Бальтазаров с презрением посмотрел на сына, протянул руку к газовой колонке и без усилий оторвал от нее половину. Скомкал металл, будто бумагу, и отправил в ненасытную пасть. Осклабился акульим ртом и непрожеванно заурчал:
- Тихо, тихо, юродивый. Тебя я напоследок оставлю. Будешь у меня пажом при дворе хаоса. Вселенная четвертого типа, - он с презрением плюнул раскаленным металлом на ногу Снарядова. Поэт взревел, дернулся, но щупальца лишь плотнее сжались на его теле. - Быть ей здесь.
- Ты водку ль принес? - взъярился он, - давай сюда шмурдяк. Выпьем как отец с сыном. А, впрочем, все равно. Вся эта шелуха… слишком человеческая шелуха. Я теперь…
Внезапно Степан ринулся вперед. Как в тумане, полумертвый от боли Снарядов увидел, что в руках у него появилась бутылка водки… Нет, не бутылка, а кусок бутылочного стекла, сияющий, как бриллиант. С несуразной нервной быстротой Степан ухватился за отца правой рукой и ткнул осколком покойника в глаз.
Бальтазаров заорал, и вместе с ним заорал дом: вопили трубы, корчились в агонии стены, мгновенно вспенился линолеум, и потекла мебель. Весь дом ходил ходуном, ревел, захлебывался. Щупальца, опутавшие тело Снарядова, сжались в чудовищных конвульсиях. В последнюю секунду своей жизни поэт услышал почти блаженный хруст собственных костей.
Степан, балансируя на шатающемся скользком полу, выдернул осколок стекла из отцовской глазницы и запустил им в окно. "Не разобьет!" - пронеслась запоздалая мысль, но оконное стекло разлетелось тысячью крошечных осколков, и в образовавшийся проем хлынули голуби.
- Я - а–а–а-а–а–а-а наме–е–е-естни–и–и-и-ик!!! - орал Бальтазаров. Из глазницы его обильно текла вязкая тьма, - Азиму–у–у-у-ут!!!
- Я здесь, - пророкотал голос. - Ты - никто.
За миг до конца Степан узрел похоронного старика в фетровой шляпе и неказистом пальто, висящего за окном. Он держал за руку девочку–гидроцефала, мать голубей, исторгающую из своей головы все новые сонмы птиц.
- Ведь это я его впустил! - запоздало понял он, - я открыл папу его ключом!
Голуби ухватывались за клочья тьмы, извергаемой Бальтазаровым–вратами, и уносились прочь. Летели в каждый дом, к каждому сердцу. Старик потянул разом удлинившуюся руку к Степану и погладил его по голове.
- Хороший песик, - прошептал он.
И выключил свет.
Переход
Алена проснулась в пять часов утра со звоном в ушах, что подобен был звуку тонкой лопнувшей струны. В голове тлел давешний сон, щеки были мокрыми от слез. "Что он сказал? Что он успел сказать?" Ускользающий образ Андрея, слова, вызвавшие горе и страх. Там, в тумане сновидения, она стояла в коридоре, глядя прямо перед собой. Узкий темный коридор - словно Андрей перебрался из своего новостроя в унылую коммуналку; низкие потолки, под ногами стершийся линолеум. Андрей стоял прямо перед ней, крепко держал ее за плечи, глаза в глаза изливал вязкую тьму.
"Господи, что же он сказал?"
У ног ее чемодан и сумка, как будто бы она только приехала или…уезжает. И еще, там был кот. Жирный рыжий кот юлил между ногами, гладкими боками отирался подле нее. От него веяло гнойным теплом, тельце было раздуто от газов. Желание раздавить голову коту, каблуком пронзить тусклый его тупой глаз, почувствовать, как вялая жизнь вытекает из ноздрей его… чувство незамутненной ненависти… нет… брезгливости, как если бы она коснулась босой ногой плевка.
"Что он сказал?"
Омерзение и скорбь… За спиною Андрея стеклянная дверь комнаты… Сквозь загаженное стекло видны беспорядочной грудой наваленные матрасы, стеганые одеяла, хлам. По стеклу червем ползет трещина - мусор, наполняющий комнату, выдавливает себя наружу. Скорбь.
Вот, что он сказал: "Солнышко, мама умерла. Она умерла, любимая… Мамы больше нет".
И окончательность этой фразы, гвоздем ударила в лоб, наполнила ее дикой болью, и… Смерть.
Алена почувствовала, что все еще плачет. Ощущение утраты было бритвенно острым.
Нужно позвонить Андрею. Узнать, все ли в порядке. Господи, все ведь в порядке, верно?
С дразнящей ясностью она поняла, что смерть собственной матери не вызвала бы у нее подобной скорби.
Я слишком сильно его люблю. Все, что связано с ним, люблю. Он мой.
Она встала с кровати и потащилась в туалет. Глядя на себя в зеркало, внезапно, возможно в первый раз в жизни, ощутила груз лет. Принять душ. Одеться. Приготовить кофе. Выйти из дома. Сон медленно расплывался, стирался из памяти, оставляя за собой скользкий, давящий след.
В половине седьмого утра она уже брела к остановке. Лето закончилось. Улицы были усыпаны желтыми листьями, солнце, еще неделю назад изводившее зноем, сегодня надежно спряталось за тучами. Город вымер, укутавшись в саван наступающей осени. Одинокие прохожие казались столь же отстраненными, погруженными в ткань своих снов. Машины проносились мимо, серые в свете наступающего утра, нечистые.
Подойдя к остановке, Алена огляделась вокруг, надеясь хоть сегодня не встречаться с группой азербайджанцев–гастарбайтеров, что каждый день садились с нею в маршрутку и лопотали на своем гортанном языке, поедая ее глазами. Порой ей казалось, что мысль их проникает к ней в промежность, до того липкими и красноречивыми были их взгляды.
К ее облегчению, на остановке не было никого, кроме пожилой женщины, с не по погоде тепло одетым малышом лет четырех. Алена окинула их взглядом и тотчас же отвернулась - ей показалось, что старушка, стоя спиною к ней, сверлит ее взглядом.
- Бабушка, Смотри! Смотри!
Она обернулась на оживленный голос ребенка и увидела, что он тянет старушку за руку в сторону дороги. Женщина последовала за ним, и вот они уж склонились над чем–то (пушистым) темным у обочины. Неосознанно Алена сделала несколько шагов в сторону предмета, заинтересовавшего их, вытянула шею и…
- Бабушка, что они делают?
- Они его едят.
У дороги - раздавленный рыжий кот. Голова оторвана и лежит на боку, слепо таращась правым глазом в небо. Тело взорвалось, во все стороны расплескав щупальца кишок. Несколько ворон деловито рвут багровое месиво клювами. Сквозь пелену омерзения Алена почувствовала укол животного страха. Этот рыжий кот… Почему она не уводит внука? На что они смотрят? Вороны, как по команде, поднялись в воздух. Через секунду колесами микроавтобуса кота впечатало в землю. Даже на расстоянии Алена услышала, как треснули кости. В воздух брызнуло красным.
Бабушка укоризненно поглядела на внука. Лицо мальчугана было забрызгано кошачьей кровью. Реальность лопнула, как мыльный пузырь. Отвернувшись, Алена побрела в сторону дома, загребая ногами. Мир разом выцвел. Рот наполнился желчью.
- У меня галлюцинации, - громко сказала она. - Я сплю.
Проходя мимо церкви, что всегда казалась ей яркой, сотканной из радостей, а сегодня, нависая над нею, заставила вздрогнуть, она обратила внимание на сборище нищих бродяг. Их копошение подобно было целеустремленности опарышей, пирующих на тухлом мясе. Внезапно один из них, седой как лунь, с черным проваленным носом и мокрым обрубком на месте левой руки, вскочил и бросился к ней, шамкая беззубым ртом. Еще издали Алена почувствовала запах. Он гнил заживо.
Она ускорила шаг, но старик опередил ее. Выставив вперед черный блестящий от вязкого гноя обрубок, он зашипел: "Сегодня яблочный спас, дочка. Подай, подай старику на яблочки!" Он стоял перед нею, сгорбленный, черный весь от копоти, сажи, въевшейся многолетней грязи, и, протягивая ей отвратительную свою руку, шепелявил, будто не просил, а предлагал:
- Возьми этот обрубок и съешь его. Сегодня обрубочный спас!
Алена взвизгнула и изо всей силы толкнула нищего в грудь. Руки ее провалились сквозь рубище, и, на секунду соприкоснувшись с телом старика, она ощутила гадостное трупное тепло. Нищий упал на спину без звука.
"Что же он сказал во сне?"
Она побежала, всхлипывая. Отчего–то, в эту секунду невероятно важным показалось ей осознание того, что мама Андрея жива. И…
"Что он сказал?"
Она остановилась, пораженная. Огляделась вокруг. За ее спиною возвышалась громада церкви. Нищие, все как один, глядели в ее сторону, открыв рты. Вдалеке, за церковью, она разглядела крошечные фигурки бабушки и внука, склонившиеся над темной точкой на дороге. Деревья замерли, сам воздух окаменел. Живот скрутило мгновенным спазмом, на грудь опустилась двухтонная плита, легкие сплющило, хрустнул позвоночник. Верх и низ поменялись местами, и вот уже она глядит в небо, в серое бесконечное небо.
Вот, что он сказал: "Солнышко, ты умерла. Ты умерла, любимая. Тебя больше нет".
Она лежала посреди дороги, неловко подвернув левую ногу. Туфли слетели и валялись рядом, теперь уже бесхозные. Машина ударила ее в грудь, подмяла под себя, сровняла с асфальтом. Разорвала живот, наматывая внутренности ее на колеса. Двадцатилетний водитель–убийца отчаянно вжался в сиденье, вцепившись в руль, и тихонько заскулил.
Было пять часов утра.
Жилтоварищество
Анатолий Петрович Мертвецкий, человек недюжинного внутреннего содержания, воспринимал жизнь человеческую как наказание. По вечерам, приходя с чудовищной работы, что вызывала у него исключительно омерзение, даже в те минуты, когда он получал зарплату, глядя на подушкообразное лицо жены, следящей за ним тараканьими глазами, ужасаясь своему огромному трехлетнему сыну, Анатолий Петрович внутренне выл. Внешне, впрочем, он всегда оставался абсолютно спокоен, даже несколько отстранен. В тот день, в частности, когда умер его близкий друг, бухгалтер Бубенцов, пав жертвой замысловатой поножовщины в общественном транспорте, и мать последнего, полубезумная учительница истории, в домашнем халате и тапочках на босу ногу заявилась к Мертвецкому, голося истошно, он лишь поглядел на нее строго и поинтересовался, много ли ножевых ранений нанесли Бубенцову и на месте ли все внутренние органы покойника. После чего, не дожидаясь ответа, захлопнул перед ошеломленной старушкой дверь и уселся пить вкусный морс.
Мертвецкий относился к тому типу людей, для которых на этом свете все уже кончено, вне зависимости от обстоятельств. Смерть представлялась ему избавительницей от земных страданий. Страдание же виделось ему во всем. Не раз, украдкой поглядывая на свой живот, он представлял, как в глубине кишок его зреет огромная раковая опухоль. Наблюдая за сыном, Мертвецкий непроизвольно снимал мерку с младенца и подсчитывал в уме расходы на похороны и памятник для невинного, хоть и полоумного, дитяти. Занимаясь механическим сексом с женой, он неоднократно блевал ей на грудь, но исключительно в мыслях. Испытывая мучительный оргазм, Анатолий Петрович всегда мычал, порой даже блеял, в ужасе от того, что малая толика его "я" остается внутри жирного тела жены. В такие моменты он всегда особенно сильно хотел умереть и тотчас же разложиться с целью досадить жене.
В тот страшный вечер Анатолий Петрович расхаживал по кособокой прихожей, то и дело вскидываясь, будто норовистый жеребец. Думал он о смерти. Мнилось ему, что смерть - это красивый, атлетически сложенный мужчина в летах, с высоким лбом, но отчего–то с одним только глазом. Мужчина улыбается тонко, надменно и, взявши Анатолия Петровича под руку, ведет галантно к черной пропасти, в которую надобно падать. Вечно. При мысли о вечной тьме, за гранью которой в предательски близкой недосягаемости, возможно, ждет его теплый, наполненный любовью и слепящим одиночеством мир, Анатолий Петрович принимался хохотать, ожесточенно хлопать себя по ляжкам и всячески выражать свою экзистенциальную нездешность. Его непутевый трехлетний сын, больше похожий на громадного шмеля в человеческом облике, всегда реагировал на отцовский припадок одинаково - вытягивался в струнку и гортанно мычал: "Аня! Аня!" Так звали его сестру, нерожденную, впрочем. С сестрой этой вышел забавный казус. О ее зачатии неоднократно шла речь. В результате этих разговоров на том свете определилась невинная душа, готовая к новому воплощению. Звали девочку Аня, и в прошлой жизни она была безноженькой. Но не той, воспетой Александром Вертинским, безноженькой, а удивительным природным феноменом - трехметровой амебой, рожденной с головою, но без рук, ног и половых принадлежностей. Прожив тринадцать лет в подобном образе, она наконец умерла от тифа и с тех пор ожидала нового воплощения во внешних сферах.
Прикинув все "за" и "против", чета Мертвецких решила отказаться от второго ребенка. В результате накрепко привязанная к ментальной пуповине жены Анатолия Петровича Аня обречена была следовать невидимо за своей матерью, находясь между мирами. Сын Анатолия Петровича по–своему жалел девочку и слюнявым мычанием выражал солидарность с ее незавидным положением.
"Аня, Аня!" - ревел он во всю мощь недюжинных легких.
В этот момент в дверь позвонили.
"Это смерть за мной!" - радостно взбреднулось Анатолию Петровичу. Он засеменил к двери и не заглядывая в глазок, отпер ее. За дверью пахучей горой возвышался одетый в тулуп, кустистый и пасмурный дворник, Яков Филиппович Кудрявый. Глаза его, по обыкновению мутные синие от количества выпитого, сверкали из–под завшивленных бровей. На кудлатой его голове дворника топорщилась заскорузлая детская шапка–петушок.
За спиною дворника стояла соседка со второго этажа, женщина лихого норова, битая и ушлая. Одета она была в желтый матерчатый плащ. Рядом с нею, хмельной и хриплый, возвышался глухой муж ее, переселенец из Азербайджана, по слухам, вор–рецидивист. А позади толпились и другие соседи Мертвецкого, переминаясь с ноги на ногу.
Мертвецкий хмуро глядел на дворника, который, судя по всему, в этой странной процессии был за главного.
- Тебе чего, Тихон? - глухо осведомился он. По привычке, а также в силу упрямства он называл дворника Тихоном.
- Тут такое дело, Петрович, - взревел дворник и ошеломленно замолчал, когда из–за спины Мертвецкого показалась необъяснимо огромная, сомовья голова его сына.
- Будет тебе, дед, гнилое болото после смерти… - туманно изрек младенец и спрятался за спиной отца.
Дворник помолчал немного, откашлялся и продолжил:
- Кошка наша, Мурка… Милости просим, просим! - и замахал руками приглашающе.
- Да ты что, Тихон, совсем сбрендил от водки? - строго спросил Мертвецкий.
Ему было не по себе от смрада, что исходил от дворника.
- Окот у нас, Петрович, окот! - заорал дворник, и толпа соседей за его спиной зашелестела хором: "Окот! Окот!"
- Ты, Петрович, человек опытный в делах животного мира, - продолжил дворник, - а потому, изволь спуститься с нами в подвал и подсобить.
- Помилуй, Тихон! Я же и не врач вовсе!
- Анатолий Петрович, - выступила вперед соседка со второго этажа, - у нас есть основания полагать, что вы с этим делом справитесь компетентно и профессионально. Пойдемте с нами, дорогой Анатолий Петрович. - За ее спиной вор–рецидивист оскалился в жуткой улыбке.
Внезапно Мертвецкий решил пойти. В глубине души он надеялся, что котята все выйдут мертвыми и, возможно, усохшими, а один, самый последний, полуживым. В мгновение ока Мертвецкий представил себе, как он тихонько задушит котенка, глядя ему в глаза, и, быть может, узрит частичку великого Ничто.
- Я только пальто накину, Тихон, - невесть отчего фальцетом брякнул он.
- Не надо пальто, Петрович, - запричитал дворник, испуганный тем, что Мертвецкий, скорее всего, обманет его и захлопнет дверь перед самым носом, - Мы тут близенько, да и вечер теплый…
- Сонце нызэ–э–энько, вэчир блызэ–э–энько! - запел–запричитал сосед–рецидивист, по–собачьи подвывая.
"А, была не была! - подумалось Анатолию Петровичу. - Черт с ним, с пальто!"
- Пойдем, Тихон, посмотрим на кошку твою, - махнул он рукой.
Толпа за спиною дворника одобрительно загудела. Кто–то в задних рядах поднял повыше маленького ребенка, то ли чтобы малыш увидел Анатолия Петровича, то ли чтобы Анатолий Петрович увидел младенца. В мутном гадостном свете одинокой лампы Мертвецкому отчетливо привиделось, что у ребенка нет головы.
- Пойдем, Петрович, пойдем, - засеменил дворник. Мертвецкий решительно побрел за ним. Толпа расступилась, пропуская их, и бесшумно двинулась следом.
Спустившись на первый этаж, дворник засуетился, закряхтел и, зашедши за угол, принялся деловито отпирать замки и отодвигать запоры на двери подвала. Замков было три, а запоров два. Были они ржавые и выглядели так, будто их не открывали вот уж лет сто.
Наконец замки были сняты. Дворник толкнул дверь плечом, навалился на нее всем телом. Дверь со скрипом поддалась. Мертвецкого обдало теплым застоявшимся воздухом. Перед ним были ступени, что уходили во тьму подвала. В нерешительности остановился он, но лукавый дворник уже шагнул на первую ступеньку и теперь, обернувшись к Анатолию Петровичу, делал умильные жесты руками.
- Пойдем, пойдем к Мурке! - весело пищал он.
Толпа позади напирала. Мертвецкому не оставалось ничего иного, как шагнуть на лестницу. А дворник уж скрылся во тьме и, судя по звукам, спускался быстро, неистово. Мертвецкий на ощупь спускался следом. Темень поглотила его. Вскоре он потерял счет ступеням и только удивленно вопрошал себя, откуда же в их девятиэтажке такой глубокий подвал. То и дело он оглядывался, но дверной проем уж потерялся во мраке. За спиною Мертвецкий угадывал движение множества фигур. Поначалу ему думалось, что это соседи, но через некоторое время он преисполнился уверенности, что за ним следуют нечеловеческие существа. Что отчего–то успокоило его.
- Не робей, Петрович! - донесся издалека голос дворника, - сейчас ужо будеть низ.
Мертвецкий лишь хмыкнул, автоматически отметив про себя, что речь дворника стала архаичной и несколько невнятной. В это мгновение он достиг нижней ступеньки. Тотчас же стало светло. От неожиданности Мертвецкий зажмурился и некоторое время продолжал двигаться вперед, закрыв глаза. Телом он чувствовал, что толпа, следовавшая за ним, теперь огибает его, растекаясь по подвальному помещению.