- Есть же люди, которым нужны дети. Она была очень красивая, и она каждый год рожала. За каждого ребенка ей платили двадцать тысяч.
- Зачем ей деньги? На что вечно беременной богатство?
- Она теперь в тюрьме.
- А дети?
- Нашли только пятерых, но их не стали тревожить.
- И как это ей удалось сохранить красоту?
- Я думаю, теперь ей недолго осталось быть красивой.
- А по какой статье ее посадили?
ВЕЛИКОПОСТНЫЕ САЛОЧКИ
Да, хорошо. Если так - ты ушел - и я уйду тоже. Твоя бездарность меня больше не касается, а своя, родная, не пахнет. И - не радуйся - без хозяина не останусь. Эй! жена для мужа - все равно, что ангел или животное для Бога. Неужели я так замучила тебя именно своим звериным послушанием? Конечно, в этом нет романтики, но на черта тебе романтика? Кстати, черт был первым романтиком. А я теперь что-то вроде вдовы, да? Смею заметить, это тебе не то, что выбросить старые башмаки, которые от долгой носки приобрели форму твоей далеко не самой красивой ноги и перестали выглядеть так, как их задумал гениальный сапожник. Это все равно, что отрезать себе руку, ногу, ягодицу, или даже вот как: это что-то вроде ритуального самооскопления - мистически-эротическая акция. Место вдовы не в публичном доме, но в монастыре, а ты поступил со мной скверно - ты словно бы крикнул на всю улицу: эй, кто-нибудь, возьми ее, натешься ею, и лишь потом сведи в монастырь, только непременно натешься, мне, мужу, от этого будет кайф. Ты свинья, - говорит тебе бывшая твоя, а ныне бесхозная задница, и при этом превращается в копченый окорок. И глазами еще так моргает. Ты свинья, потому что вдарился в эдакое высокодуховное сутенерство, и даже твоя собственная задница имеет право плюнуть тебе в лицо, если она, будучи отделенной от остального тела, еще сохранила способность плевать. Однако я обречена на то, чтобы вечно делать фуфло.
Сообщаю тебе, что неделю назад открылась моя первая персональная выставка. Тебе, кстати, не стыдно? У меня нет ни головы, ни сердца, мне нечем стыдиться, а тебе-то каково знать, что лицо твоего зада выставлено на всеобщее обозрение? Неужто все равно? Тут люди думают, что я и в самом деле художница. Картины продаются и покупаются со страшной силой, особенно много тут фирмачей ошивается. (А - жаргончик? Ничего, я играю.) Я разбогатела, курю только хорошие сигареты, я и похорошела от хороших сигарет, и от каждодневного сидения на собственной персоналке. Если долго сидеть, сидеть - то потом все вокруг тебя завертится, а для меня в моем новом качестве сидеть - естественное состояние, и это равносильно путешествию.
Вот проплывает однажды мимо меня такая штука: я шла часов в семь домой с выставки и увидела на другой стороне улицы молодого человека, стоявшего скрючившись и прислонившись плечом к церковной ограде (знаешь, там церковь Рождества или Богоявления, я не помню точно).
- Вам плохо?
Он поднял несколько зеленоватое лицо и зашевелил губами, будто хотел в меня плюнуть. Я отступила на шаг, но протянула к нему руку. Он сначала не отвечал, а потом произнес с трудом, будто языком выталкивая каждое слово из-за щеки:
- У меня пучит живот.
- И только-то?
- Нет, не только-то. У меня пучит живот во время церковной службы.
- Это глупая шутка.
- Какие шутки... в-в-в...
- Уйдите отсюда!
- Я - уйдите? Сказал бы я вам...
- Неужели так ужасно?
- Ужасно? Не то слово.
Он сжал виски руками.
- У вас живот пучит или голову?
- Господи, да отойдите же...
- Пожалуйста... Вы плачете?
- Господь Бог, оказывается шутник. А? Как вы думаете, в каком жанре он создал мир, и почему в его шедевре так много туповатого юмора?
- Замолчите.
- Я замолчу, разумеется, замолчу, но кто же скажет мне, что должен делать человек, если у него такое вот происходит в животе - выйти из храма или, может быть, облегчиться, не прерывая молитвы...
- Довольно, прекратите...
- Почему? Может, я из первых рук желаю получить ответ, Ты слышишь меня, Господи? А... Ух!
- Кошмар какой!
- Кошмар? Ну ладно еще я, а будь на моем месте женщина? А ведь могло случиться и такое... О!.
- Что с вами?
- Я же сказал, у меня жутко пучит живот...
Молодой человек опять скрючился.
- А... Это больно?
- Да отойдите же вы от меня...
Я в растерянности снова перешла на свою сторону улицы и осталась стоять там, опустив глаза вниз.
- Вы ждете меня, что ли?
Зелень сошла с его лица, а нос чуть покраснел.
- Вам легче?
- Вы верите в Бога?
- Я?
- Вот представьте себе - вот земля, да? А на земле вот такие вот пипочки - так? Это церкви.
Он присел на корточки и стал делать рукой так, будто расставлял на асфальте маленькие домики.
- Ап! Ап! Ап! Сорок сороков - и больше, да? И каждый день в них что-то происходит, то есть, как на фабрике - постоянная переработка хлеба и вина в самые что ни на есть реальные Христово тело и кровь в полном соответствии с православным богословием. Мы вот как бы все собираемся и сообща лепим человечка из хлеба. Господь Иисус Христос как хлебный человечек - это ли не пример тяжеловесной идиотичности вселенского разума...
- Я не хочу этого слушать...
- Однако слушаете... Это еще не все! Потом мы его едим! Один большой такой хлебный человечек (он же Богочеловек), и мы его кусаем... вот...
- Только не надо становиться на четвереньки. Козленочком станешь. Или собачкой.
- Ягненочком... Конечно, ягненочком. Священником, да. Я стану священником. Я тоже хочу вот это вот все делать!
Он теперь колотил по асфальту кулаком, расплющивая зачем-то невидимые церковки.
- Но если ко мне придет молодая дура, вот вроде вас, и скажет: что делать, батюшка, у меня во время молитвы пучит живот... - я не знаю, честное слово, не знаю, что ей ответить. Лучше бы она была шлюхой.
- Так у вас от причастия пучит живот?
- Идиотка!
- А вы-то в Бога верите?
- Я пока его жру... на то я жрец.
- Меня жрать надо.
- Пошла ты!
- Простите...
- То-то же... Нет, это вы меня простите. Я болен. Но - вот, видите - я могу взять... ну хоть этот ржавый гвоздь... вот... и проковырять дырочку в собственной ладони...
- Что вы делаете! Не надо!
- Рана от гвоздя... У Христа их было четыре. Могу и на второй руке...
- Хватит.
- ...и у меня не будет заражения крови. Боитесь? Можете воткнуть палец в эту дырочку.
- Не могу. Это слишком похоже на половой акт.
-Ого! Апостол Фома, вероятно, очень бы обиделся. Это скорее напоминает рыбку на крючке.
- Вы, кажется, совсем успокоились? Я могу идти?
- О, она была такой поэтически рассеянной, погруженной в себя до таких пределов, что однажды в гостях помочилась в бидэ вместо унитаза.
- Че-го-о-о?
- Так. Это что-то вроде такого образного хода в эстетике Божественного Творения.
- Не слишком ли много унитазов в вашей эстетике?
- Это не моя эстетика. Я только священнослужитель.
- Это все кощунство.
- Ничего. Кощунство - тоже литературный прием.
- Что же мне делать?
- Креститься надо, крошка.
- А может, я крещеная?
- Вот только не заливай!
- Бред какой-то!
- А христианство вообще бредовая религия. Особенно в варианте московского православия. И обряды дурацкие.
- Это все в рамках Божественной эстетики?
- Вы совершенно правы. Слушайте, выбросьте сигарету.
- Почему?
- Нельзя курить.
- Отчего же? Я вас не понимаю. Навязывать Богу панковскую эстетику можно, а курить нельзя?
- Нельзя. Кто курит, общается с демонами.
- Я не общаюсь, я просто так курю, а вот вы богохульник.
- Настоящий святой открыт для плохого и хорошего в равной степени, а вот в вас нет святости.
- Ну, не всем же...
- Всем!..
- Так просто? Съел свое причастие - и вперед?
- Да что ж там вперед, сиди тут, а Бог, он свое дело знает. А ты сиди, ты не художник, в крайнем случае, если очень постараешься, - со-художник.
- Но я должна вас огорчить: я-то как раз художница. Вон там моя выставка.
- Очень жаль.
- Вы против занятий искусством?
- Да нет, не против. Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности оно меня вполне устраивает.
- Вот оно как!
- А вот так. Главная тема всего вашего творчества, хотите вы того или нет - отчаяние неверующей души.
- Скажите! Ну а если художник верующий?
- Верующий не может быть художником. Только иконописцем.
- А иконописец разве не художник? Эй! А если вот этим гвоздем, которым вы только что продырявили себе ладонь, только что ковырял руку больной спидом?
- На все воля Божья. И вообще мне очень нравится эта болезнь. Это знамение, последняя попытка исправить нравы, хотя бы при помощи страха.
- Это вы говорите, как будущий священник?
- Идите домой, вы становитесь вульгарной. Я приду завтра к вам, где ваша выставка?
- Там.
Ну и вот завтра. Холодно ужасно, просто ужасно. Снова пошел снег, хотя вчера он уже почти весь растаял. Подожди... Какую-то гадость он сказал вчера... А, про бидэ... Да, интересно - все, созданное Богом, для нас людей реально, хотя мы не можем судить объективно, что представляет собой наш всамделишный мир. Это все дело художника, это Его проблемы, лишь бы покупатель нашелся, а я не покупатель... Зато ты коллекционер.
...И - можешь смеяться - я ступила на порог собственной выставки, дрожащая, под колокольный звон.
- Что, сегодня Пасха? - спросила я у смотрительницы.
Она меня вот так вот смерила взглядом.
- Великий четверток.
- Меня никто не спрашивал?
- Спрашивал. Вон сидит.
- Вы ко мне?
- Guten Tag. Здравствуйте.
- Guten Tag, mein Herr. Что вам угодно? Только я плохо понимаю по-немецки.
- Тогда я буду говорить по-русски.
- Будьте любезны. Итак, я вас слушаю.
- Я хотел купить, покупать, потом я хотел ждать вас, чтобы посмотреть...
- Вы хотите вместе со мной посмотреть картины?
- Нет... Посмотреть вас.
Толстый, любящий ужасно пиво немецкий Herr.
- Я хотел спрашивать, почему вы женщина, русская...почему здесь есть так много говна?
- Где - здесь?
- В ваших картинах. Почему русские так любят свое говно?
- А вы серьезно думаете, что я могу ответить на этот вопрос?
- Я хотел посмотреть вас, я хотел писать портрет...
- Вы художник?
- Нет, я дилетант. Но я пишу картины.
- Очень мило.
- Но я не знал, что вы красивая, я думал, что урод. Вы немножко диссидентка?
- Фу. Я красивая женщина, mein Herr.
- Да, я вижу. Но я не знал. Я не знал, что красивой женщине надо столько говна. Посмотрите. Это порнография.
- Это автопортрет.
- Вы себя не любите?
- Люблю.
Ах, Herr немецкий, знал бы ты, как я себя люблю, а у вас ведь тоже, небось, свое дерьмо не очень-то вонючее.
- Я работаю в стиле экспрессионизм. В моих картинах, да, тоже есть порнография и говно. Но я вас хотел спрашивать, почему...
- Почему, почему... Да потому, что сентиментальность есть большой грех и удовольствие для фашистов. Вам ясно?
- Не ясно.
- В таком случае, я ничем не могу вам помочь.
- Но в моих картинах есть красота, а в ваших есть только говно.
- Хватит! Не стоит так часто повторять это слово. Не знаю, как в немецком, а в русском языке это неприличное слово.
- Да, вам надо прилично? А ваш автопортрет?
- Слушайте, я бы уж давно ответила на этот вопрос, если б знала, как.
- Вы женщина.
- Мне это известно.
- Может быть, вы считаете, что это модно, это авангард?
- Ну какой, к черту, авангард? В армии бывает авангард, а в искусстве это навоз, удобрение.
- Вы?
- Я, да, я из тех, кто раньше других в темноте стукнулся лбом об стенку и обделался от страха.
- Вы так не волнуйтесь. Разве нет выхода?
- Какой еще выход, если стенка. Да ради Бога, оглянитесь, какая прекрасная ретроспектива открывается взору немецкого романтика и русской бабы. Вернемся, а? Там цветочки... И там мы сто раз были, и здесь сто раз были, причем тут и там оставались одинаково наивными. Где зад, где перед, а?
- Я не хорошо понимаю, вы говорите быстро.
- Зато я все очень хорошо понимаю. Что такое это все? Развлекуха. Идите! Идите к своим авангардистам, диссидентам, покупайте у них картинки, а меня оставьте пожалуйста в покое. Идите, они ответят на все ваши вопросы, они твердо знают, что говно прогрессивней цветуечков, а я не знаю. Нравятся мои работы - смотрите, не нравятся - убирайтесь в свою Германию, Америку или куда пожелаете, только прихватите с собой в качестве русского сувенира побольше авангардных картинок - все!
- Почему вы кричите? Я вас обидел?
- Вы мне всю душу вымотали!
- Как?
- Мы тут провинциалы, такие умные обезьяны с надломленными хвостиками - вот-вот отвалятся, и мы станем такими же, как вы, и в этом наша обезьянья радость. Но что же вы ко мне-то пристали, а? Мне что ли заниматься спасением России? Столько умных мужиков показали себя на этом поприще полными идиотами, так вы ко мне пришли?
- Я плохо понимаю. Вы говорите не для меня.
- Совершенно верно. Очень мне нужно. Идите к черту!
Тут немец рассмеялся.
- Вы сегодня пили вино? Я никогда не слышал, чтобы в России так говорили с иностранцами.
- А вам нравится? Тогда купите, купите у меня картинку на память... Да нет, я вам подарю! Какая самая противная? Забирайте и проваливайте.
- А разве можно взять картину с выставки?
- Это мое дело. Я как-нибудь улажу, только чтобы вашего немецкого духу тут больше не было.
- Я плохо понимаю. Только я всегда думал, что женщины - последний оплот морали, и они есть красота и тайна.
- Грязный фашист! Если ты не исчезнешь отсюда через секунду, я позвоню куда следует и скажу, что здесь германский шпион.
- Я только... Я хотел сказать - будьте моей женой.
- Что?!
- Нет, не отвечайте, я приду еще. Вот моя карточка. Auf Wedersehen.
- Чао!
Да, дорогой, позабавила я этого немца в Великий четверг накануне Страстной пятницы. Ты обрати внимание, как мило отождествились в нашей беседе дерьмо с искусством вообще.
Я подошла к тому автопортрету и потерлась носом о свою нарисованную руку. Потом обернулась. Ну конечно же, попик был уже здесь.
- А, попик...
- Здравствуйте. Что вы сказали?
- Что я сказала? Я тоже сказала "здравствуйте". Здравствуйте.
Я низко поклонилась, коснувшись пола обеими руками, как на утренней зарядке.
- Вы сегодня не в настроении?
- Напротив. Как раз нормально. Как животик?
- А кто вы, собственно, чтобы расспрашивать про животик?
- А вам какая картина понравилась?
- Мне не нравятся ваши картины.
- А что это вам не нравятся мои картины? Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности, по-моему, сойдет.
- Вы что, выходите замуж за этого немца?
- А вы подслушивали?
- Вы уедете в какую-нибудь Баварию, он будет трескать сосиски и пить пиво, а вы будете рисовать свои картины. И будут у вас розовые дочки.
- А что вам не нравится? Киндер или кирхе?
- Да нет, все в порядке.
- Вы можете здесь предложить мне то же самое?
- А что вы мучаетесь?
- Я разве мучаюсь?
- И другим морочите голову.
- Я?
- Вы делаете так, что от ваших картин вот здесь ощущается дискомфорт.
- Это у вас опять животик?
- Нет, это немножко ниже.
- Мыться надо чаще, и не будет дискомфорта.
- Слишком часто мыться - это тоже своего рода нарушение поста.
- Ах, великий пост...
- Да, сегодня Великий четверг.
- Что это за Великий четверг?
- Тайная вечеря.
- Да, помню: вот, возьмите и ешьте меня, пейте кровь мою, богоеды несчастные.
- Не смейте!
- Вы же сами говорили, что обряды дурацкие.
- Я могу так говорить, но не вы.
- Вернемся к моим картинам. Чем вы недовольны? Где-то у вас от них чешется, да?
- Я собираюсь с вами серьезно говорить.
- Без понта?
- Вы верите в Бога?
- Вы уже спрашивали.
- Нет, вы не верите. Я тоже долго думал, что верю, пока не понял, что надо не просто предполагать, как это вы делаете, а знать и видеть.
- И вы видели?
- Я видел.
- Что?
- Литургическую жертву. Это было как раз в Великий четверг. Иконостас сделался прозрачным, и я видел, как священник заклал младенца и вынес прихожанам разрубленное на кусочки тело. Я причастился Святых Таин в первый раз.
- А откуда младенец? А, это был хлебный человечек...
- Вы знаете, что такое умная молитва?
- А так вы глупо молитесь?
- Не шутите.
- Знаю, это... как его...исихизм.
- Вы хотите сказать - исихазм.
- Да знаю я, что такое умная молитва, и читала всякие книги, вроде Добротолюбия.
- Врете.
- Ну и что?
- А я читал разные книги, и, между прочим, несколько раз перечел житие св. Серафима Саровского.
- Ну и что?
- Когда начинается серьезная духовная работа, бесы тоже как бы действуют более серьезно и нагло. Так вот, когда он (св. Серафим) совершал свой знаменитый многолетний подвиг молчания, в один прекрасный момент его стал мучить соблазн мысленной брани. Представляете, человек хочет молиться, а ему лезут в голову всякие непристойности.
- Значит, ему надо жениться.
- И - лучше бы я никогда этого не читал, лучше бы я никогда вовсе не молился, - с тех пор тот же проклятый бес меня тоже изводит: как только я начинаю читать молитву, мне приходят на ум всякие страшные мысли, примерно с таким текстом: а вдруг я подумаю такую вот гадость - и ясно вижу, какую именно гадость я мог бы подумать, но ни за что не подумаю, потому что это грех... И про Христа, и про Богородицу... Ничего с собой поделать не могу, а от поста только хуже.
Он вдруг широко раскрыл свои глаза, этими глазами внимательно посмотрел на меня и мерзко расхихикался.
- Ну, а теперь попробуйте забыть все это, ну попробуйте! Не сможете. Это как пакостная частушка - "Девки в озере купались"... Хорошее человек легко забывает, а всякую грязь помнит до самой смерти. И вот я думаю - как же виноват передо мною Св. Серафим. Он же должен был в могилу унести с собой эту тайну, а он мне ее передал, чтоб я тоже соблазнился. И еще ладно - я, а вдруг кто-нибудь? Я-то ладно... пусть уж...
- Хм. Кто вам дал право, скажите на милость, устраивать здесь исповедь? И зачем? Вот чтобы всю эту гадость переложить сейчас на мои плечи, чтобы я мучилась тоже?
- Вы дали мне право. Вы испугались? Я нарочно напугал вас, чтоб вы знали, что вы делаете со своими зрителями то же, что св. Серафим сделал со мной.