Череп лежит рядом, закрыв глаза. Губы сжаты в полоску. Лицо бледное-бледное.
Солнца как не было, так и нет. Мокрая дрянь кругом. На мне, подо мной, надо мной.
Бля, только бы завтра в наряд попасть. Хоть караул, хоть КПП: Только не на клюкву эту ебаную. Я же умру тут: Я уже умираю:
Нас расталкивает Костюк.
Издалека доносится сигнал сбора - протяжно гудит автобус.
Норму мы не собрали.
Излюбленный прием Соломона - поставить по стойке смирно и с разбега, как по футбольному мячу, заехать сапогом по голени. "Не дай божэ" попытаешься отскочить.
Голени у нас распухли так, что не пролазили в голенища.
Костюка жалко, ему-то за что.
Но молчал Сашко, ни словом не попрекнул нас.
Возили взвод на клюкву целую неделю.
Соломон теперь на болоте не отходит ни на шаг. Упросил Бороду в наряды меня и Черепа не ставить. Вооружился толстым дрыном ("глубину промеривать" - объяснил Воронцову) и чуть что, пускал его в ход.
- Я вас, блядь, сгною тут на хуй! - в мутных карих глазах плавает животная злоба.
Костюк вздрагивает и рассыпает ягоды.
Мы с Черепом Соломону верим.
Он нас здесь сгноит.
Или мы его.
Вечером пятого дня подходит Череп:
- Разговор есть. Пойдем в сушилку.
Среди воняющих прелой ватой бушлатов, в свете тусклой лампы, происходит торопливый деловой разговор. Уединиться бойцам непросто, каждая минута на счету.
Начинает Череп:
- Завтра снова повезут. Я - все, пиздец. Больше не могу.
- Саня, я уже давно пиздец как не могу. Сам себе удивляюсь, что еще ползаю…
Череп смотрит пристально.
- Не тяни, - говорю ему. - В первый день еще надо было:
Череп не отводит взгляда:
- Мы об одном и том же говорим?
- Думаю, да.
Кто-то из роты связи заходит в сушилку и долго возится среди сапог. Нам приходится делать вид, что развешиваем бушлаты. Я замечаю, как дрожат мои руки. Наконец "мандавоха" находит свои кирзачи и уходит.
- Только надо без следов, - продолжаю я.
Череп думает.
- Болото - лучшее место. Мордой в воду его, придавим оба сверху, подержим, - Череп до хруста сжимает пальцы. - И пиздец ему: Упал, захлебнулся…
"Очнулся - гипс", - выплывает откуда-то никулинское, и я произношу это вслух.
Мы нервно ржем и заметно успокаиваемся. Мандраж отходит. Остается отчаянная решимость.
- Жаль, болото не топкое. Хотя можно место найти. Или под мох его…
- Подо мхом найдут быстро. Нужно к топи его вывести. Потом сказать, что ушел, не видели его:
- С Костюком как быть? - неожиданно вспоминает Череп. - Если сдаст?
- Не сдаст. Он в наряде завтра, Секса меняет. К Сексу маманя приехала, завтра в гостиницу Ворон его пускает.
- Ну, значит, сам Бог велел, - заключает Череп.
Дверь сушилки распахивается и на пороге появляется Борода.
Мы замираем.
- Вот они где, родимые! И хули мы тут делаем? - Борода слегка навеселе. - Так, ладно. Ты, Череп, пиздуй к букварям, к каптерщику ихнему, Грищенко, знаешь? Я звонил ему. Возьмешь дипломат и парадку у него, для Соломона. Ты, - тыкает в меня пальцем сержант, - осторожно, используя рельеф местности, летишь в кочегарку, к Грудкину, банщик который. Берешь пузырь и приносишь сюда. Попадешься - вешайся сразу.
Борода улыбается и снисходит до объяснений.
- В отпуск завтра Соломон едет.
Мы выбегаем из сушилки.
- Отвел, значит, Бог, - говорю я у выхода Черепу, и мы разбегаемся.
***
Небо - сталь, свинец, олово. Солнце - редкое, тусклое - латунь, старая медь. Трава, побитая заморозками - грязное хаки. Черные корявые деревья - разбитые кирзачи. Земля - мокрая гнилая шинель.
В сортире холодно, вместо бумаги - рваные листы газеты. Читаю на одном из них: "В этом сезоне снова в моде стиль и цвета милитари…" Ну до чего же они там, на гражданке, долбоебы…
Уволились последние старики-осенники, опустели многие койки. Строй наш поредел сильно - людей мало, из нарядов не вылазят.
Особых послаблений пока не чувcтвуем. Как летали, так и продолжаем. Да и старые были, как оказалось, людьми спокойными. С сентября почти и не трогали нас.
Зато теперь разошлись вовсю черпаки, весенники.
Но появилось ощущения чего-то необычного, важного. Полгода за спиной - даже не верится.
Не только смена времени года. Кое-что поважнее.
Иерархическая лестница приходит в движение.
Этой ночью нас будут переводить в шнурки. Шнурков - в черпаки. Черпаков - в старые.
Со дня на день ожидается прибытие нового карантина - духов.
Происходит перевод так.
Нас поднимают где-то через час после отбоя и зовут в сортир.
Холодно, но мы лишь в трусах и майках. Как тогда, во время "присяги".
Но перевод - дело совсем другое. Желанное.
Его проходят все, или почти все.
Больше всего последний месяц мы боялись, что за какую-нибудь провинность оставят без перевода. Тогда все - ты чмо, последний человек, изгой. Любой может тобой помыкать.
Среди шнурковского призыва есть один такой - по кличке Опара, из "букварей". Когда-то он уверовал в слова замполита о том, что необходимо докладывать обо всех случаях неуставщины, и тогда ее возможно искоренить.
Доложил. Двое отправились на "дизель", в дисбат.
Всю службу Опара проходил застегнутый наглухо, бесправный и презираемый. Не слезал с полов - руки его были разъеты цыпками и постоянно гноились.
В глаза он никому не смотрел. Питался объедками с кухни.
Больше всего его гнобил свой же призыв.
У окна стоят Борода, Соломон, Подкова и Аркаша Быстрицкий, тоже черпак, прыщавый весь, с мордой мопса.
Вернее, они уже не черпаки. Старики.
Переводили их мы - били ниткой по положенной на задницу подушке восемнадцать раз и орали со всей дури: "Дедушке больно!" Теперь их черед. Но порядок иной.
- Кто первый? - щелкает в воздухе ремнем Борода.
Блядь, страшно.
- Кирзач, давай ты! - Соломон указывает на ряд умывальников.
Подхожу к умывальникам, вцепляюсь в одну из раковин и наклоняюсь.
- На, сунь в зубы, - Аркаша протягивает с подоконника пилотку.
Пилотка вся влажная и жеваная - до нас здесь переводили шнурков.
Мотаю головой.
Хуже всего ждать.
Смотрю в пожелтевшее нутро раковины и стараюсь не думать ни о чем.
Борода разбегается и…
- РАЗ!
Я еще не успеваю почувствовать боль от ударившей меня бляхи…
- ДВА - это Соломон.
Блядь!
- ТРИ! - Аркашин голос.
Пиздец. Только половина!
- ЧЕТЫРЕ!
Хуй знает, кто это был. Пиздец. Пиздец. Пиздец.
Орать нельзя.
- ПЯТЬ!
Все. Почти все. Суки, давайте… Дергаться нельзя. Нельзя.
Борода, сука, медлит, наслаждаясь моментом.
Разбегается.
- ШЕСТЬ!
Жмут руку. Пожать в ответ я не могу - пальцы свело, так за раковину цеплялся.
Кивком головы Борода отпускает меня, и, подволакивая ноги, я бегу в тамбур крыльца.
Дневальный у выхода, из "мандавох", отрывается от газеты и понимающе ржет.
В тамбуре темно. Стягиваю с себя трусы и прижимаю зад к холодному кирпичу.
Бля. Бля. Бля.
Я - шнурок.
Бля.
Влетает Кица и прилепляется к стене рядом со мной. Даже в темноте видно, какое у него белое лицо.
Меня начинает колотить смех:
- Кица, тебе по жопе кистенем молотить надо, чтоб почувствовал что-нибудь!
Кице не до шуток. Смотрит молча и зло.
- Не злись, ладно! - хлопаю его по плечу.
Холод здорово помогает, и когда к нам вбегает Гончаров, Кица вдруг начинает ржать.
Постепенно нами заполняется весь тамбур.
Мы гомоним и машем руками.
Входят старые.
- Э, э! Шнурки! Ну-ка, потише, бля! - Аркаша угощает нас куревом.
Борода объясняет правила:
- Теперь вы не бойцы. Шнурки. Звание не ахти какое, но заслуженное. В столовой и на работах можете расстегивать крючок. За ремнем можете сделать складку - не как у нас, а поменьше. Поскромнее.
- Пока не придут новые бойцы, вы все равно самые младшие. Придут во взвод молодые - вы за них отвечаете. Учите их всему, чему вас учили. Если молодой тормозит - пизды получаете оба. Самим пиздить бойцов вам не положено - если что, обращаться к нам. Особенно вы двое! - кивает на Черепа и меня Борода. - Гулю отмудохали, так он до сих пор вздрагивает, - подмигивает он Соломону.
- Кстати, - говорит Подкова. - Гулю в старые не перевели. За то, что ответ тогда не дал. До бойца свои же опустили. Вот так.
История та, хоть мы с Черепом никому не рассказывали, облетела всю часть и обросла слухами. На нас приходили посмотреть из других рот.
Одобряли далеко не все, даже наезжали. Но Борода нас отстоял.
Боялись в части нашего сержанта. Силы его, хитрости. Непредсказуемости его боялись.
Опасен был Борода, как медведь. Никогда не знаешь, что у него на уме.
Погода портится с каждым днем.
С ужасом думаю о предстоящей зиме. Она не за горами. Заморозки сильные уже. Трава под сапогами хрустит. Лед в лужах не тает до обеда.
В казарме, по утрам особенно, колотун. За ночь по нескольку раз в сортир бегаешь отлить. Вылезать из худо-бедно нагретой койки не хочется, но до подъема не дотерпеть. На утреннем построении стоят, обхватив себя руками для тепла.
Правда, потом так загоняют с зарядкой и уборкой, что вспотеешь не раз. Особенно хреново, когда в казарме Соломон и Аркаша. Большие любители накидать окурков и объедков под койки, а поутру устроить "зачет по плаванию".
Перешли на зимнюю форму одежды. Получили полушерстяную форму - "пэша", кальсоны с нательной рубахой, байковые портянки, шинели и шапки. Новые шапки у нас отобрали, выдав взамен старье. На моей шапке, с внутренней стороны, аж четыре клейма с номерами воинских билетов. Значит, шапке лет восемь. Засалена и выношена до предела.
Надеть ее не решился. Спустился в роту МТО и - удача! - подрезал у них в сушилке почти новую, с одним лишь клеймом. Ловко переправил, аж улыбался от счастья.
Немного совсем надо человеку, подумал еще.
Старые носят шапки "кирпичиком". Уши у такой шапки подрезаются и пришиваются к друг другу. Ничего торчать не должно. Все отгибающиеся части головного убора плотно сшиваются.
Затем шапка надевается на специально изготовленный из фанеры куб и долго, тщательно отпаривается утюгом. Приобретает квадратную форму.
Носится с шиком, на затылке.
Правда, по морозу в такой шапке разве что от казармы до столовой ходить.
А им больше никуда и не надо.
Клеймим спичкой, обмоченной в хлорном растворе, подкладку шинелей и рукавицы.
- Шинель - это великое изобретение человечества! - говорит нам Колбаса.
Колбаса недавно получил лычки младшего, и теперь командует взводом на пару с Бородой. Больше он у него на побегушках не служит.
- Чем же великое? - спрашивает Череп.
- В гармонии с природой - летом в ней жарко, зимой - холодно!
Старые поддевают под пэша вшивники - вязаные безрукавки или свитера.
Нам они еще не положены.
- Хуйня! - говорит Череп. - Полгода прошли, и еще полгода пройдут. Там и возьмем свое.
Я и не сомневаюсь. Уж Череп свое возьмет.
В начале ноября привезли первую партию пополнения. Человек тридцать с Украины и Подмосковья.
Поселили их в той же казарме, где проходили карантин мы. Только командовали ими другие - Рыцк и Зуб ушли на дембель.
А вот офицеры были те же - Щеглов и Цейс.
Выглядели духи испуганно. Неужели и мы так же, полгода назад?
Когда их вели в столовую, из курилок и окон им орали:
- Ду-у-у-ухи-и-и! Вешайте-е-есь!
Особенно усердствовали вчерашние шнурки. Свежие черпаки. Самый злой народ - до хуя прослужили, до хуя еще осталось.
Нам орать не положено. Но слушали крики мы с удовольствием.
Только так и выживешь - сознавая, что кто-то бесправней тебя.
Выпал первый снег.
Дни совсем короткие стали. Все вокруг серо-белое, неживое словно. Солнца недели две не видать уже.
Первый снег не растаял, как ожидалось, а плотно укрыл все вокруг.
Теперь забот прибавилось - утром расчистка территории, потом, в наряде - почти сутки скоблишь снеговой лопатой плац.
Падаешь в короткий сон-забытье на пару часов и даже там, во сне, перед глазами бесконечные дорожки и плац, и все чистишь и чистишь, и скребешь лопатой по заснеженному асфальту…
- Россия - богатейшая страна в мире! И снег - наше основное богатство! - любит говорить Воронцов. - А ну, съебали собирать Родине в закрома!
Раз, в наряде по штабу, под утро почти, закончил расчистку плаца.
Снег шел весь вечер и всю ночь. Не шел даже, а хуячил. Валился с неба с каким-то остервенением. Только закончишь чистить подъездную дорогу - бежишь разгребать плац. Закончишь с плацем - а дорогу словно и не чистил. Снег тяжелый, мокрый. Сраная, сырая оттепель. Уж лучше мороз - снег как пудра тогда.
И вот рассветает. Небо расчищается.
Перекур.
Вдруг со стороны складов - собачий лай.
Ближе и ближе.
Несколько собак - у столовой их всегда целая свора ошивается - гонят прямо на меня зайца.
Никакой он не ушастый и совсем не зимне-белый - раньше я зайца видел только по телику и на картинках - а просто грязная и серая зверюшка с нелепо длинными задними лапами. Но заяц есть заяц. Дичь. Мясо.
Хватаю лопату и приготавливаюсь.
Заяц видит меня, замершего у него на пути, и, взметая снег, разворачивается.
А бежать некуда.
С одной стороны - собаки, с другой - я. Оба хуже, как говорится.
А по бокам высоченные сугробы трапецивидной формы - "гробики". Мною возведенные.
Заяц вновь поворачивается ко мне. Почему-то прыгать через "гробики" не решается.
Смотрит на меня несколько секунд. Отчетливо видна его морда.
Отхожу на три шага.
- Беги! - вдруг ору ему.
Пробежал от меня в полуметре.
Собак, за ним бросившихся, я шуганул лопатой.
По субботам, вместо "Смерти Ивана Ильича" или "Судьбы человека" начали вдруг показывать цветные фильмы. Иногда даже зарубежные.
Крутили однажды американскую пляжную комедию. Девки холеные, почти голые. Пальмы. Океан.
В зале свист и гогот стоит.
Меня с сеанса вызывают в пищеносы. Одного. Я единственный из молодых не в наряде.
Затаскиваю термосы на столовскую гору, и останавливаюсь перевести дух.
Закуриваю "приму". Оглядываюсь.
Луна. Мороз. Ели в снегу.
Какие тебе пальмы и море. Вон, царство льда кругом.
"Неужели где-то есть другой мир? Америка, например… Какая она? Как в кино? Вряд ли… Увижу ли я когда-нибудь это другое?" - я еще раз оглядываюсь, и убеждаюсь в дикости самого предположения.
Ничего нет. Только вот это. Снег, шинель, и термоса с кашей.
Ровно через три года я буду стоять на берегу замерзшего озера Мендоза, штат Висконсин, и курить безфильтровый "кэмэл". Прихлебывать из спрятанной в пакет бутылки мерзкую водку и грустно думать:
"Ну и хули? Вот ты и увидал… Та же жопа. Тот же холод…"
Но я еще этого не знаю, и высадив "приму" до ожога пальцев, вздыхаю, подхватываю термоса, и, проваливаясь в снегу, бреду дальше.
За неделю до Нового года у духов закончился карантин. Присягу принимали они в ангаре - прятались от непогоды. Ветер с Ладоги дует жуткий - пару раз видели, как через плац, визжа и кувыркаясь, летели собаки.
При ветре не особенно сильном у собак отрывается от земли лишь задняя часть и, ловко руля хвостом-парусом, они стремительно проносятся мимо, быстро, по-беличьи, перебирая передними лапами.
Нам приходится хуже - сдует с тебя шапку - бежишь за ней, пригибаясь, через весь плац, а перед лицом хлопают войлочные полы собственной шинели. Натыкаешься на такого же, как ты, бедолагу, схватившего что-то скачущее по снегу, и жмурясь от колючего крошева, орешь на ветру, что это твоя, на хуй, шапка. Добавляешь про маму.
Получаешь за это руковицей в нос, бьешь в ответ и вырываешь имущество из рук. Бежишь в строй.
Сапоги скользят по наледи, машешь руками для равновесия, но все равно падаешь. На тебя наваливаются, но ты уже успел сбросить рукавицу и тыкаешь ему голым кулаком в то, что до морозов и ветров было лицом, а сейчас просто кусок мяса. Вскакиваешь, добавляешь сапогом и догоняешь едва различимый уже сквозь метель строй.
И только в казарме, стряхивая снег, замечаешь, что шапка-то и впрямь не твоя.
Во взвод к нам пришли семеро бойцов. Дождались мы все-таки. Вот они, родимые.
Видеть новые лица непривычно. Все разглядывают их, как обезьян в зоопарке.
Выстроили бойцов шеренгой в коридоре. Ворон, здорово датый, представил им сержанта Бороду, навел шороху в спальном расположении, вломил в "душу" дневальному и свалил.
Пакеты с едой, что привезли родители на присягу, конечно же, у бойцов отобрали. Нам, шнуркам, пара банок сгущенки тоже перепала.
На душе - нехорошая, и оттого сладкая радость. Вот те, жизнь которых явно похуже твоей. Кто своим появлением изменил твое положение.
Бойцы робко озираются, сутулясь. Не лица - бледные кляксы.
Из туалета, с полотенцем на плече, выходит только что побрившийся Вася Свищ.
Облик его ужасен. Лучшего кандидата на роль в фильме о Советской угрозе не найти. Грудная клетка - с полковой барабан. Нижняя челюсть - бульдозерный ковш.
Вася с любопытством разглядывает новобранцев. Те притихли и стоят, стараясь не встречаться с ним взглядом.
К Васе подбегает Борода. Делает испуганное лицо, хватает за плечи и уводит в сторону, приговаривая:
- Вася, не сегодня! Я тебя прошу, не сегодня! У людей присяга только прошла! Сегодня не бей никого, ладно? Зачем сразу людей калечить…
Бойцы сникают окончательно.
Окружающие начинают посмеиваться, потом уже, не сдерживаясь, ржут в полный голос.
Вася Свищ за всю службу дрался всего раз, с парнем своего призыва Уколовым. Да и то, драка та еще была. Вся казарма сбежалась смотреть. Поддатый Уколов наскакивал на Васю как болонка на бегемота. Вася лишь выставлял руку и отмахивался от него ладонью. Уколов падал, тряс головой, но с пьяным упорством поднимался и лез снова.
Минут через двадцать выдохся и сдался.
- Вася, дал бы ему в рога разок, и всего делов! - сказал кто-то после их сражения.
Вася удивился:
- Рази можно?.. А убыв бы, тода шо?..
Никого из молодых Вася никогда и ни о чем не просил. Что нужно было, делал сам. Но и не вмешивался, когда кого-то шпыняли.
Самодостаточная единица - Василий Иванович Свищ.
Среди бойцов выделяется Арсен Суншев, кабардинец, призван из Подмосковья.