XXXIV
Дойдя до опушки Петегемского леса, Ламме обратился к Уленшпигелю:
– Я изнемогаю от жары, отдохнём в тени.
– Хорошо, – ответил Уленшпигель.
Они уселись на траву под деревьями и увидели стадо оленей, которое промчалось мимо них.
– Будь настороже, Ламме. – сказал Уленшпигель и зарядил свой немецкий аркебуз. – Вон старые самцы, ещё сохранившие свои рога и гордо несущие свою девятиконечную красу; стройные двухлетки, их оруженосцы, бегут рядом с ними, готовые поддержать их своими острыми рожками. Они спешат к своему становищу. Так, теперь взведи курок, как я. Пли! Ранен старый олень. Молодому попало в бедро! За ним, за ним, пока не свалится! Беги со мной, прыгай, несись, лети!
– Вот ещё одна безумная выдумка моего друга, – бормотал Ламме, – гнаться за оленями. Не имея крыльев, их не догонишь, это бесполезные усилия. Ах, какой ты жестокий товарищ! Я ведь не так подвижен, как ты. Я весь вспотел, сын мой, я весь вспотел и сейчас упаду. Если лесник тебя поймает, быть тебе на виселице. Олени – королевская дичь; пусть бегут, сын мой, – тебе их не поймать.
– Идём, – говорил Уленшпигель, – слышишь, как шуршат его рога в листве? Шумит, как вихрь: видишь сломанные побеги и усеявшие землю листья? У него ещё одна пуля в бедре. Мы съедим его.
– Не хвались, пока он не зажарен, – возразил Ламме. – Пусть бегут бедные звери. Ой, как жарко! Вот я упаду и не встану!
Внезапно со всех сторон выскочили оборванные и вооружённые люди. Собаки залаяли и понеслись по оленьему следу. Четверо мужчин дикого вида окружили Уленшпигеля и Ламме и повели их к поляне, совершенно укрытой в густой чаще; здесь среди женщин и детей они увидели множество мужчин, вооружённых разнообразнейшими шпагами, дротиками, рейтарскими пистолетами.
При виде их Уленшпигель спросил:
– Кто вы? Может быть, вы "лесные братья"? Вы живёте здесь общиной и укрылись от преследований?
– Мы "лесные братья", – ответил старик, сидевший у огня и жаривший на сковороде птицу, – а ты кто?
– Я родом из прекрасной Фландрии, – ответил Уленшпигель, – я живописец, крестьянин, дворянин, ваятель, всё вместе. Я брожу по свету, восхваляю всё высокое и прекрасное и насмехаюсь во всю глотку над глупостью.
– Если ты видел так много стран, – сказал старик, – то ты, конечно, сумеешь сказать Schild ende Vriendt – "щит и друг" – так, как это говорят гентские уроженцы. Если нет, то ты поддельный фламандец и будешь убит.
– Schild ende Vriendt, – сказал Уленшпигель.
– А ты, толстяк, – обратился старик к Ламме, – ты чем промышляешь?
– Я пропиваю и проедаю мои земли, усадьбы, фермы, хутора, разыскиваю мою жену и повсюду следую за другом моим Уленшпигелем.
– Если ты так много странствуешь, то ты, конечно, знаешь, какое прозвище уроженцев Веерта в Лимбурге.
– Этого я не знаю, – ответил Ламме, – но не можете ли вы мне сказать, как прозывается тот подлый негодяй, который выгнал мою жену из моего дома? Скажите мне его имя, и я убью его на месте.
– Есть на этом свете, – ответил старик, – две вещи, которые никогда не возвращаются: истраченные деньги и сбежавшие жёны, которым надоели их мужья.
И он обратился к Уленшпигелю:
– А знаешь ты, какое прозвище у уроженцев Веерта в Лимбурге?
– De raekstekers , – ответил Уленшпигель, – ибо, когда однажды живой скат свалился там с телеги рыбника, старухи, видя его прыжки, приняли его за дьявола. "Идём за священником, пусть выгонит беса из ската", – говорили они. Священник смирил ската заклинанием, взял его с собой и хорошенько пообедал им в честь веертских обывателей. Так да поступит Господь и с кровавым королём.
Между тем в лесу раздавался лай собак. Среди деревьев бежали вооружённые люди и кричали, чтобы запугать зверя.
– Это олени, в которых я стрелял, – сказал Уленшпигель.
– Мы съедим их, – сказал старик. – А как прозываются уроженцы Эндховена в Лимбурге?
– De pinnemakers , – ответил Уленшпигель. – Однажды, когда неприятель стоял перед их городом, они заперли городские ворота засовом из моркови. Пришли гуси и, жадно колотя клювом, расклевали морковь, и враги вторглись в Эндховен. Железные клювы понадобятся и для того, чтобы расклевать тюремные засовы, за которыми хотят сгноить в неволе свободу совести.
– Если Господь с нами, то кто против нас? – ответил старик.
– Этот лай собак, крики людей, треск ветвей: настоящая буря в лесу, – сказал Уленшпигель.
– А что, оленье мясо вкусно? – спросил Ламме, смотря на сковородку.
– Приближаются крики загонщиков, – говорил Уленшпигель Ламме. – Собаки уже совсем близко. Какой шум! Олень, олень! Берегись, сын мой! Ой, ой, подлый зверь: он опрокинул на землю моего толстого друга среди сковород, горшков, котелков, кастрюль, кусков мяса. Вон женщины и девушки убегают, обезумев от страха. Ты в крови, сын мой.
– Ты насмехаешься, бездельник, – ответил Ламме, – да, я весь в крови: он ударил меня рогами в зад. Смотри, как изодраны мои штаны и моя говядина. А там на земле – это прекрасное жаркое. Ах, вся кровь вытечет из меня через зад.
– О, этот олень предусмотрительный лекарь, – сказал Уленшпигель, – он спас тебя от апоплексии.
– Как тебе не стыдно, бессердечный ты негодяй! – сказал Ламме. – Я не буду больше странствовать с тобой. Останусь здесь, среди этих добрых людей. Как можешь ты быть таким безжалостным к моим страданиям? А я, как собака, таскался за тобой в метель и мороз, дождь, град и ветер, и в жару тоже, когда душа выходила из меня струйками пота.
– Твоя рана – ерунда, – ответил Уленшпигель, – положи на рану оладью, сразу будет тебе и пластырь и жаркое. А знаешь, как называют лувенцев? Вот видишь, ты не знаешь, бедный мой друг. Ну, я тебе скажу, чтобы ты не скулил. Их называют de koeye-schieers – стрелки по коровам, так как в один прекрасный день они были так глупы, что приняли коров за неприятельских солдат и стали палить по ним. Мы же стреляем по испанским козлам, у которых, правда, вонючее мясо, но кожа годится на барабаны. А тирлемонцев, знаешь, как кличут? Тоже нет? Они носят достославное прозвище kirekers, ибо в Троицын день у них в большой церкви утка пролетела с хоров к алтарю и явилась им образом Святого Духа. Положи ещё koeke-bakke на твою рану. Ты молча собираешь миски и куски жаркого, разбросанные оленем. Вот это называется кухонным пылом! Ты опять разводишь огонь, подвешиваешь под ним котелок с супом к треножнику. Ты деятельно углубился в стряпню. Знаешь ты, почему в Лувене насчитывают четыре чуда? Нет? Ну, я тебе скажу. Во-первых, потому, что там живые проходят под мертвецами: ибо церковь Святого Михаила расположена у городских ворот, так, что её кладбище находится на крепостном валу над воротами. Во-вторых, там колокола вне колоколен: в церкви Святого Якова висит снаружи один большой и один маленький колокол, для которых не нашлось места на колокольне. В-третьих, там алтарь вне церкви, ибо портал этого самого храма подобен алтарю. В-четвёртых, там есть "Башня без гвоздей": шпиль колокольни церкви Святой Гертруды выстроен не из дерева, а из камня, камней же гвоздями не прибивают, кроме, впрочем, каменного сердца кровавого короля, которое я охотно прибил бы к Большим воротам города Брюсселя. Но ты не слушаешь меня. Не солона подлива! А знаешь, почему жители Тирлемона называют себя "грелками" – de vierpannen? Потому что однажды зимой один молодой принц хотел переночевать в гостинице "Герб Фландрии", а хозяин не знал, как ему согреть простыни – грелки у него не было. И вот, чтобы нагреть постель, он уложил туда свою молоденькую дочку, а она, как услышала, что принц подходит, убежала со всех ног. И принц спрашивал, почему вынули грелку из постели. Дай Господи, чтобы Филипп, запертый в раскалённом железном сундуке, был грелкой в постели Астарты.
– Оставь меня в покое, – сказал Ламме, – плюю я на твои грелки, твои колокольни без гвоздей и прочие твои россказни: оставь меня с моей подливой.
– Поберегись, – ответил Уленшпигель, – лай не прекращается; напротив, он всё сильнее, собаки заливаются, рог трубит, берегись оленя. Бежит! Рог трубит!
– Это сзывают на добычу, – сказал старик. – Олень убит, Ламме, вернись, сейчас будет прекрасное жаркое.
– О, это будет великолепный обед, – заметил Ламме, – и вы приглашаете меня на пиршество, – недаром я так потрудился ради вас: птица в соку удалась отлично. Хрустит только на зубах немножко – в этом виноват песок, в который всё попадало, когда этот проклятый олень разорвал мне камзол и ляжку. А лесников вы не боитесь?
– Для этого нас слишком много, – ответил старик, – они нас боятся и не смеют нас тронуть. Сыщики и судьи тоже. А население нас любит, потому что мы никому зла не причиняем. Мы поживём ещё некоторое время в мире, пока нас не окружит испанское войско. А если этому суждено быть, то все мы, мужчины и женщины, девушки и мальчики, старики и дети, дорого продадим нашу жизнь и скорее перебьём друг друга, чем сдадимся, чтобы терпеть тысячи мучений в руках кровавого герцога.
Уленшпигель сказал:
– Было время, когда мы бились с палачом на суше. Теперь надо уничтожать его силу на море. Двиньтесь на Зеландские острова через Брюгге, Гейст и Кнокке.
– У нас нет денег, – ответили они.
– Вот вам тысяча червонцев от принца, – сказал Уленшпигель, – пробирайтесь вдоль водных путей – протоков, каналов, рек. Вы увидите корабли с надписью "Г. И. Х."; тут пусть кто-нибудь из вас засвистит жаворонком. Крик петуха ответит ему, – значит, вы среди друзей.
– Мы так и сделаем, – ответили "лесные братья".
Явились охотники с собаками, таща за собой на верёвках убитого оленя.
Затем все уселись вокруг костра. Всех их, мужчин, женщин и детей, было человек шестьдесят. Они вытащили хлеб из своих мешков, а из ножен ножи. Оленя освежевали, разрубили на куски и вместе с мелкой дичью воткнули на вертел. К концу трапезы можно было видеть, как Ламме, прислонившись к дереву, храпел в глубоком сне, опустив голову.
С наступлением вечера "лесные братья" укрылись в землянках; то же сделали и Ламме с Уленшпигелем.
Вооружённая стража осталась стеречь лагерь. Уленшпигель слышал, как хрустит сухая листва под шагами дозорных.
На другой день он двинулся в путь вместе с Ламме. Оставшиеся в лагере говорили ему:
– Будь благословен; мы двинемся к морю.
XXXV
В Гарлебеке Ламме обновил свой запас olie-koekjes – лепёшек; двадцать семь штук он съел тут же, а тридцать положил в свою корзину. Уленшпигель нёс свои клетки. Вечером они добрались до Кортрейка и остановились в гостинице In den Bie – "Пчела" – у Жилиса ван-ден-Энде, который бросился к двери, услышав жаворонка.
Там друзья как сыр в масле катались. Прочитав письма, хозяин вручил Уленшпигелю пятьсот червонцев для принца и не хотел взять ничего ни за индейку, которой он их угостил, ни за dobbele-clauwaert, оросившее её. И он предупредил их, что в Кортрейке сидят сыщики Кровавого Судилища и что поэтому надо держать язык на привязи.
– Мы их распознаем, – сказали Уленшпигель и Ламме.
И они вышли из "Пчелы".
Заходящее солнце золотило крыши домов; птицы заливались в липах; женщины болтали, стоя на пороге своих домов; ребятишки возились в пыли; Уленшпигель с Ламме бродили бесцельно по улицам.
– Я спрашивал Мартина ван ден Энде, – вдруг сказал Ламме, – не видел ли он женщины, похожей на мою жену, и нарисовал ему её милый образ. На это он сказал, что у Стевенихи в "Радуге", за городом, по дороге в Брюгге, собирается по вечерам много женщин. Я иду туда.
– Я тоже приду, – сказал Уленшпигель, – и мы встретимся. Хочу осмотреть город. Если я где-нибудь встречу твою жену, тотчас же пришлю её к тебе. Ты слышал, трактирщик посоветовал молчать, если тебе дорога твоя шкура.
– Я буду молчать, – ответил Ламме.
Уленшпигель весело бродил по городу. Солнце зашло, и быстро стемнело. Так он добрался до Горшечной улицы – Pierpot-Straetje; здесь слышались певучие звуки лютни. Подойдя ближе, он увидел вдали белую фигуру, которая манила его за собой, но всё удалялась, наигрывая на лютне. Точно пение серафима, доносился протяжный и влекущий напев. Она напевала, останавливалась, оборачивалась, манила его и вновь скользила дальше.
Но Уленшпигель бежал быстро. Он догнал её и хотел заговорить с ней, но она положила надушенную бензоем руку на его уста.
– Ты из простых или барин? – спросила она.
– Я Уленшпигель.
– Ты богат?
– Достаточно богат, чтобы заплатить за большое удовольствие, слишком беден, чтобы выкупить мою душу.
– У тебя нет лошадей, что ты ходишь пешком?
– У меня был осёл, но он остался в конюшне.
– Почему это ты бродишь один по чужому городу, без друга?
– Мой друг идёт своим путём, я – своим, любопытная красотка.
– Я не любопытна. Твой друг богат?
– Богат салом. Скоро ты кончишь допрос?
– Кончила. Теперь пусти меня.
– Отпустить тебя? Это всё равно, что потребовать от голодного Ламме отказаться от миски, полной дроздов. Я хочу попробовать тебя.
– Ты меня не видел, – сказала она и открыла фонарь, разом озаривший её лицо.
– Ты красавица! – вскричал он, – О, эта золотистая кожа, эти нежные глаза, эти красные губы, эта гибкая талия – всё будет моё…
– Всё, – ответила она.
Она повела его по дороге в Брюгге, к Стевенихе в "Радугу" – In den Reghen boogh. Здесь Уленшпигель увидел много гулящих девушек, на рукавах у них были разноцветные кружки, отличные по цвету от их ситцевых нарядов.
У той, которая привела его, тоже был на парчовом золотистом платье кружок из серебристой ткани. Все девушки с завистью смотрели на неё. Войдя, она сделала знак хозяйке, но Уленшпигель не заметил этого. Они сели и пили вдвоём.
– Знаешь ты, – сказала она, – что тот, кто раз любил меня, принадлежит мне навеки?
– Благоуханная красотка, – ответил он, – какое чудное пиршество – вечно кормиться твоим мясом.
Вдруг он увидел Ламме, который, сидя в уголке за столиком пред окороком и кружкой пива, тщетно старался защитить свой ужин от двух девушек, которые во что бы то ни стало хотели поесть и выпить за его счёт.
Увидев Уленшпигеля, Ламме встал, подпрыгнул на три локтя вверх и крикнул:
– Слава богу, что возвращён мне мой друг Уленшпигель. Хозяйка, пить!
Уленшпигель вытащил кошелёк и закричал:
– Пить, пока здесь не станет пусто.
И зазвенел червонцами.
– Слава богу! – вскричал Ламме и ловко выхватил кошелёк из его рук. – Я плачу, а не ты: это мой кошелёк.
Уленшпигель старался вырвать у него кошелёк, но Ламме держал его крепко и, пока боролись, стал отрывисто шептать Уленшпигелю:
– Слушай… слушай… сыщики в доме… Четверо… Маленькая каморка с тремя девками… Снаружи двое для тебя… для меня… Я хотел выбраться… не удалось… Девка в парче – шпионка… Стевениха – шпионка…
Уленшпигель, внимательно слушая его, продолжал бороться и кричал:
– Отдай кошелёк, негодяй!
– Не получишь, – ответил Ламме.
И они обхватили друг друга и покатились на землю, между тем Ламме шептал Уленшпигелю свои сообщения. Вдруг в кабачок вошёл хозяин "Пчелы" и с ним компания из семи человек, причём он делал вид, что не знает их. Он закричал петухом, а Уленшпигель запел в ответ жаворонком.
– Кто такие? – спросил хозяин "Пчелы" у Стевенихи, указывая на дерущихся.
– Два бездельника, которых лучше бы разнять, чем позволять им безобразничать здесь, пока они не попали на виселицу.
– Пусть кто-нибудь посмеет разнять нас, – заорал Уленшпигель, – он у меня булыжник с мостовой жрать будет!
– Да, он у нас булыжник с мостовой жрать будет! – повторил Ламме.
– Трактирщик спасёт нас, – шепнул Уленшпигель Ламме на ухо.
Трактирщик смекнул, что это не простая потасовка, и мигом ввязался в драку. Ламме успел только шёпотом спросить его:
– Ты наш спаситель?.. Как…
Трактирщик тряс Уленшпигеля за шиворот и потихоньку говорил при этом:
– Семёрка – в помощь тебе… Народ здоровенный… мясники… Я ухожу… я слишком известен в городе. Когда я уйду, скажи громко: 't is van te beven de klinkaert – всё разгромить…
– Так, – сказал Уленшпигель и, поднявшись, ударил его ногой. Трактирщик ответил тем же.
– Крепко бьёшь, толстяк, – сказал Уленшпигель.
– Как град, – ответил трактирщик и, схватив кошелёк, передал его Уленшпигелю.
– Мошенник, – сказал Ламме, – заплати же за мою выпивку: твои деньги теперь у тебя.
– Будет тебе выпивка, негодяй ты этакий, – ответил Уленшпигель.
– Какой нахал! – вмешалась Стевениха.
– Если я нахал, то ты – красавица, – ответил Уленшпигель.
Стевенихе было уже за шестьдесят, лицо её сморщилось, как печёное яблоко, и пожелтело от злобы. Посредине лица торчал нос, как совиный клюв. В глазах застыла холодная жадность. Два длинных клыка торчали из высохшего рта. На левой щеке расползлось громадное багровое родимое пятно.
Девушки хохотали, издевались над старухой и кричали:
– Красотка, красотка, дай ему вина! – Он за то поцелует тебя. – Сколько лет прошло с твоей первой свадьбы? – Берегись, Уленшпигель, она тебя слопает. – Смотри-ка, её глаза сверкают не злобой, а любовью! – Чего доброго, она тебя искусает до смерти. – Ничего, не бойся, это делают все влюблённые женщины. – Только о твоём добре она думает. – Смотри, как она весела, как смешлива!
И в самом деле старуха смеялась и подмигивала Жиллине, распутнице в парчовом платье.
Хозяин "Пчелы" выпил, расплатился и вышел. Мясники корчили Стевенихе и её сыщикам рожи в знак согласия.
Один из них жестом показал, что он считает Уленшпигеля дураком и разыграет его как следует. Он высунул Стевенихе язык, она расхохоталась, показав при этом свои клыки. Но в это время он шепнул Уленшпигелю на ухо: – 't is van te beven de klinkaert! – И, указывая на сыщиков, он продолжал громко:
– Любезный реформат, все мы на твоей стороне, угости нас закуской и выпивкой.
А старуха хохотала, и, когда Уленшпигель поворачивался к ней спиной, показывала ему язык. То же делала и Жиллина.
Девушки шептались меж собой:
– Посмотри-ка на шпионку. Своей красотой она заманила более двадцати семи реформатов, предала их пытке или страшной смерти. Жиллина изнывает от радости при мысли о плате, которую она получит за донос – о первых ста флоринах из наследства её жертв. Но она не смеётся, так как знает, что придётся делиться со старухой.
Все сыщики, мясники и гулящие девушки показывали Уленшпигелю язык, насмехались над ним. А с Ламме, красного от гнева, как петушиный гребень, градом катился пот, но он не говорил ничего.
– Угощай же нас выпивкой и закуской, – говорили мясники и сыщики.
– Что же, – обратился Уленшпигель к старухе, снова позванивая червонцами, – раскрасавица Стевениха, подай нам вина и закуски.
И снова расхохотались девушки, и снова показала свои клыки старуха.
Однако она спустилась в погреб и в кухню и принесла оттуда ветчины, сосисок, яичницу с кровяной колбасой и звенящие бокалы: они назывались так потому, что стояли на ножках и при толчке звенели, точно колокольчики.
И Уленшпигель сказал: