Август кончается. Скоро осень. Гнилая, холодная осень и за ней - бессмысленная затяжная зима. Два хреновых сезона, которые придется провести тут. По второму кругу. Весна - не в счет. Весной - домой.
На хера я тут… Какой толк…
Все что мог - уже сделал.
***
В стране путч.
Возня в Москве, в которую влез даже министр обороны, не затронула особо нашу часть, за исключением нескольких дней повышенной готовности. Применительно к нашему полку звучит комично.
Ежедневно, до обеда и после, чистим оружие. До одурения. Вот и вся готовность.
К чему - никто не знает.
В который раз наматываю на кончик шомпола кусок белой тряпки, но она все равно становится грязно-серой после нескольких движений.
На прошлой неделе были стрельбы. Выстрелил шесть раз одиночными. Злюсь на Ворона - взводный тоже решил пострелять. Взял мой автомат и высадил из него три рожка. Вроде бы отчистил тогда "калаш" от гари, а прошла неделя - как снова наросла она.
Мне помогает Вася Свищ. Добровольно. Оружие он обожает. Особенно разбирать-собирать и чистить. Делает это с крестьянской обстоятельностью и деловитостью, любовно разглядывая результат. Прищуривает глаз, высовывает кончик языка. Качает головой, усмехается чему-то и вновь принимается за чистку. Свой автомат он уже надраил, теперь возится с пружиной моего.
Отхожу к окну покурить. Говорят, танки в Москве, в самом центре. Какие-то баррикады и неизвестный мне раньше Белый дом. Замполиты молчат. По телевизору стройные, но страшные на лицо бабы танцуют балет.
Какие танки, на хера танки… Один наш взвод, если вернуть в "замки" сержанта Бороду, всех захуярит, если надо. Дай только приказ.
Стал бы я стрелять в "свой народ"?
Ни я народу, ни он мне - не "свой".
Стал бы. Вообще - хочу стрелять. Не на стрельбище. Там обстановка не та - делаешь, что приказано. Выплеска, облегчения нет.
Давно уже мучит, едва сдерживаюсь. Особенно - на посту. Хоть куда, но выстрелить. В потолок. В стену, чтоб крошкой брызнуло. В разводящего, раз нет нарушителей. В черное ночное небо - в Бога - только жаль, нет трассеров. В проезжающую машину. По кривым силуэтам деревьев стегануть от души…
А то - себе в голову. Руки длинные, до спуска без проблем достать.
Не выдержал однажды - перевел на одиночный, дослал в патронник. Встал не колени, приклад пристроил в угол. Прижал бровь к толстому кругляшу дула. Дотянулся до крючка. Вот он, полумесяц судьбы - маленький железный крючок. Стоит лишь надавить большим пальцем… Сколько так стоял - не знаю. Темень, тишина. Лишь дождь - пу-пу-пу-пу - по жестяной крыше поста.
Отложил, нашарил пачку сигарет. Извел штук пять спичек, пока прикурил. Пальцы - будто чужие. Долго не мог сообразить, как извлечь патрон и сунуть обратно в магазин.
Было это - месяц назад. По духанке и в голову не приходило. А тут вот…
От мыслей отвлекает ругань у оружейных столов.
Во взводе чэпэ.
У Нади нашли патрон.
Нашли случайно - спросили сигарету и ощупали карманы. Вот так штука. Черпак Кирзач и чмошник Надя - одного поля ягоды, оказывается. С одними интересами. Хотя кто знает - может, каждый второй во взводе таков. Крыша-то едет у каждого тут.
Надю уводят на допрос в сушилку. Допрашивают оба призыва - мой и осенний. Помня о данном слове, остаюсь на пару со Свищем возиться с возвратной пружиной.
Откуда у него патрон, Надя скрывал минут десять.
Узнали, конечно.
От бойца из второй роты, земляка его. Боец работает на обслуживании тактических полей и стрельбища.
Колбаса посылает во вторую роту одного из шнурков.
Не сладко придется дружку…
Для чего ему был нужен боеприпас, Надя объяснить не смог. Самой нелепой была версия о брелке - хотел сделать себе на будущее.
До взводного доводить не стали. Отмудохали Надю крепко. Как всегда, впрочем.
Но на этом дело не кончилось.
Выпивший и злой, Укол после отбоя поднимает бойца. Надя стоит перед ним - нелепый, в растянутой майке и непомерно широких трусах. Отощал настолько, что еще немного - и играть ему в кино узника фашизма.
Укол бьет его ладонями по ушам. Надя приседает и хватается за голову.
- Встал, сука! - пинает его босой ногой в лицо Укол. - Снимай трусы, блядь, и вставай раком!
Замирают все. Такого еще не было в казарме.
Это уже беспредел.
Я помню, как у Укола стоял член во время "бритья" Нади полотенцем.
Вмешиваться или нет - не могу решить.
- Э, Укол, харэ! Ты чо делаешь?! - свешивает ноги с койки Паша Секс.
Паша здорово раскачался за последнее время. Связываться с ним осенники обычно не решаются. Но Укол вошел в раж и орет уже на всю казарму:
- Ты чо, за пидора меня держишь?! Да такого даже опускать западло! Я ему этот патрон просто в жопу засуну!
Укол разворачивается к дрожащему Наде и пробивает ему "фанеру":
- Чушкан, снял труханы, чо не ясно?
Надя не двигается. Получает еще несколько раз ногой от Укола. Падает на койку Гунько. Тот, матерясь, сбрасывает его на пол. Вскакивает и принимается пинать бойца.
Паша вопросительно поглядывает на меня.
Пожимаю плечами. Или Надя сумеет доказать, что он человек, или…
Всхлипывая, боец поднимается и стягивает трусы до колен.
Секс сплевывает на пол, встает с койки, зажимает в зубах сигарету и демонстративно уходит.
- Нагибайся, пидор! - командует Укол Наде.
Тут происходит невиданное.
На Укола всей своей медвежьей тушей наваливается Вася Свищ.
Оба они падают в проход между коек. Слышен сдавленный хрип Укола и удары пяток о паркет.
Ошарашенный Надя резким движением надевает трусы обратно и отступает от сцепившихся старых.
Борьба длится недолго.
Вася разжимает горло Укола, нашаривает на полу выроненный тем патрон, поднимается, сует ноги в сапоги и как был - в трусах и майке - идет на выход.
- Ебаны в рот… - доносится с рядов роты связи.
Наш взвод молчит.
Гунько и Колбаса помогают Уколу подняться.
Тот, по-обыкновению, орет, что замочит всех, а Свища - дважды. Но уже отовсюду раздаются смешки и подначки. Укол быстро тушуется, уходит курить в сортир.
Надю отправляют в постель.
Я смотрю на его друга Кувшина. В полутьме видны белки глаз и губы, сжатые в узкую полоску. Выражением лица Кувшин напоминает мне Черепа.
Такое же оно у того было, прошлой осенью. Когда мы в сушилке решали, как кончить Соломона.
Ночью неожиданно включается свет и командуют "подъем!" Тревога? Не похоже. Время тревоги всегда заранее известно. К тревогам у нас готовятся по несколько дней.
По взлетке ходит смурной дежурный по части майор Прокофьев. За ним семенит сержант Самойлов из роты связи с журналом учета личного состава.
- Вызывайте командира роты! - приказывает дэчэ и кричит в нашу сторону: - Сержант Колбасов, стройте взвод охраны! Команда "подъем" была!
Строимся, сонные, с опухшими мордами.
И тут только замечаем, что койка Нади пуста.
- Все. Пиздец… - негромко говорит Колбасов. - Теперь всем пиздец…
Проводят прекличку.
Нет Надеждина у нас и двух бойцов у "мандавох".
- Да был он после отбоя… - Колбаса растерянно смотрит на дежурного по части.
- Воронцова вызывайте. И старшину роты связи.
Дневальный отзванивается в военгородок. Колбаса берет у него трубку и что-то говорит. Взводный орет так, что Колбаса отдергивает голову от трубки. Слов не разобрать, но рычание слышится отчетливо.
Поворачиваюсь к Кувшину:
- Слышь, если ты в курсе - говори прямо. Знаешь, куда Надя подорвался?
Кувшин мотает головой.
- Ты мне не пизди, воин! - замахивается на него Кица но осекается под взглядом Прокофьева.
Дежурный подходит к нашему строю и с минуту разглядывает всех.
- Доигрались? - неожиданно визгливым голосом произносит он и оборачивается на дежурного по роте: - Дневальных сюда!
Подбегают оба дневальных, из молодых.
Ничего не видели и не слышали. Казарму никто не покидал.
- Суки, бля! - расхаживает дежурный по казарме. - Ебаные суки! Именно в мое дежурство…
На удивление знакомая фраза… Точно так причитал весной помдеж, когда из окна выкинули казарменную "крысу" Чернику.
Колбаса о чем-то переговаривается с дежурным по роте.
Стоим минут двадцать. Разглядываем стенд с инструкциями и узоры линолиума под ногами Все, о чем думаю - будет ли пиздец лично мне и не сильно ли я чморил Надю. Вспоминаю недавний с ним разговор в сортире. Особо плохого, вроде, ему не делал. В том, что Надя сдаст всех, кто над ним издевался - не сомневаюсь.
Больше всех нервничают осенники. Из наших - Кица и Гитлер.
Вася Свищ стоит с непроницаемым лицом, разглядывая потолок.
- Ты подковки-то доделал? - спрашиваю его, пытаюсь отвлечься от неприятных мыслей.
Вася поворачивает голову и мрачно усмехается.
- Ось будут тоби пидковкы… Нэ потрибно було бийцив чипаты…
Вот и отвлекся…
- Вася, причем тут я? Хуль ты пиздишь… Бендеровец, бля… Я его вообще не трогал…
Гитлер, стоящий позади меня, тут же вскипает:
- А ты теперь самый чистый, типа того? Типа, не при делах? А кто его на "рукоходе" отпиздел, а?
- Да уж чья б мычала, Гитлер… Он как ноги свои покажет - тут тебе и пизда.
- Последний раз кажу - я не Гитлер тебе!
Встревает Колбаса:
- Э, тихо там!
Гитлер что-то еще бормочет под нос, но затихает.
Теперь я уверен и в том, что и наш призыв закладывать друг друга будет по-полной.
Все же удачно тогда я поговорил с Надей. Может, и не сдаст меня. Хотя - сдаст, конечно же. Бля, если дойдет до следствия и "дизеля"…
Сейчас бы поссать и покурить. Обдумать все. На "дизель" из-за чмо… Хоть самому сваливай.
- Вася, ты куда патрон тот дел? - шепотом спрашиваю Свища.
Ефрейтор молчит.
- Слышь, Василий… Дело-то верное… - мгновенно просекает тему Паша Секс.
Строй оживляется. Появился шанс "перевести стрелку" на самого бойца. Хищение боеприпасов - тут ему самому отмазываться придется. Нас взъебут за "неуставняк" и что не доложили - но основное на Надю ляжет.
Судьба такая у него. Лучше бы он повесился, что ли…
Свищ стоит каменной глыбой и даже ухом не ведет. Его призыв лишь матерится вполголоса. Но если Вася уперся - не сдвинуть.
Приходит злой и невыспавшийся ротный связистов Парахин. Сразу за ним - наш Воронцов.
Ворон тяжело дышит, супит косматые брови и нехорошо скалится.
- Ну вот вам всем и пиздец. Домой - года через два. А то и три, - сипло говорит взводный.
Взгляд его останавливается на непроспавшемся еще Уколе.
- Та-ак, бля…
Дальнейшее происходит быстро.
Укола до утра запирают в оружейке.
Ротный "мандавох" быстро раскалывает дневальных - те сообщают, что Надя и другие два бойца вышли из казармы в три часа. Сейчас десять минут пятого. Далеко не ушли, значит.
Находятся дружки сбежавших мандавох. Вместе с Кувшином их ведут в канцелярию. Там с ними уединяются офицеры и наш взводный. Одного из бойцов направляют на беседу с сержантами. Из ленинской комнаты, где проходит беседа, слышны звуки падающей мебели.
Поступает информация - бойцы двинули на подсобку, к землякам-свинарям. Там планируют переодеться в "гражданку" и утром, в обход части, пробираться в Токсово, на электричку до Питера.
- Долбоебы… - удрученно говорит наш Ворон. - Возьмете - не пиздить. Ко мне сюда, целого и невредимого.
Нас разделяют на "тройки" и расслылают по объектам. Со мной вместе Арсен и Секс. Наша задача - шароебиться по трассе на райцентр в надежде встретить беглецов, если те уже свалили с подсобки.
Чем мы и занимаемся без особого энтузиазма.
Ранее утро. Холодно и сыро.
Мы идем по мокрому асфальту шоссе, раскуривая одну на троих сигарету.
С табаком в части напряг. Как и везде. Говорят, в Питере "бычки", или, по-местному, "хабарики", продают прямо на улице, в банках литровых.
- Как думаешь, правда? Нет? Ты бы купил чужие окурки, на гражданке? - спрашиваю Пашу Секса.
Тот отмахивается:
- Отвянь…
Паша мрачен и напряжен.
Нет, приятно сознавать, что тебе меньше всех грозит, если что…
- Да расслабся ты, - протягиваю Паше его долю сигареты. - Нашли их наверняка уже. Записки выпишут об аресте, и на губу. А мы туда по-любому сегодня заступаем.
Паша останавливается и в несколько затяжек докуривает "бычок".
- Пусть сразу вешаются, - говорит он.
Еще пару часов мы сидим на одной из автобусных остановок, прячась от ветра за исписанную матом бетонную стену.
Арсен пытается накарябать на ней карандашом "ДМБ-92 осень", но грифель быстро истирается, и на букве "о" кабардинец бросает свое занятие.
Сидим почти молча, разглядывая редкие машины.
Пытаюсь повесилить друзей историей о Свище - как прошлым летом неподалеку отсюда он вытянул из земли дорожный указатель. Но настроение у всех паскудное и тревожное.
Курить больше нечего. Стрельнуть не у кого.
Возвращаемся в часть.
На КПП узнаем новости. Как и ожидалось, бойцов нашли на подсобке.
С ними уже ведут беседу. С остальными - тоже. Нас ожидает в канцелярии Ворон.
Беседа нас пугает - если Ворон будет бить, яйцам - хана.
Но все обходится на удивление мирно. Много мата и пара тычков в грудь - вот и вся "профилактика".
После развода бойцов доставляют на губу. Туда же отправляют и Укола. Посадили всех в одну камеру. В караул в этот день заступаем не мы, а осенники. Начкаром - Ворон. Подменился с кем-то.
После неудавшегося, но заставившего сжаться не одно очко побега бойцов жизнь в казарме входит в подобие уставного русла.
Построения и переклички - с утра до вечера. Канцелярия забита офицерами. Чтобы занять всех делом, проводят строевой смотр и дополнительный ПХД.
Короче - вешаемся.
Укол сидит на губе недели две уже. Сидит неплохо, с подгоном хавчика и сигарет - от своих же.
Ответственные теперь не покидают казарму всю ночь. Помдеж или дэчэ по нескольку раз обходят ряды, светя фонариком в лица спящих.
Надю неделей позже перевели в батальон обеспечения в Питере. От греха подальше. Говорили, к нему приезжала мать. Упрашивала комбата отдать ей сына. Ходила за ним по пятам. Дошли слухи, что и из Питера Надю направили куда-то в другую часть, чуть ли не в Крым.
В ночь, когда узнали про приезд его матери, долго не мог заснуть. Лежал на койке, ворочался, скрипя пружинами. Садился и курил, сплевывая горечь на пол. Хотелось нажраться, и все настойчивей крутился в голове образ заначенного фунфырика "Фор мэн". Не "Ожон", но - тоже нормально идет. Утро только вот потом… Лучше не просыпаться…
Пытался представить себе незнакомую женщину, проехавшую полстраны… Не на присягу. Не в гости.
За сыном - в наивной надежде вырвать его из зверинца.
Вместо Надиной мамы почему-то виделась больше своя. В каком-то нелепом платке…
Хуево. Стоп. Нельзя так.
Раскиснешь - и станешь Патрушевым.
Москвич Патрушев… Земляк… Доставалось ему с самого карантина. Неслабо доставалось, от Романа больше всего. "Орден дурака" носил Патрушев знатный. Без отца парень, мама и бабушка воспитали. Cкучал по ним уже в поезде. Мягкий, тихоголосый. Веселил нас в столовой, вспоминая, как бабушка крупу перебирает. У нас-то в пшенке какого дерьма только не было. Даже крысиное.
С Сережей Патрушевым был у меня не один разговор о дедовщине. Не поняли друг друга. Меня не хватило признать, что буду самим собою - не выживу тут. Против правил играть - не моя дорожка.
Серега только усмехнулся и руками развел. На том и разошлись. Но вот чего он никак не ожидал - удара с другой стороны.
Патрушев был готов к неприязни со стороны осенников и особенно - своего призыва. Сносил насмешки, отовсюду идущие. Молча, не огрызаясь. Но и не унижался. С молодыми обходился на равных. Не припахивал, работал, как боец. Разрешал при работах расстегнуть воротник и ослабить ремень. Ходил им в чипок за пряниками - духам туда не положено.
Бойцы в нем души не чаяли, особенно первое время. Защиты у слабого черпака они найти не могли, но поддержку, хотя бы моральную, получали.
Как и не мелкие "ништяки" - конфеты, курево или хавчик. В чем-то Патрушев пытался копировать Скакуна, своего старого. Того самого, культуриста. Да, Саня конфетками молодых тоже угощал. Но ведь Скакун был совсем другим. Куда там Патрушеву…
Никак не ожидал он получить от молодых в ответ такого.
Исподволь, незаметно почти, но начали духи над ним подсмеиваться. Начали отлынивать от работы, если под его руководством посылали их. Тормозить с порученьями. А то и просто хамить в ответ.
Несколько раз Патрушева заставали в курилке, стоящего перед духами. Те же, расстегнутые с его разрешения, развалясь, курили на скамеечке.
Воинов застегивали и пинками гнали в казарму. Патрушеву высказывали, что думают, но сдерживались. До поры до времени.
А потом подняли Патрушева ночью, оба призыва - наш и осенний. Сопротивляться Патрушев не решился. Да и не смог бы.
Сначала били просто, отшвыривая на спинки коек. "Ты не черпак!" - орали ему. "Ты дух, бля! Чмошник ссаный!" Поднимаясь, Патрушев упрямо твердил: "Я - черпак". Удивительно стойким оказался.
Взвод охраны в дела "мандавох" не влезает. Как и они - в наши.
В ту ночь я был несказанно рад этому правилу.
Патрушева сломали морально лишь когда подняли молодых и заставили их пробивать ему "фанеру".
"Ты чмо!" - кричали ему в лицо духи и били в грудак.
По приказу, да. Но - не отказались.
Патрушева опустили до "вечного духа". Запретили расстегиваться, курить в казарме. Получать он стал ежедневно, от каждого, кто пожелает.
Особенно доставалось ему от шнурков и тех же духов.
Осенники дождались своего приказа. Как всегда, ходили слухи о задержке и вообще его отмене. Мы, издеваясь, как могли, поддерживали эти слухи и раздували. В душе надеясь на скорый уход этого призыва.
Следующий приказ - наш. Ждать целых полгода. Мне не верится уже, что когда-нибудь это время придет.
Друзья с гражданки почти перестали писать. Да и письма их - раньше с жадностью пречитывал, а теперь - как чужие мне люди пишут. Университетские сплетни - кто с кем и кого, зачеты-экзамены, сессии… Какие-то купли и продажи - некоторые подались в бизнес. Цены и суммы упоминались для меня нереальные.
Какие бартеры… Какие сессии… Тот мир - совсем чужой для меня.
Выходит, этот, кирзовый - ближе…
Тянутся нудные, тоскливые дни, похожие один на другой, как вагоны километровых товарняков. Лишь, как колеса на стыках, монотонно постукивают команды "подъем!", "отбой!", "строиться!" и чередуется пшенка с перловкой на завтрак…