогда - Аня скрюченными пальцами схватила Парашу за горло, Поварисов попытался оттащить ее от жены, тогда Анин муж вцепился в Поварисова, и они все вместе упали.
- Фу, гадость какая! - первой сказала Аня, отряхиваясь.
- Фу, - сказал Анин муж.
Все встали на ноги, кроме Поварисовой, которая сидела на ступеньках, обхватив руками колени, вся совершенно укрытая ненормально густыми волосами. И ножка торчала из-под юбки - маленькая, как козлиное копытце.
- Развратная дрянь, - спокойно сказала Аня, слегка толкнув Поварисову ногой.
Поварисова протянула к ней руку ладонью вверх.
- У тебя есть носовой платок?
Аня встряхнула батистовый платочек, держа его как дохлого мышонка, за хвостик.
- На.
Параша откинула влажные волосы и вытерла слезы (а мокрое лицо блестело ровным блеском).
- Понюхай, - сказала Параша, держа платок в вытянутой руке.
- Понюхай, понюхай! - она вскочила и, наступая на Аню, ткнула несколько раз мокрый комочек в самый Анин нос. Платок был словно облит духами.
- Так пахнут мои слезы! А уж как пахнут экскременты!.. Ха-ха-ха-ха.
Прасковья встрепенулась, скинула туфельки-копытца, так что одна попала Ане в живот, а другая в ухо, после чего совсем не стесняясь зрителей, стянула колготки и, по-тирольски хохоча, совсем-совсем босиком убежала на улицу.
- Извините, - сказал Поварисов и ушел за ней.
- Что? Какие еще экскременты? - спросил у Ани муж.
- Ароматические... - ответила Аня.
- Эй, послушай! - это Поварисова кричала с первого этажа: - А ведь я бухгалтерша. Ха-ха! Я бухгалтерша!
УБЛЮДОК
Я, кажется, извела мужа. Он теперь при смерти. Лекарь сказал наверное, что он будет жив еще не более недели. Я извела... Как это - я извела? Будто так легко извести... Будто один человек может извести другого...
Я не могу решить - от безразличия, от скуки ли, или от скудости душевной я перестала его ненавидеть.
И что это? Зависть или ревность?.. Он все время спит. А меня мучит бессонница. Но я привыкла к ней - и к себе, и ко всему. Как это было прежде? Я пережидала его сон, сидя у постели и, если меня вовремя не уводили от него, то я сама делалась больна. Странное оцепенение овладевало мною - я не могла ни думать, ни читать, ни заняться работою... Бодрствование и ожидание... Боже, как и за какие заслуги получает человек право на осмысленное одиночество?.. Чужой сон - как это мучительно... У всякого ничтожества свой сон и своя смерть. И вот он уже почти мертв. И кто же? - он! Человек пустой и никчемный, презренный и презираемый... Он! Он оказался зачем-то нужен Богу, и вот Бог забирает его от меня, а я ничего не понимаю и не чувствую - и ничего не умею прочесть в его тускнеющих, зарастающих мохом, а чаще - закрытых глазах... Он теперь вправе не глядеть на меня, потому что это мое "ничто", "ничего" называется у Бога душою. Какая нелепость! Он умирает - мне нет места или названия ни в его смерти, ни даже в его постели...
Я подошла к зеркалу близко-близко и, дохнув на стекло, отступила. Вот - такие у него глаза...
Влажное пятно от моего дыхания на стекле стало маленьким и исчезло.
Своею худобой я похожа на насекомое. Безжизненная, словно старушечья, кожа на руках - как линялые перчатки. Щеки - будто прикушены изнутри зубами. Волосы производят впечатление густых только потому, что они жесткие и немного вьются. Я к тому же всегда в некотором раздражении от сухого шелеста собственной кожи. И волосы шелестят, как листья на ветру. И ногти крошатся. А ресницы - ломаются, и оттого они - как стриженные или сожженные - с тупыми толстыми кончиками. Глаза у меня большие, но скверной формы.
Я взяла свечу и прошла к мужу.
Вот он. Он спит или без памяти - теперь это уже не имеет значения. Я привыкла.
Жилка у меня на лбу забилась от избытка крови...
Между нами - странная связь. Странная... Я чувствую, что его отравленная болезнью, чрезмерно густая кровь, не находя себе довольно места в узких перепутанных сосудах этого тщедушного, как у голодного ребенка, тела, переливается в мои, сухие и ломкие, и змеей ползет по ним, оставляя слизистый след на стенках.
Он спит. Старая кормилица, приставленная сиделкой к умирающему, тоже заснула - прямо здесь, неловко устроившись в кресле. Башмаки она сняла, и ноги ее в грубых, собравшихся в складки у щиколоток, чулках несколько видны из-под юбки. Я поморщилась, но тревожить ее не стала.
Меня никто не видит. Я одна. Приблизившись к мужниной постели, я отогнула край одеяла. Его обнажившаяся рука вздрогнула и сжалась от прикосновения свежего воздуха. Я села на постель и положила на свои колени слабо напрягшуюся, напоминающую притворившегося мертвым зверька, руку. Мне подумалось - ее можно баюкать, как младенца. Я провела пальцем по горячей коже - мышцы под нею напряглись заметно сильнее, напряглось и все тело, грудь чуть приподнялась, а лицо спящего покраснело. Ха... А если кольнуть эту руку острым ногтем - она задергается, как оторванная лягушачья лапка.
Ничего нет возвышенного в смерти, ничего поэтического... один стыд. Надо бы мне прикрыть грудь шалью.
Как не хочется двигаться, не хочется даже снять его руку с колен...
Я вот вся насквозь матерьяльна. Хоть бы в меня бес вселился - тоже развлечение...