Среди ночи Олег внезапно очнулся. Тишину разрывал отчетливый шорох. Шарк-ширк, шарк-ширк. От двери – по ступеням, затихая – к скрипнувшим перилам, вниз – истончаясь, исчезая. Стоп. Безмолвие. Не веря ушам, он на цыпочках подкрался к глазку. На лестнице, освещенной тусклой лампочкой, никого. Почудилось. Не осознавая, где сон, а где явь, мужчина повалился на кровать. Утром он со смехом рассказывал жене о ночных кошмарах и беззлобно ругал бабу Машу.
Проходя мимо ее двери, усмехнулся и взглянул на тапки. Как стояли, так и стоят, лишь правый немного отодвинут от левого. Пожав плечами, Эдиков выскочил из подъезда.
После работы он застал их на прежнем месте.
Комары, налетевшие в форточку, будто заранее знали, что кончилась отрава. Едва погас свет и Олег задремал, как насекомые с победным взвизгом жадно набросились на жертву. Светлану в ночное меню они почему-то не включили.
– Вот суки, – ворочаясь на кровати и почесываясь, злился Эдиков. – Ее не кусают, а меня сожрали совсем. Конечно, самка самкУ видит издалекУ. Все бабы: и комарихи, и женщины – из нас, мужиков, кровь пьют. Любительницы пососать. Нет бы, как мы – питались нектаром. И ведь ни одной лесбиянки, – прихлопнул он очередную крылатую вампиршу, – все традиционной ориентации.
Поняв, что уснуть не удастся, он вышел на кухню покурить. Едва сигарета занялась алым, и окно затянулось дымом, как в подъезде чуть слышно шаркнуло. Мурашки сиганули по спине, соревнуясь в скорости. Звуки, нарастая, становились все явственнее, отчетливее, нагоняя волну безотчетного страха. У двери шаги замерли. Глазок округлой прорехой зиял в темноте, маня и отталкивая неведомостью ночного гостя. Негнущиеся ноги потащили к дверной скважине, уходящей тоннелем в подъезд. Зрачок вклинился в раструб обзора, охватывающего лестничную площадку…Ни души. Тыльная сторона ладони прошлась по лбу и разом взмокла. Дыхание замерло, обостряя зашторенный стуком сердца слух. Тихо. Олег застыл, не зная, что предпринять. Несколько раз, прижавшись к глазку и убедившись, что никого нет, он нерешительно щелкнул замком. Опухлость тусклого света ввалилась внутрь, беспардонно потеснив темноту прихожей. Вроде никого. Дверь, готовая в любой момент хлопнуть по раме косяка, поползла вперед. Взгляд, пробежавшись по пустому подъезду, опустился вниз и окаменел. На коврике стояли тапки бабы Маши. Ноги подогнулись, принуждая сесть. Последние мысли покинули пристанище, уносясь резвыми скакунами. Не соображая, что делает, Эдиков отнес шлепанцы к квартире бывшей соседки и, вернувшись, рухнул в кровать.
На работе все валилось из рук. Из головы не выходил ночной случай, объяснение которому не удавалось отыскать. Решив, что над ним кто-то подшутил, Олег разозлился, пообещав снести башку неведомому злодею.
Ночью, заслышав шарканье, он бросился к двери и врезался в вынырнувший из темноты косяк. Пока гасил искры из глаз и возился с замком, шум затих.
На пороге виновато сутулились тапочки бабы Маши. Правый, будучи лидером, который всегда выступал первым, бодрился, хорохорился, раздувая единственную ноздрю. Левый, скромно потупив клеточки носа, спрятался за собрата, отстав на полшага.
– И что прикажете с вами делать? – присел на корточки Олег. – Обратно отнести? А завтра вы опять сюда припретесь, шаркая. Не тапки, а шарпки какие-то. Ладно, пошли ко мне.
Шарпки застыли неподвижно, как бездомные животные, которых из жалости и сострадания берут к себе люди.
Олег схватил их за шкирку и поставил в прихожей.
Тапки обосновались в уголке, привыкая к новой обстановке. Казалось, они насмешливо и снисходительно взирают на молодую обувку, набрасывающуюся на ноги хозяев, как только те переступали порог. Точно так же бывалые, потрепанные жизнью старые собаки, положив морду на лапы, наблюдают за глупыми, полными сил щенками.
С угасанием света Олегу слышалось легкое пошаркивание подошв. Представлялось, что тапки изучают квартиру, подолгу застывая на одном месте. Любопытный правый, как всегда, заводила, а левый, не желая оставаться один, неотступно тащится следом. Вставая среди ночи, Эдиковы натыкались на них в самых разных местах, хотя никогда не надевали. Разве что случайно спросонья, да и пнуть в темноте вполне могли. Поэтому и не удивлялись. Да и кто, собственно, обращает внимание на предметы или запоминает, где они лежат, особенно если не нужны. Вот когда внезапно понадобятся, то весь дом перерывают вверх дном.
Светлана несколько раз порывалась выбросить шарпки на помойку, но Олег не позволял.
В глубине души ему было жаль обувку, которая представлялась неким постаревшим, обветшалым живым существом, с собственными эмоциями, мыслями и чувствами. Вроде как, доведенное до отчаяния, одинокое, всеми брошенное, оно доверилось, нашло приют, привязалось в ответ на доброту. И вдруг – выкинуть, как ненужный хлам или надоевшее домашнее животное. От одной такой мысли становилось неловко. Разум понимал всю нелепость рассуждений, но чувства, оказавшиеся сильнее, уверяли в обратном.
Олег никогда не рассказывал о своих ощущениях, наперед зная реакцию жены.
– А вдруг пригодятся, – вместо этого шутливо отговаривался он.
Светлана называла его Плюшкиным и на время забывала о намерениях.
Чтобы показать нужность шарпок, Эдиков принялся выходить в них на улицу покурить: и ботинки зашнуровывать не надо, и домашние тапочки не пачкаются.
Осветляя черноту и затуманивая перемигивающиеся звезды, а по выходным заволакивая небо кратковременными тучами, он сидел на лавке, покачивая попеременно то правой, то левой ногой. Шарпки глотали беззубыми прорехами ртов воздух, холодя и щекоча матерчатыми телами ступни. Обязательный моцион сопровождался глазением по сторонам, позевыванием и потягиванием. Надышавшись, шарпки отправлялись в угол прихожей, где по-стариковски заваливались спать, не успевая обмусолить впечатления.
– Избавишься ты от них когда-нибудь? – злилась Светлана, спотыкаясь о тапки. – Совсем уже развалились.
– Обязательно, – обещал, усмехаясь, муж. – Всех нас когда-нибудь выкинут за ненужностью. Мешают что ли? Хлеба вроде не просят, только – каши.
Супруга улыбалась шутке, и спор прекращался.
Оказаться на помойке – единственное, чего отчаянно не хотелось шарпкам. Несколько раз они подходили к этой последней грани бытия, но проносило. Вместо них в пугающее недро контейнера глухо падало что-то, упакованное в пластиковые черные пакеты. Одновременно было жаль тех, других, и радостно – не тебя! Тапки быстрее уносили ноги от груды "брошенных" и боялись думать, куда те потом исчезают.
Олег замечал, что к мусорнице идет, спотыкаясь и медленно, как на похороны, тогда как обратно – быстро и будто бы веселее, словно неведомая сила утягивала его без ведома и согласия. Но не придавал этому значения, зная, что путь домой всегда кажется короче, да и торчать возле смрадного места, покрытого жужжащими тучами, не имело смысла.
Шарпки патологически не переносили напоминающих о конце пути, надоедливых, разжиревших на пожирании некогда бывших нужностей, мух. С удовольствием и наслаждением они взмывали и припечатывали волосатые тельца к обоям. Крылатые бесята чавкали, разбрызгивая внутренности и, хрустя останками, сваливались вниз. Ускользнувшие истерично метались в поисках щелей, но вскоре утихали, становясь легкими жертвами воинственного правого или крадущегося левого.
Осенние рыдания природы и студеная омертвелость прекратила выгулы. Шарпки сутки напролет пылились, ведя спокойное, размеренное сувеществование, дожидались теплых времен. Чтобы моль, трудившаяся наравне со скукой, окончательно не сожрала извилины нитей, Олег надевал их попеременно с домашней обувью.
Однажды ночью, когда шарпки, по обыкновению, дремали, уткнувшись носами в угол, Эдиков очнулся от сна. Он не мог видеть, но чувствовал затылком и точно знал: за спиной у входной двери, прислонившись к холодильнику, стоит и смотрит на него темная сгорбленная размытая фигура. Ужас парализовал, не позволяя пошевелиться и завопить. Липкий холодный пот заливал беспомощное скрючившееся тело. Сердце колотилось и выскакивало наружу, не хватало воздуха. Пытка, показавшаяся вечностью, закончилась так же внезапно, как и началась. Олег повернулся. Никого! Вдох-выдох, вдох-выдох… Откинувшись на подушку и уставившись в темноту, он пытался успокоиться. И вдруг тишину взорвал подзабытый звук: тук-шарк-ширк, тук-шарк-ширк… Громыхнула дверь подъезда, обрывая шарканье.
Олег очнулся, едва забрезжил рассвет, и, вспомнив о кошмаре, кинулся к порогу.
– Тебе чего не спится? – проснулась от грохота Светлана. – Выходной сегодня.
– Тапки не видела?
– Да зачем они тебе, ложись давай.
– Странно, нет нигде. Запихнули куда-нибудь, что ли… Ладно, потом разберемся. Интересно, как там баба Маша поживает? Ты случайно не знаешь?
Супруга ответила посапыванием.
За окном кружили снежинки, покрывая саваном чумазую землю. Синицы, звонко тенькая, скакали по деревьям и заглядывали в открытую форточку, вытягивающую наружу табачные облака. Вороны изредка каркали на спрятавшуюся под машину кошку. Облезлая дворняга задумчиво глодала кость. Застрекотала сорока, увиливая от полосатых берез: стрррр-шарк, стрррр-ширк. Звонок в дверь выбил из руки окурок, и тот покатился под буфет, следя пеплом.
– Проснулись? Отмучилась Маша. Померла вчера ночью, царство ей небесное, – ошарашила Олега с порога соседка. – Хозяйка-то дома?
– Проходите, тетя Валь, – накинула на себя халат Светлана. – А ты иди – чайник поставь. Правда что ли? Жалко-то как! А почему?
– Сердце, говорят. Она уже не ходила совсем. Сноха ее сегодня звонила, рассказывала… – услышал супруг, выходя на кухню.
– Ну, все. Сначала одна ходила, теперь другая начнет, – вздохнул Эдиков, глядя сквозь стекло. – Интересно, как они там?
Белоснежные хлопья валили с выси, заметая следы затерявшихся в многотопии призрачных ног шарпок.
Экзамен
1
Сизая струйка, змеясь, сворачиваясь в кольца и спирали, настойчиво пружинила ввысь. Наткнувшись на потолок, она отпрянула, уколовшись о шершавости и заусенцы посеревшей известки, и поползла к перекошенному рту форточки. Лежа на кровати, я отупело следил за ней, прислушиваясь к мнимому шороху чешуек, трущихся по извилинам моей больной головы.
– Нет, Серега, дело тухлое. Ничо у тебя не выйдет. Бесполезняк. Проще в академ уйти. А чего – в армию тебя все равно не возьмут. Подлечишься, отдохнешь малость, а через годик с чистой совестью – в деканат. Так, мол, и так. Здрастье, я ваша тетя, – донесся с противоположной кровати голос Сани, переплетающий звуки с сигаретным дымом.
Обернувшись причудливым рваным облачком, смог, проделав змеиный путь, растворился в заоконном тумане.
– Ммм. Угу, – промычал я что-то нечленораздельное. – Не дымил бы ты, а то придет дядя полиционер и оштрафует за курение в общественном месте.
И потянулся за сигаретами.
– Пох-нах. Вчера и не такое курили, – ухмыльнулся приятель и, увидев, что я закуриваю, добавил. – Кто бы говорил…
Тишина, свернувшись калачиком, улеглась в комнатушке общаги. Взгляд бывалым сыщиком неспеша обшаривал двушку, выясняя подробности вчерашней попойки. Из чрева разбитого шкафа с оторванными дверцами торчали потроха сваленной одежды, вещей, вперемешку с пустыми бутылками. Измученный стол с отметинами затушенных бычков понуро держал на хребте замызганную посуду с объедками, томатными банками-пепельницами и прочий непонятный хлам, отваживая от себя тусклые зрачки и навевавший мысли о горячем туре к мусоропроводу. Вонь не мог задушить даже табачный дым. Вероятно, хотя так и есть, – глаза нащупали на полу подозрительную кучку – кто-то наблевал… М-да, жизнь удалась.
– Нет, Серег, я серьезно говорю, – оторвался от совместного лицезрения последствий приятного времяпровождения Санька. – Иди в академ. У тебя три дня осталось до последней пересдачи. Потом все. Кирдык. Или ты хочешь с третьего курса вылететь? Ты этого хочешь?
– Если честно, я хочу сдохнуть, – окурок обреченно ткнулся в пол. – Убейте меня, чтобы не мучился.
Я вытянулся, сложив руки на груди и закатив глаза.
– Поставьте на моей могиле крест из мореного дуба. И выпейте за упокой грешной души. Аминь.
Санька хрюкнул и, судя по скрипу, уселся на кровати.
– Слушай, ты, член-корреспондент, будущая звезда отечественной журналистики, кончай дурковать. Думаешь, мне легко? Щас глянем…
– И приходите меня навещать хоть изредка, – прислушиваясь к позвякиванию, продолжил я. – Поплачьте горькими слезами, вспоминая обо мне, рабе Божьем Сергее.
Стук об стол и журчание жидкости распахнули глаза. Повернув голову, я наблюдал, как жадно наполняются стаканы.
– Вчера припас, – похвастался приятель. – Знал, что с утра хреново будет. А если бы не заныкал, оприходовали бы всяко. Ну, не ради пьянства, а ради похмелья.
Выпив, мы улеглись на кроватях и задымили. Полегчало, и улизнувшая беседа воротилась с повинной.
– Иди в академ, – тянул свое Санька и для убедительности, взвизгнув, икнул, словно вколачивая восклицательный знак в конце строки. – Иди! Или на чудо надеешься? Так оно не произойдет. Ты ж ничего не учил…
"Когда ж учить-то было, если целыми днями пили", – вторила молчаливая мысль, шатаясь по недужной голове. – "Все потом-потом… Привычка студента. Вот и дождался".
Хотя какой прок корить себя, если время не вернуть вспять. А как было бы здорово. Погулял, попил, отоспался. Раз – и назад, к тому моменту, с которого все началось. И уже другие поступки и дела – параллельные прожитому. Главное, чтобы воспоминания и ощущения обоих временных отрезков сохранились. Но такое, к сожалению, невозможно. Теперь же я, как хомяк в банке, вижу, что творится вовне и как могло бы быть, но заперт прозрачными стенами обстоятельств. Скребусь, пританцовывая на задних лапках, коготками об стекло, надеясь выбраться. Чудится, что вот-вот, немного еще, чуть-чуть – и свобода. Куда там! Выход совсем в другом месте. В горловине. Но чтобы через нее пройти, нужно, чтобы тебя подняли наружу. Остается только уповать, что когда-нибудь ты надоешь своим скрябаньем, и всевышняя десница схватит за шкирку. А пока суетитись, пляши, царапай…Сколько же можно шуршать?! Надоел, Белый. Я-то думал, чешуйки в голове, а это ты скачешь!
Рука залезла под кровать и выволокла трехлитровую банку с хомяком.
– Тоже похмелиться хочет, – прервал Санька нотацию, которую я пропустил мимо ушей. – Помнишь, мы его вчера пивом напоили? Налили в крышку пластмассовую, он и лакал. Потом по столу шарахался, спотыкался и падал.
Белый пил долго, остервенело, взахлеб, останавливаясь и очумело озирая нас черными булавочными глазками. Что творилось в его голове? О чем он думал, глядя на двух великовозрастных раздолбаев, сидящих за столом роденовскими истуканами? И видел ли вообще. У меня постоянно складывалось ощущение, что взгляд хомяка проскальзывает сквозь нас, словно мы призраки. Каждый раз, когда его поднимали, тискали или подсовывали под нос семечки, он искренне изумлялся. Мол, как это? Откуда? Что происходит? Точно так же люди недоумевают, когда судьба хватает их за загривок и вытворяет, что ей заблагорассудится.
Санька вычитал где-то в интернете, что у хомяков отвратительное зрение. Ну, и что ж с того? Мы также не все видим. В инфракрасных волнах, например. Может быть, мы такие же хомячки: едим, пьем, гадим, а на нас глядят и забавляются. Надо с Санькой потом эту тему обсудить. Главное, не забыть. Мы любим пофилософствовать…
– Вот, сука! – Санька прервал размышления.
Насытившись, Белый побежал по столу, виляя между объедками и оставляя капсулы помета.
– Да ладно тебе. Все равно убирать. Давай, допьем, что ли, и спать завалимся.
Граненые посредники приняли спиртное и, не мешкая, передали в пункт назначения. Кровати охнули, навьючивая тела. Зрачки сонно ощупывали прокуренный потолок, считая трещины. Один, два, три…Три. Всего три дня до экзамена.
– Какие три дня! – преподаватель бешено брызгал слюной. – Экзамен сегодня! Вы о чем думаете, Сергей! Быстрее собирайтесь и бегом в университет.
– Подождите! Как же так. Сегодня же еще только 18-е, – похолодело все внутри. – Я же еще не все выучил.
– Раньше надо было думать и меньше спать! Все царствие небесное про… спишь, что ли? – Приятель наклонился надо мной. – Я тебя зову, зову…
Ладонь прошлась по лбу, стирая липкость сновидений. Гул бьющегося сердца отдавался в ушах. Фу-у-у.
– Жениться тебе надо, барин, – торжественно объявил Санька. – Немедленно.
Я рывком оседлал ложе, чуть не въехав ему башкой в лоб.
– Чего?
– Жениться, – повторил приятель. – Не по-настоящему, а так, понарошку. На некоторое время, фиктивно.
– Ты чего мелешь?! Белочку словил, что ли?! – остатки сна смыло обыденной реальностью.
– Нет, смотри. Я все придумал. Ты приходишь на экзамен, тянешь билет, идешь готовиться. Ну, все, как всегда. И тут в аудиторию врывается дамочка с ребенком – типа это твоя жена с сыном или дочкой. В общем, неважно. Кричит, плачет, типа, несчастье случилось. Срочно операцию нужно, и все такое. Ты делаешь скорбную морду. Примерно такую, как сейчас. Препод в ахуе. Соболезнует и ставит трояк. Все довольны и счастливы. Хеппи энд. Ну, как?
– Я тоже.
– Что – тоже?
– В том же самом, что и препод. Если не сказать больше. Мало нам хомяка, так еще белочка поселилась. И тоже белая. Ты, часом, пока я кимарил, не жахнул еще?
– Есть немного. Но дело не в том. Ты сам посуди, чего тебе терять. А так, глядишь, и прокатит, – кипятился Санька. – Препод проверить никак не сможет. Не будет же паспорт смотреть. В деканате тоже сведений никаких нет. Если чего, скажешь, типа, недавно женился – взял девушку с ребенком.
– Я только одну девушку с ребенком знаю, – рука ткнула пальцем вверх.
– Не богохульствуй! Нет, ну ты сам подумай…
Когда Саньке Ухареву втемяшится в голову какая-нибудь идея, то спорить с ним бесполезно. Проще – молча кивать и соглашаться. Поостынет, поутихнет и сам обо всем забудет. А будешь возражать, наоборот, еще хуже сделаешь. Санька относится к категории людей, для которых чем больше препятствий, тем лучше. Они готовы героически, с риском для жизни, бросаться на баррикады, которые сами же и воздвигли, но не способны на рутинные ежедневные поступки. Скучно им, видите ли. Впрочем, и я из этой же породы, но только более сдержанный и спокойный, в отличие от друга. У Саньки же энергия хлещет через край. В какие только истории мы не вляпывались благодаря его неуемности. То на кладбище среди ночи попремся, то в день рождения дедушки Ленина в пионерских галстуках по улице пьяные шатаемся и речевки орем, то собаку в общагу протащим, то с похмелья чуть свет спортом решим заняться. Всех на уши поставит и за собой потащит. Не человек, а стихийное бедствие. Зато весело…
– Ну, я по глазам вижу, что ты согласен, – продолжал между тем Санька. Осталось только найти дев… женщину с ребенком. У тебя никого на примете нет? Ладно, это я беру на себя. Однокурсницы отпадают, родственники тоже… Остаются прекрасные незнакомки, а отыскать их в век высоких технологий проще…Проще…В общем, проще, чем в век низких технологий. Ты не помнишь, ноутбук где?
– Где, где – в ломбардЕ. Вчера сдали. Не помнишь что ли? – я вновь закурил. Пусть делает, что хочет. Мне сейчас вообще ни до чего.
– Ага… Стукни в стенку, чтоб Юрик зашел.
Я уже было поднял кулак, как ворох одежды в шкафу зашевелился, и из него на четвереньках выполз Юрик собственной персоной.