- В Тибете их отдают стервятникам. Те еще проводники, я вам скажу, да и собаки там лютые, так что никогда не знаешь, где окончишь свой физический путь, в желудке птицы или в брюхе у бродячего пса, но надобно полагать, всяк получит по заслугам и по вере своей, - забубнил старик, - а тут у нас… в наших–то широтах, стервятников нет.
Он бросил шляпу на землю. Снарядову показалось, что он наступит на нее и пустится в пляс, но старик лишь уцепился своими слабыми пальцами в поэта и жарко зашептал:
- Токмо не надо его признавать. Даже если не двойник это, не доппельгангер - все одно с кладбищенским выходцем нельзя вести беседы. Он упрямый, Бальтазаров этот, подменыш. Я ведь знал, что так будет - все же он мой… мой праправнук.
Снарядов сглотнул.
- И девочка эта большеголовая… матерью она ему приходится. И отцом, - продолжал жарко бредить старик. - Тут все сложно, сразу и не пояснишь. Квантово все, только это у вас квантово, а у нас магия это, не боле того. Когда такие монструозности, как Бальтазаров ваш, случаются, вселенная ведь не терпит. Их и жизнь отринет, и от смерти оне могут уйти. А коль уйдет подменыш, ведь тогда всякий порядок вещей будет нарушен. Знамо дело, - каждый такой беглец за собой конец времен тянет. И солнце упадет прямо в море и зашипит, как масло на плите!
Снарядов с силой вырвался из рук старика, оттолкнул его и ринулся в подъезд. На ступенях лестницы первого этажа стояла девочка–мутант. Поэт с ужасом увидел, как в голове ее копошатся маленькие голые птенцы, что прогрызли ей кость на макушке и устроили гнездо в черепе.
- Разрубить ево нада, тятя, - прошамкала уродка, - инафе фсе мы уррем, УР–Р–РЕМ!
Он оттолкнул девочку в сторону, бегом преодолел несколько пролетов и принялся неистово стучать в дверь Бальтазаровых, забыв начисто о звонке.
Дверь открылась. На пороге, в красных спортивных штанах и растянутой белой майке стоял Степан. К плечу его прижималась заскорузлая Зина.
- Проходи, дядь Кирюха, - по–барски заявил Степан. - Щас почтальон придет, посылку принесет. Чай пить будем. Батя звонил.
У Снарядова подкашивались ноги, но он заставил себя пройти в коридор и дальше на кухню. Отчего–то линолеумный пол показался ему слишком мягким. Присмотревшись, он понял, что пол действительно размяк, как асфальт от жары. Каждый раз, делая шаг, он физически ощущал, как линолеум расступается под его ногами подобно слизи. На кухне было жарко. Вовсю ревело пламя в колонке, бежала вода, кипел чайник. У окна торжественно и прямо восседала Ольга Александровна. Была она одета в халат и в сапоги отчего–то.
Степан хозяйским жестом указал Снарядову на табурет. Подле табурета стоял стул, неуместный на крошечной кухне.
- Это для бати, - вязко заявил Степан. - А ты, дядь Кирюх, садись вот–тко на табуре–тко, - он заржал в восторге от своей шутки. Зина угодливо хихикнула и кокетливо повела плечом.
- Мухи тут, - плоско произнесла Ольга Александровна. - Голуби по окнам ходят, клюют подоконник днем и ночью. Ночью звонок был, Кирилл. Степка трубку снял и, как был, сразу в обморок. Я же ему не говорила, берегла. Семен звонил. Так… плохо слышно, почти не различить, флейты как будто играют, какую то не то музыку, не то… Сам черт не разберет… - она всхлипнула. - А он и говорит мне… Мужайся, говорит, завтра почтальон придет, принесет посылку. И все, пропал.
- А я знаю, - с торжеством заявила она, вскинув голову, - что в посылке той будет! Мы все должны быть здесь сегодня. В любую секунду.
Раздался звонок. И Снарядов тотчас же понял, что ему надобно бежать поскорее из этой гниющей квартиры на кладбище, раскопать могилу Бальтазарова, вытащить покойника и разрубить его на части, разрубить и отдать на съедение голубям, потому что все происходящее правда и грядет беда. Предчувствие ужаса захлестнуло его, ноги тотчас же стали ватными, в голове заклекотали голуби и запищали волынки и дудки. Бежать было поздно.
- Го–о–о-го–го! - загоготал Степан и тяжело помчался к входной двери, проваливаясь в разжиженный пол по щиколотку.
Послышался шум, в воздухе пахнуло озоном, и тотчас же запах поменялся, стал приторно сладким, удушливым.
- Меркаптан, - равнодушно протянула Ольга Александровна. - Я практику проходила в больнице… Я стариков… Я знаю. Она устало улыбнулась Снарядову. - Все хорошо, Кирилл, скоро все кончится.
В прихожей громыхнуло так, что табурет под Снарядовым заходил ходуном. После кухню накрыло еще одной волной смрада и чей–то низкий бас, на грани слышимого диапазона, изрек: "Доставлено". Тотчас же хлопнула дверь. Спустя несколько секунд в дверном проеме появился Степан. Волосы его были взъерошены более чем обычно, в глазах застыло тоскливое выражение жути.
- Вот, - протянул он небольшую коробку, заклеенную скотчем. - Я и расписался, а как же!
Коробка выпала из его рук и гулко ударилась о пол. Капли расплавленного линолеума брызнули во все стороны. Одна из них попала на щеку Снарядову. Он с омерзением смахнул ее рукой, ощущая гнусное тепло и онемение, растекающееся по тем участкам кожи, что соприкоснулись с субстанцией.
Ольга Александровна встала, подошла к коробке и подняла ее с пола. Вернулась на свое место. Села, пристроив коробку на коленях и, глядя в окно, за которым бесновались голуби, принялась разрывать картон руками.
"Нельзя этого делать, ведь нельзя! - завопил кто–то в голове Снарядова, - нужно сжечь, отдать птицам!" Но он не сделал даже и попытки встать, настолько сильным ужасом было сковано его тело.
- Давай, мать! - заорал Степан, - открывай ужо!
- Открывай ужо! - пискнула омерзительная его девка.
Ольга Александровна наконец справилась с неподатливым картоном и разорвала коробку. Из коробки вылез Семен Владимирович Бальтазаров.
На мгновение все смешалось. Ольга Александровна глядела на мужа, сидящего у нее на коленях, со смешанным выражением ужаса и обожания на лице. При этом она издавала странные звуки, отдаленно напоминающие мышиный писк. Сын Степан, побагровев мордой, ревел: "Батя! Батя вернулся!" И пятился задом. Зина вместе с ним верещала: "Батя! Батя!"
Снарядов не отрывая глаз смотрел на своего покойного друга. Умерший был одет в тот самый костюм, в котором его похоронили, из кармана, впрочем, торчала начисто обглоданная куриная кость. На бескровном лице его выделялись горящие, насыщенные чернотой глаза. В остальном покойник имел вид цветущий и самодовольный. И удивительно ЖИВОЙ.
- Будя! - рявкнул Бальтазаров, и наступила тишина. Медленно, степенно поднялся Семен Владимирович с колен супруги и потянулся как довольный кот.
"Да он же подрос! - в ужасе взбреднул Снарядов, - сантиметров на десять как… Что же"…
Бальтазаров метнул в него дикий взгляд и ухмыльнулся, обнажив длинные желтые клыки. Погрозил пальцем, взглядом окинул кухню, на секунду задержавшись на окне, за которым тучей вихрились голуби, взрыкнул было, но тотчас же повернулся к колонке и заулыбался своей жуткой зубастой улыбкой.
- Огонь, хорошо, это хорошо, - забубнил он. - Ну! - и он уселся на стул, предназначенный для него. - Чего пригорюнились, родственнички? А, Кир–рюха?! - и хохотнул, раззявив пасть полную острых зубов.
- Сеня, - выдохнула Ольга Александровна и начала сползать с табурета.
- Э, так негоже! А ну–ка, Степка, подыми мать, усади на стул. Хорошо же вы папку встречаете! - Бальтазаров потемнел лицом, - не надо мне тут обморочничать, несите водку, праздновать будем!
Ольга Александровна, несколько бессмысленным взглядом вперившись в пол, пробормотала:
- Так нет водки у нас… Кирилл… Олегович все выпил, уж несколько дней как…
- Значит, не ждали, - поморщился Бальтазаров, - а? - он злобно уставился на Степана и его девку - та взвизгнула и ринулась прочь из кухни. Степан, впрочем, выдержал отцовский взгляд и просипел:
- Так ты же… преставился, бать. Схоронили мы тебя…
- И что же? Ты мне не рад, сын? Может мне уйти? Водки хочу! - заорал он на весь дом гулким басом. - Бутылку, две! Неси, давай!
"Что же будет теперь? - внутренне верещал Снарядов, - ведь теперь конец всему, всему!"
Он явственно вспомнил беседу с похоронным стариком. Выходило так, что коль не принятый ни одним из миров чудовищный Бальтазаров нашел способ избежать тенет послежизни и вернуться в мир материальный, то все основополагающие законы вселенной пошатнулись и дали сбой.
"Господь не потерпит этой пакости! - верещал он беззвучно, - нас ждет апокалипсис! Мы, как колосс на глиняных ногах рухнем теперь, не только дом наш, не только страна наша, но и весь мир! Все устройство вселенское падет, ибо нет логики больше, нет неоспоримости. Иисус…"
- Ии–с–у-у–у–ус?! - проревел Бальтазаров, приподнявшись со стула, - Бог, значить?! Ты, Кирюха, в поэтичном пьянстве своем весь мозг проел. Тебе теперь одна дорога - на тот свет, и та благодаря мне заказана. Жалкий ты червь, Кирюха, безголосый и никчемный. Тебе книги заповедовали что? Не поминать имя Господне всуе! (Бальтазаров так зыркнул на Снарядова, что тот чуть не обмочился от страха.) А отчего завет такой дан был? Оттого что неведомо тебе истинное имя Господа нашего. Но я узнал!
Он хитро прищурился, и только сейчас Снарядов с тупым изумлением, хотя, казалось, что изумляться уже было нечему, заметил, что стул, на котором сидит Бальтазаров, выпустил кожистые щупальца и обвил ноги покойника.
- Имя Господне - АЗИМУТ! - изрек Бальтазаров, и в это мгновение на секунду стало абсолютно тихо кругом. Неслышно текла вода из крана, бесшумно ревело пламя в колонке, словно в немом кино мельтешили голуби за стеклом.
- Азимут, - в абсолютной тишине слово это прозвучало как приговор.
И снова мир обрел звуки.
- Конечно, Азимут, - встрял Степан, - потому что путь указывает. Ты, бать, вот что, лучше расскажи нам, как тебя черти в аду ебли, без этой фантасмагории!
Бальтазаров зыркнул на сына, приподнялся было со стула, и щупальца рванулись следом, и пламя из колонки потянулось за ним, но тотчас же сел обратно и устало произнес:
- Я тебе, паршивцу, сказал водки мне принести. Ступай в ларек, что под домом, и купи две бутылки. Подешевле бери, подлец, - он зевнул и как–то осунулся. - Не по себе мне тут с вами.
Все это время находящийся в экзистенциальном коконе Снарядов пытался совладать с мертвым ужасом, сковавшим его.
"Значит, Азимут, - шептал он, - теперь, когда имя Бога прозвучало, мы все погибнем. Нет спасения".
- Разумеется, нет, - снова прочитал его мысли Бальтазаров, - а вы бы и так сдохли. Как лемминги. Не волнуйся, Кирилл, ты подумай лучше о… сезонной миграции, - он снова зевнул и на сей раз ощутимо уменьшился в размерах, - или о генеральной уборке… Сегодня наступит конец света, и я пророк его.
- Надо было тебя разрубить! - заверещал Снарядов, - и отдать твоему отцу–матери и кладбищенскому деду–прадеду. Не тебе решать, когда миру конец! Не ты судить нас будешь!
- Кто же вас, тлю, судить будет? - рассудительно заявил Бальтазаров и значительно поглядел на сына. - Ты еще здесь?
- Я мигом, бать, - Степан изогнулся весь и попятился, то и дело мелко кланяясь, - щас все организуем. Не изволь! - пискнул он из коридора и хлопнул входной дверью.
- Ну вот, - Бальтазаров вперил взгляд в Снарядова, - не хотел, чтобы сын видел. А… пустое все! Через несколько часов рухнет мироздание, как карточный домик. - Он внезапно вскочил, на ходу раскрывая пасть шире, шире, шире, ухватился кряжистыми своими ручищами за Ольгу Александровну, находящуюся в полузабытьи, потянул ее к себе и заглотнул головою вперед, целиком затолкав в себя.
- Привети мне теффку, - проскрежетал он, издавая утробные звуки животом, - по–ом пововорим.
Снарядов потерял сознание.
Степан несся по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки за раз. В тусклом свете он едва обращал внимание на кишащие мелкой живностью пролеты. Лишь когда ему под ноги попалось что–то склизкое, лопнувшее во все стороны черной дрянью, он невольно поморщился: "Алкашня! Засрали подъезд!"
Тьма, встретившая его за дверью, была непроглядна. Он глянул было на небо, но кроме глубочайшей черноты, не увидел ни единой звезды. Фонари, недавно установленные во дворе очередным кандидатом в депутаты, не горели. Не светился и ларек, где круглосуточно продавали мутную желтоватую сивуху, опрометчиво называя ее "Водкой Особой". Было так темно, что, вытянув руку перед собой, Степан не увидел пальцев.
- Вот же! - сплюнул он неуверенно, - Батя делов натворил! Как бы не случилось чего взаправду! - при мысли о покойнике он заулыбался, отчего–то представляя себе, как они с отцом будут бегать в футбол за гаражами. Это бредовое видение заставило его ускорить шаг. Ощупывая пространство перед собой, Степан двигался предположительно в направлении ларька.
- Погодите, умоляю вас, - птичий голос за спиной прозвучал почти оглушающим в мертвой темноте и тишине. Степан вздрогнул, но продолжил идти вперед.
- Бате водка нужна! - бросил он, не оглядываясь.
- Я дам вам водку. Остановитесь. Я прошу.
- СМИЛОСТЕВИСТЕСТЕСЬ, ДЯДЕНЬКА!!!!!!! - заорал кто–то у него под ногами.
Степан взвизгнул, споткнулся и растянулся во весь рост. Щербатый асфальт показался ему подозрительно мягким, будто не на землю упал он, а провалился в торфяное болото, теплое, жадное.
- Послушайте же…
С усилием перевернувшись, Степан приоткрыл глаза. К его удивлению, тьма расступилась немного. Над ним склонились двое - старик в нелепом пальто и маленькая девочка с причудливо огромной головой, на которой что–то шевелилось и попискивало. Их лица излучали слабое свечение, разогнавшее тьму.
- Эко! - удивился Степан, - да я вас знаю, итить. Ты, старикан, на проводах папкиных руки ему лобызал, все шептал что–то над гробом, а ты, тебя я тоже знаю, ты из соседского подъезда… или из нашего?
- Я с тобой живу, - устало сказала девочка.
- Видите ли, - промолвил старик, - мы некоторым образом родственники ваши будем.
Тут долго все объяснять. Словом, я вашего батюшку уж и так и сяк умолял на похоронах: "лежи, лежи тихо, пока ангелы не вострубят". Но не судьба ему. Он мне сказал…
- Что? - выдохнул Степан с невольным интересом. Старик говорил складно, спокойно и страх несколько отступил.
- Он сказал: "Придет время, когда святые будут судить ангелов". Вот только он ошибся и тогда, и сейчас. Он не святой, нет. Он - недоразумение… Как же вам объяснить… Как если бы кто–то не там поставил запятую, тем самым начисто изменив смысл всего предложения. Его неправильно сделали. Поэтому ни один из миров его не держит. Он думает, что его послали закончить все это - старик неопределенно махнул рукой в сторону всепоглощающей тьмы, из недр которой доносились теперь смрадные чавкающие звуки, - но он не губитель. Он - врата. И путем его пройдут темные, и темные унаследуют мир. Вы что думаете - он сбежал из ада? Его выпустили!
- Но Азимут… - начал было Степан, и тотчас же девочка–гидроцефал прикрыла его рот исклеванной ладошкой
- Не произносите это имя! - зашептал старик. - Тот, кого вы назвали, не Бог. Он лишь направление для темных, проходящих сквозь врата. Мир погибнет, захлебнувшись желудочным соком Древних, отравленный язвенной отрыжкой существ, сам облик которых преступен!
Степан тупо пялился на старика.
- Вы должны нам помочь, - продолжал тот. - У нас еще есть несколько часов, прежде чем цемент законов мироздания раскрошится. Тогда через вашего батюшку хлынут на землю орды нечестивых созданий.
- Водка… - проблеял Степан.
- Он ведь съел вашу мать, знаете ли, - безучастно заявила гидроцефалка. - И женщину эту, с которой вы живете, к слову, тоже съел. Он и поэта слопает, только чуть попозже.
Она еще не успела закончить предложение, как перед глазами Степана сформировалось новое видение: на сей раз он играл с батей в хоккей, и снова за гаражами. Отец улыбался, помахивая клюшкой, в которой безошибочно можно было узнать безрукий торс и свернутую голову поэта Снарядова.
- Я… - начал он, пытаясь проглотить ком рвоты в горле.
- Вам нужно нарушить его целостность, - тихо сказал старик. - По уму, конечно, надо было его изрубить в куски, но куда уж нам тягаться с вратами. Уколите его вот этим, - он протянул Степану острый кусок мутно–зеленого стекла, - хорошо уколите и разбейте окно. Голуби закончат дело.
- Голуби, - эхом отозвалась девочка. Тишину двора взорвал клекот тысячи птиц. Шум их крыльев заполонил тьму. Степан чувствовал, как они носятся вокруг, задевая его своими перьевыми телами, ощущал их дыхание на своем лице. Он зажмурился и замычал.
Когда он открыл глаза, все было тихо. В темноте тускло, по–кладбищенски, светился вход в подъезд неподалеку. Медленно поднявшись с земли, он побрел в сторону подъезда. В голове, в сумбуре перьев и птичьих криков, мелькали обрывочные мысли: "Сожрал. Врата. Водка. Хоккей". Он попытался собрать их воедино, но не смог.
Уже в подъезде, поднимаясь по лестнице, он ощутил необычную тяжесть в руке. Поглядев вниз, он увидел зажатый в окровавленном кулаке острый осколок мутно–зеленого стекла.
- Вот она, водка для бати, - тупо ухмыльнулся Степан, - напьется до смерти. И голуби, бля, голуби! Эх! Убью, если ты маму съел! - и он побежал вверх по резиновой плавящейся лестнице.
Мертвец грезил, отстраненно глодая женскую ногу. Перед его мысленным взором проносились эоны, освященные правлением бога Азимута и ставленника его - Семена Владимировича Бальтазарова.
Кто–то застонал. Недовольно рыкнув, покойник открыл глаза.
- А–а–а, - пророкотал он, - в себя пришел. И не притворяйся, я слышу, как ты сопишь мысленно.
Сидящий подле него на табурете Снарядов, весь оплетенный щупальцами, поднял голову и наткнулся на горящие чернильной тьмой очи Бальтазарова.
- Я-а… ошибся… - промямлил он.
- Дать тебе топор, поэт? - равнодушно басанул Бальтазаров, и в руке у него невесть откуда появился маленький тесак с рукоятью, украшенной вязью. - А глазки вона как загорелись! Только здесь не кладбище махасидхов! - заревел он, и топор оплавился, потек жидким металлом, впитываясь в зеленоватую плоть, - не тебе судить Извечного. Ты - пища для богов, маленькая блядь, возомнившая, что вирши ее способны изменить Сущее? Справедливости тебе захотелось? Вот она - твоя поэтическая справедливость! - И он махнул оторванной ногой в сторону омерзительной лужи под своим стулом, в которой с невероятной скоростью гнило разорванное на куски женское тело.
Снарядов хотел было сказать, что все не так, что мир строится на струнах и мембранах, что каждое сказанное слово отзывается в одной из множественных вселенных в одном из одиннадцати измерений, но поперхнулся и исторг из себя ком удивительно густой зловонной рвоты, плюхнувшийся ему прямо на колени. Бальтазаров загоготал и в один миг проглотил ногу.
- Вот! - ревел он, - корчась от смеха. - А ведь я могу сделать так, что ты сам себя вырвешь, а потом сожрешь себя вырванного и так до тошноты, а–г–г-г–а–а-а–г–а!
В этот момент в коридоре возник Степан. Был он рыхлый, дикий, невиданный. Блуждающими огоньками горели вытаращенные зенки. Из носа текло.
- Батя! - заорал он полоумно, - ведь неправда все, скажи мне? Ведь поиграем в футбол, бать! Не казни!