Между тем Рустам рисовал всё лучше. Пятна на холстах делались ритмичнее, сочленения форм - богаче, борьба с живописью - веселее. В его картинах случались блаженные прободения, как в изношенном одеяле. Он проделывал изысканные дыры в цветовом мареве, и из них смотрели на меня чьи-то носки или ресницы. Он научился открывать в маленьком фрагменте Матисса целый пейзаж, а внутри него - микроскопический мирок Миро. Его выбор учителей был правильным. Но я тоже не мог пожаловаться на мою атлетку с её опытным ртом и руками.
В Хальфине мальчик-с-пальчик спорил с выпускником ВХУТЕМАСа, и из этого спора родилась хорошая идея - пулота.
В одно прекрасное утро Рустам заметил, что рука, сжимаясь, создаёт элементарный пластический объект - пулоту. Пулота - это одновременно и пустота, и полнота, в зависимости от точки зрения. Пулота - пространство внутри полусжатого кулака. Дети могут смотреть на мир через такую дырку. Заполненная глиной или пластилином, пулота предстаёт как простейшая скульптура. Оставаясь пустой, без наполнителя, она может быть восхитительным оптическим прибором, средством фрагментирования поля зрения. Абрис пулоты служит воображаемой рамкой в построении картины - и одновременно живописным образом, персонажем.
Для художника, занятого деланием картины, существуют две реальности. Первая - реальность его собственного тела, руки, глаза, включённых в работу. Фрагменты этой телесной реальности обязательно попадают в картину. С помощью пулоты Хальфин научился оперировать телесно-оптическим элементом по-своему, незаурядно. Вторая же реальность - древние и новейшие художественные формы, структуры и геометрии - необходимый исторический материал для создания живой картины. И опять-таки - пулота позволила Хальфину населить рисунки и холсты образами и смыслами. Браво!
Пулота была мостиком от таланта к гению. Ведь если бы Рустам действительно стал воспринимать мир через дырку в кулаке, то он отключился бы от всей дряни, суеты и маеты культуры. Он бы уже не был студентом великих модернистов, а гениальным Рустамом-мальчуганом! К сожалению, насколько мне известно, Хальфин не посмел или не сумел продолжить свои исследования в области пулоты. Не сделал он и философских выводов из своего открытия. После романтиков мы знаем, что значит смотреть на мир через подзорную трубу. После Брейгеля мы знаем, что значит смотреть на мир с верхушки Вавилонской башни. Но что это - смотреть через дыру в кулаке? Какая форма жизни здесь возникает? Я уверен, что пулота - это детский, смешливый, скрытнический, а также любовный способ рассматривания. Пулота означает отказ от обыденного двуглазого взгляда - этого циклопа нормальности. Пулота - это игра и бегство, игра в бегство, бегство в игру - прочь из современного тошнотворного паноптикона!
Однако вместо бегства Рустам предпочёл сотрудничество с кураторами, критиками, зрителями, музеями, галереями - одним словом, адаптацию. Это - плохо. Но теперь с этим уже ничего не поделаешь. Потому что вскоре Рустам заболел - физически, телесно. Умерла Лида Блинова - гений. Это подкосило Рустама.
Рустам Хальфин был одним из редких оптических художников нашего времени - по-настоящему зритель-но-культурным, глазасто-грамотным художником. Он понимал оптику как форму жизни, как этику. Он знал, что смотреть - это духовное усилие. Он чувствовал необходимость безотлагательной трансформации человеческого взгляда на мир - и считал это своей художнической задачей. Никакой Чуйков, никакой Булатов, никакой Альберт и никакой Кошляков не дошли до такого глубокого понимания видения. Вся эта московская братия - не живописцы, а дизайнерские, салонные пупки, оторванные от Пупа Земли. Вхутемасовская, пластическая культура им и не снилась! Они - тупые, бесчувственные резиновые кончики контрацепционного концептуализма. Одним словом - артистические гондоны.
Ленинградская атлетка, с которой я извивался и обнимался в гостинице на Медео, презирала презервативы. Она поедала сперму или втирала её в шею и лицо.
Художник Рустам Хальфин производил и всякие инсталляции, но мне до них нет дела. Как только Хальфин захотел стать современным выставочным художником, он сразу обессилел. Лучшее в этом живописце - его игнорирование булькающего болота современности, его пулота. Она была настоящим проблеском счастья и гениальности. Она была потайным ходом в детство. Пулота есть перенос внимания с видимого и социального на скрытое и онтологическое.
В последние годы жизни Рустам занимался так называемым "ленивым проектом". Понятие "ленивый" здесь восходит, конечно, к Казимиру Малевичу, к его грандиозному косноязычному трактату "Лень как действительная истина человечества".
Малевич выдвинул идею умного неделания, деактивированного творчества, поэтической цезуры и остановки производственничества. Он смотрел в корень! Осуществление этой идеи Малевича - задача грядущего поколения. Рустам в "ленивом проекте" связал лень Малевича с концептом азиатской созерцательности, со взглядом на мир с кошмы, с пола юрты, из лежачего положения отдыхающего кочевника.
Это было бы просто великолепно, если бы не припахивало у Хальфина именно "проектом" - очередным мероприятием в стенах художественных институций, для музейной публики. Увы! Лучше бы он просто ушёл с какой-нибудь атлеткой в цветущую степь и лежал там с ней без всякой документации! Лучше бы он нежничал с её сосками и мочками! Лучше бы созерцал её анус через пулоту! Лучше бы он практиковал лень без участия галерей!
Мы с Лучанским валялись на кошме в Малой Станице - по ту сторону всяких "проектов" и институций! Просто валялись на траве в палисаднике! Просто с ведром пива и горстью черешен! И я это всем нынешним перформансистам и акционистам, всем активистам советую! Лучше не старайтесь, лучше не давайте интервью, лучше не ссыте кипятком, а поваляйтесь с какой-нибудь атлеткой на травке!
Эстетизация, музей, стерильный мирок искусства - талантливый Хальфин не уберёг своё творчество от этой заразы. А Лида Блинова и Альберт Фаустов - уберегли, потому что они были гениями. Эстетизация - противоположность артистизма, смертельный враг жизни и искусства. Нравоучительная эстетизация проникла, просочилась в халь-финские инсталляции и видео, перформансы и "проекты".
Принадлежность к территории современного искусства разлагает и выхолащивает! Вещать о номадах и ихнем созерцании на полу - это академизм и скука. Нужно самому детерриторизироваться и скрыться от гладкой коммуникации. Нужно спрятаться поскорее в кустах терновника или мушмулы. Ницше и Делёз однажды это сделали, так почему боятся художники?
Потому что они не мыслят, как Делёз, а только болтают.
Но живопись Рустама Хальфина была хороша - это живая живопись.
И пулота - великолепное открытие.
Олжас Сулейменов и Неточка Незванова
В Алма-Ате жил знаменитый поэт Олжас Сулейменов.
Он понимал искусство примерно так же, как Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Олег Кулик или Анатолий Осмоловский. Этих разных деятелей объединяет желание расположиться в искусстве со славой и почётом - поудобней устроиться на плечах Маяковского, или оседлать собаку Павлова, или залезть под мышку Пастернака, или под кепку Ленина. Такие художники могут быть неплохими или совсем никудышными, но они, по известному определению Хлебникова, - приобретатели, а не изобретатели. Они - не сопротивленцы и не переселенцы, а приспособленцы и управленцы в искусстве. Они - не первопроходцы-пионеры, а коалиционеры, аукционеры и фракционеры. Они - не визионеры, а функционеры и концессионеры.
Я иногда встречал Олжаса Сулейменова на улице.
Он выглядел как памятник, сделанный Вучетичем или Церетели.
С другой стороны, в Алма-Ате жила Неточка Незванова.
Она была городской достопримечательностью.
Однако Неточка не была блядью, как думали некоторые.
Просто она любила показывать в парке свои трусики.
Не знаю, была ли она сумасшедшей, как считали разные люди.
Я так не думаю.
Она каталась по городу на дребезжащем велосипеде и демонстрировала свои ноги.
Ноги эти были богоподобны. Лицо её я плохо помню.
Не знаю, звали ли её действительно Неточкой.
Возможно, её так прозвали потому, что когда ей что-ни-будь не нравилось, она громко кричала: "Нет! Нет! Нет!"
Например, однажды какой-то мужлан крикнул ей грубо: "Блядь!", на что она ответила: "Нет! Нет! Нет! Нет!"
Мы, дети, путали и забывали её имя, и часто звали просто Деточкой.
А фамилия её была Незванова, ибо она действительно была нежданной-негаданной и нигде не званной.
Неточка не носила лифчик, и у неё под платьем сильно выпирали соски.
Она имела несколько растрёпанный вид, и платье её было расстёгнуто.
Человечество её презирало и считало чокнутой.
Дети относились к ней двояко: обожали и пугались.
В самой Неточке тоже было много детского.
Она ловила в траве кузнечиков и сажала их в спичечные коробки, которые потом предлагала прохожим.
Взамен она хотела получить какой-нибудь подарок.
Или просто улыбку.
Обычно прохожие отворачивались.
Тогда она кричала: "Нет! Нет! Нет! Нет!"
Она сидела в траве, а её юбка задиралась.
Можно было смотреть на трусики, которые залезали ей прямо в вульву, разделяя её надвое.
Трусики были желтоватые, если я не ошибаюсь.
Вульва была чёрно-волосатая.
Иногда Неточка слезала с велосипеда, задирала юбку, снимала трусики и садилась под дерево прямо посреди улицы - пописать.
А потом снова надевала лимонные трусики.
Но её волосатая чёрная пизда на минуту выглядывала и улыбалась нам всем - детям, прохожим, деревьям, солнцу.
Она не была ни профессиональной художницей, ни моделью в художественном училище, а просто любила себя показывать.
А я любил смотреть.
Неточка повлияла на меня гораздо больше, чем все сюрреалисты, дада, Вито Аккончи, Крис Бёрден, Чарли Чаплин, Марсель Марсо и Антонен Арто вместе взятые.
Я считаю, что она была красивее, чем Лиля Брик или Мэрилин Монро.
Красивее, чем Бэтти Пейдж.
Красивее всех известных красавиц и муз.
Неточка Незванова была и осталась моей покровительницей, богиней и музой.
Я обязан Неточке своим словарём, своим духом.
От Неточки я воспринял дух неповиновения, неуправляемости.
Конечно, Франсуа Вийон и Осип Мандельштам важны для меня, но Неточка Незванова - важнее.
У неё была не только волосатая пизда, но и зелёные от травы коленки.
Но зелёными эти коленки были не потому, что Неточка стояла на коленях перед каким-нибудь бронзовым памятником в парке Горького или перед храмом. Перед памятниками и храмами на коленях стоят лейдерманы и кулики, лимоновы и цветковы, комиссионеры и функционеры. Они и сами хотят превратиться в памятники, уже превратились - в маленькие-маленькие памятники-маятники.
Неточка же имела зелёные коленки потому, что она была живая и любила кувыркаться в траве.
Георгий Гурьянов и Тимур Новиков
Однажды в алма-атинском кафе "Акку" фарцовщик по кличке Киргиз познакомил меня с ленинградским юношей по кличке Густав.
Густав выглядел как северный Аполлон.
Полное его имя было Георгий "Густав" Гурьянов.
Он приехал в Казахстан за чуйской анашой и похождениями.
На самом деле, когда я внимательно пригляделся к Густаву, то понял, что он никакой не Аполлон, а дерево.
Всё лучшее в нём напоминало красивое, молчаливое, чуть шелестящее дерево.
Растения, деревья - они гораздо более совершенные создания, чем люди. Так говорит Агамбен.
Мы посидели в "Акку", затем побродили по центру города. А потом пожали Киргизу руку и сели на поезд, отправлявшийся в Джамбул. Мы с Густавом, кажется, понравились друг другу, и нам не хотелось расставаться.
Утром, оказавшись в пыльном, глинобитном Джамбуле, мы съели по тарелке горячей дунганской лапши.
А потом мы купили свёрток чуйской анаши у человека, адрес которого дал нам Киргиз.
Этот человек - торговец коноплёй - был как две капли воды похож на моего любимого режиссёра Шарунаса Бартаса.
Густав свернул огромный косяк. Мы выкурили его в пустынном парке, где росли одни тополя. Они располагались там ровными, прямыми рядами.
Вскоре мне стало так дурно, что я подумал: смерть пришла.
Но всё-таки я не умер, а просто выблевал всю лапшу и заснул на скамейке.
Густав переносил анашу лучше меня.
Кто-то меня разбудил - довольно бесцеремонно.
Это был не Густав, а уголовный следователь в штатском. Рядом с ним стоял милиционер в форме.
Они приняли меня за какого-то местного вора в розыске. Однако я показал им паспорт, и они тут же отстали.
Густава рядом не было, сумки с анашой - тоже.
Я обнаружил его в той же столовой, где мы утром ели лагман. Он полюбил это вкусное блюдо.
Вечером в местном баре мы познакомились со смуглой девушкой по имени Сауле.
Она, несмотря на всю красоту Густава, обращалась почему-то только ко мне.
Мы поселились в её доме. Там, во дворике, росло старое дерево - грецкий орех. Густав сидел под ним и курил траву.
Сауле готовила нам манты и бешбармак. Её отец куда-то уехал, и весь дом оказался в нашем распоряжении.
Сауле курила с Густавом анашу, а потом целовалась со мной. Она во что бы то ни стало хотела задержать нас в Джамбуле, потому что ей было весело с нами. Кроме того, она надеялась навсегда оставить меня у себя. Но я хотел в Нью-Йорк, в Лос-Анджелес.
Помню, Густав читал биографию Тулуз-Лотрека, написанную Перрюшо. Анаша на него действовала, как цветные лампочки, повешенные на дерево. Он мигал, хлопал ресницами.
В одно прекрасное утро Сауле предложила нам поехать на озеро Иссык-Куль - в Киргизию. Мы согласились без колебаний.
Она сама вела машину - "Жигули" - до самого Иссык-Куля.
Озеро предстало перед нами пустынное, а позади него были горы. Очень даже красиво!
Я хорошо знал эти места, потому что бывал здесь с родителями в детстве. И позже тоже - с Ларисой, с Таней, с Людмилой.
На хуторе возле Чолпон-Аты мы отыскали дом, где жили русские старики, пускавшие курортников. Я этих стариков знал по прошлым приездам.
Время было осеннее, сезон кончился.
Старик дал нам свежие яйца, парное молоко в банке.
Мы приготовили яичницу. Густав и Сауле покурили.
Потом мы легли вместе в одну большую кровать, чтобы было теплей.
Ночью Сауле проснулась и потребовала нежности.
Я делал ей самые нежные вещи, на которые был способен, - пальцами, ртом, хуем.
Это был один из моих ранних рекордов нежности.
А Густав спал.
Утром мы отправились купаться. Вода была ледяной.
Через неделю мы с Густавом вернулись в Алма-Ату, а Сауле - в Джамбул. Больше я её не встречал.
Сауле, ты была похожа на гонконгскую блядь из порнотриллера, на ветку цветущей вишни.
Теперь мы жили у меня дома. Густав сказал, что никто его так вкусно не кормил, как моя мама.
Целыми днями мы шлялись по городу и говорили об искусстве. Густав сказал, что его лучшим другом в Ленинграде является Тимур Новиков, самый крутой из питерских художников.
В Алма-Ате он полюбил парк Горького. Мы до одури играли в настольный теннис и посещали бильярдную. Я Густаву проигрывал. Курить анашу я тоже так и не научился.
Густав разговаривал мало, зато слова его мне очень нравились. Он произносил: Кошелохов, Литейный, Котельников… Это звучало не хуже колокольчиков Анненского.
Однажды мы с Густавом зашли в букинистический магазин на улице Сейфуллина. И каково же было моё потрясение, когда я увидел там книжечку Мандельштама "Шум времени" - первоиздание 1923 года.
Я решил украсть это сокровище.
Когда продавщица отвернулась, я просунул руку в витрину и извлёк книгу, спрятал её за пояс, прикрыл свитером. И мы с Густавом двинулись к выходу.
Но тут - ужас! - меня схватил за лапу другой продавец, который, оказывается, наблюдал кражу с начала до конца.
Что было делать? Я вытащил книжечку, отдал ему.
И - каким-то чудом высвободился из тисков, вырвался!
Выскочив из магазина, я потерял Густава из виду - помчался куда глаза глядят.
Я бежал, а продавец - за мной. К тому же он орал: "Вор! Вор!"
Я уж думал, что мне конец, но вдруг вспомнил, что рядом есть знакомый двор, где жила моя подруга Таня Камалова.
Влетев в подъезд, я устремился на последний этаж. Люк на чердак был приоткрыт.
Я втиснулся в колючую чердачную тьму, спрятался.
Но вскоре услышал: продавец лезет и сюда.
Тогда, в последнем отчаянном броске, я выбрался через слуховое окно на крышу.
Шёл дождь.
Жестяная поверхность крыши прогибалась и скользила.
Я бежал прочь от проклятого слухового окна, в которое лез букинист.
Мы с ним прыгали с одной крыши на другую.
Я поскользнулся, упал.
Продавец, матерясь, склонился надо мной.
Он наносил удар за ударом - башмачищами, кулачищами.
Я остался без Мандельштама и без Густава: никакой поддержки!
Букинист измолотил меня до крови, но в милицию не отвёл. Честь ему и хвала за это!
Дома меня поджидал Гурьянов. Он даже не спросил, чем всё кончилось. Ел бутерброды с сыром.
Через несколько дней мы улетели с ним в Ленинград.
Прямо из Пулково отправились в "Сайгон", знаменитое кафе.
Там, стоя вокруг столиков, мохнатые и бородатые люди пили кофе и ели коржики.
Гурьянов с ходу представил меня Бобу Кошелохову.
Кошелохов играл в миниатюрные шахматы с Олегом Котельниковым.
Густав сказал, что оба они - крутые, очень крутые художники.
Я переночевал в семье Гурьяновых, где на завтрак ели бруснику с сахаром. Густав, впрочем, не хотел, чтобы я там оставался.
Он всё больше молчал, как таинственное, уходящее в туман дерево.
Искали для меня временное пристанище в мастерских художников.
Побывали у Сергея Бугаева-Африки.
Африка всегда был умелым фарцовщиком.
У него на кровати лежали картины разных художников.
Больше всего мне понравился Котельников - панковская живопись.
Вскоре я поселился в мастерской Тимура Новикова.
Тимур, когда я его встретил, выглядел как подзаборный недосягаемый кот: с выгнутой спиной, увёртливый, нежничающий с решёткой Летнего сада.
На лице, как у Обри Бердслея и Оскара Уайльда одновременно, играла улыбка рассеянная, невозмутимая.
Наряжен он был в коротковатые лоснящиеся штаны и нейлоновую куртку, вызвавшую во мне припадок зависти (такая она была элегантная).
Красивая одежда бродяги гармонировала с его немытыми индейскими волосами и маслянистыми глазами парвеню.
Как сказал Адольф Лоос: вся мировая мода пошла от бродяг.
Среди всех известных ленинградских и московских художников, встреченных мною в трещинах СССР, только двое обладали тенью истинного артистизма - Новиков и Пепперштейн (артистизм - штука редкая и капризная).
Все остальные были молодцами с острыми или тупыми концами, умниками, занудами, проходимцами, халтурщиками, работягами средней руки, прилежными пачкунами, бюрократами, бойкими ребятами, кавээнщиками, рукомойниками или падлами.
Артистизм - вещь редчайшая.