Я провожу рукой по глянцевой коже дивана. Нежный коричневый цвет. Те коровы не ходили вблизи от изгороди из колючей проволоки. Расправляю клочок бумажки, на котором записан номер.
Снова отставляю телефон. Слишком поздно. Я позвоню ей завтра. Сейчас уже слишком поздно.
10
В какой-то момент я усомнился, что выбрал верную дорогу, но вот стою перед домом. Он все такой же: большая двухэтажная фахверковая вилла, красный кирпич, черное дерево. Разросшаяся, неухоженная живая изгородь. Я открываю калитку и направляюсь вокруг дома к лестнице в подвал. Стучусь три раза в дверь, никто не отвечает. Стучу снова, сильнее.
Дверь открывается, на пороге стоит Дэвид. С помятым лицом, словно он только что оторвал голову от подушки. На нем труселя с большой буквой "S", как у супермена из комиксов, и белая майка. Руки тонкие, белые. Он обзавелся пивным животиком. Волосы теперь короткие, покрашены в черный и торчат во все стороны. Он щурится на солнце, подвал позади него темен. Сначала он будто ни черта не понимает, потом узнает меня:
- Янус, эй, это ты, Янус?
Дэвид не мог ужиться с родителями и еще в гимназии снял подвал на вилле, владельцев которой все равно никогда не было дома. Мы проводили там ночи, болтали, слушали музыку, пили, курили гаш. У Дэвида почти всегда был ящик пива и пара граммов покурить. Утром я садился на свой старый женский велосипед и, покачиваясь, ехал домой по дорожкам среди вилл.
Дэвид делает пару шагов навстречу и обнимает меня. Я пытаюсь ответить ему тем же. Чувствую его член у своего бедра, Дэвид, наверное, только проснулся. Он делает шаг назад и смотрит на меня. Улыбается и кивает пару раз, берет меня за локоть и тянет в дом, в темноту. Воздух в подвале затхлый, спертый. Когда глаза привыкают к сумраку, я узнаю все: плакаты с рок-группами, у которых годами не выходило ничего нового; черные мусорные мешки, заслоняющие окна, так что Дэвид может бодрствовать всю ночь и спать днем; продавленный диван и изразцовый столик, принесенный с помойки, весь в отметинах от сигарет. Пустые пивные банки и упаковки от пиццы тоже на месте. Дэвид находит на полу брюки и натягивает их.
- Как приятно тебя видеть, Янус.
Он наконец-то проснулся и широко улыбается:
- Да ты же все тут знаешь. Садись.
Я обхожу столик и падаю на мягкое кожаное сиденье. Тело еще не забыло, каково это, утопать в глубоком диване. Я столько раз здесь сидел, пока Дэвид стоял у холодильника.
- Пивка попьем?
Это не вопрос, он уже вынул пиво из холодильника и открывает зажигалкой. Отщелкивает крышки в раковину, одна попадает, другая - нет. Кухня Дэвида состоит из двухконфорочной плитки на столе, старого шумного холодильника и стальной мойки, которая, по всей видимости, предназначалась когда-то для грязных кистей и масляных тряпок. На полу внахлест лежат остатки старых ковров.
Дэвид протягивает мне пиво и садится в кресло напротив. Мы делаем по глоточку и закуриваем, все по-старому.
Когда-то Дэвид был крутым парнем. На пару лет старше нас всех, со своим жильем, он устраивал гулянки до рассвета. Это он познакомил меня с Буковски, Генри Миллером, Хантером С. Томпсоном, не говоря уж о ночных барах: "У Луизы", "Раунсборг", "Времена года". Он мог прийти в гимназию после пятидневной пьянки, с мятой сигаретой во рту и, широко улыбаясь, спросить, не пропустил ли чего.
Дэвид протягивает руку, мы чокаемся бутылками.
- Черт, как здорово тебя видеть, я жутко переживал из-за того, что мы потеряли связь.
- Да…
- Что с тобой случилось?
- Пришлось взять тайм-аут.
Я выдыхаю дым через нос и смотрю на бутылку: думаю, как лучше соврать.
- Я больше не мог ходить в школу, вообще учиться. Взял и поехал автостопом по Европе. А потом - в Индию, в итоге оказался в Гоа. Последние пару лет работал в одном баре на пляже.
- Ешек, наверное, проглотил немерено. Туда ведь за этим едут?
- Да тебе в страшном сне не приснится, сколько колес я проглотил. Но потом устаешь, когда каждый вечер мозг выносит.
Дэвид понимающе кивает, это ему понятно.
- И потом, там такая охренительная красота, что это просто не нужно. Там такие заходы солнца, ты себе представить не можешь. А как ты?
- Да ничего особенного. Зажигал, выпил миллион бутылок пива и попытался разобраться, чего хочу.
- Разобрался?
- Не совсем, решил дать себе еще немного времени… Черт, как приятно тебя видеть, чувак, сколько же времени прошло! Как вспомнишь всю ту хрень, что мы творили…
А я сижу и думаю, что за хрень такую мы творили. Чем-то мы наверняка занимались, но я не помню. Вспоминается только настроение и картины. Лицо Дэвида светлеет, он склоняется над столиком и проливает немного пива, вытирает ребром ладони.
- Помнишь, на станции "Ислев"? Вот это была круть. Черт, какие же мы были косые, выпили, наверно, бутылку виски на двоих.
Я улыбаюсь и понимающе киваю: о да, чувак, конечно. По-прежнему ни хрена не помню.
- Стоим мы на станции. Зачем? Не знаю, зачем нам поезд понадобился, но, наверное, зачем-то был нужен. Ё-мое, какие же мы были косые, чувак, ты был просто в отключке. Сказал, что видишь сквозь свою руку. А я спрашиваю, что ты затеваешь. И ты говоришь, что можешь все, и хочешь это доказать. Говоришь, что остановишь поезд, помнишь?
- Да помню, черт возьми…
- И тут ты прешься на рельсы, ё-мое, ты едва на ногах стоял. А я пытаюсь сказать тебе, что этого делать не надо, не надо этого делать, но тебе плевать, ты говоришь: подожди, посмотри, как я остановлю поезд. А я говорю: может, стоит начать с чего-нибудь поменьше, чем поезд, может, с мотоцикла?
Я снова понимающе смеюсь: был, дескать, в полном улете.
- А когда я привел тебя в чувство, помнишь? Ты так дернул со станции, и вниз по лестницам…
- Точно, черт возьми. Точно…
- А когда я спустился к тебе, ты стоял посередь дороги, ты остановил машину. Черт, чувак, ты помнишь? Стоял там с вытянутой рукой, как Супермен, остановил "БМВ". И парень этот стоит, орет на тебя: какого черта, да если ты не отойдешь, он тебе по башке надает…
- Точно, блин, орал на меня. Точно…
- А я подхожу и тащу тебя, тащу от машины, а этот парень в нее снова залезает. Но только он собирается уехать, как ты открываешь заднюю дверь и блюешь прямо на его кремовые кожаные сиденья.
- Точно, черт возьми…
- А потом говоришь: "Следи за дорогой" - и закрываешь дверь. И мы убегаем.
Мы смеемся: и чего мы только не творили, отвязные, похоже, были парни.
Но мне тогда было всего восемнадцать, большой ребенок, который думает, что курить - круто.
Дэвид встает и вынимает из холодильника еще две бутылки пива.
- Или тот случай, с девушкой, которую мы пригласили домой, помнишь ее? Как ее, бишь, звали, Катя, или как-то так, то ли из Эстонии, то ли из Латвии, из какой-то из этих отстойных стран.
Он снова отщелкивает пробки в мойку, на этот раз обе попадают.
- Помнишь, мы ее встретили на станции "Нёрепорт", она отстала от подружек. Они ее бросили. А мы ее домой повели. Че-е-ерт, помнишь…
К счастью, это не вопрос. Он продолжает рассказывать; думаю, он давно ни с кем не разговаривал. Похоже, подвал утратил свое очарование, с тех пор как нам всем перевалило за двадцать.
- Ты раскрутил ее, и она разделась. Мы пили сводку, а ты швырял в нее картами, говорил, что она нас разочарует, если не покажет чего-нибудь.
- Точно, блин.
- И сначала она не хотела, но ты продолжал ее раскручивать. Говорил, что она красивая, но не должна быть такой занудой, помнишь? Мы друзья, какие могут быть стеснения? Черт, как ты зажигал в тот вечер.
Я развел руками, как бы говоря: "Что было, то было" или "Я такой".
- Но - респект тебе - ты ее все-таки раскрутил, она сняла блузку. И сверкала своими беленькими сиськами, сидя на диване. Мы поставили музыку, и ты спросил, не хочет ли она для нас станцевать, и что она очень красивая и замечательная, и что она нас так порадует, если потанцует.
Я хватаюсь за голову: ох, чего только мы не творили. Поднимаю пиво за девушек топлес.
- Думаю, ты ей нравился, Янус. Помнишь, как она начала покачиваться под музыку? А ты продолжал: покажи нам свое красивое тело, покажи мне свои ноги, - и она брюки сняла. Она пыталась сделать это соблазнительно, но повалилась на диван и потом пыталась крутиться, чтобы выглядеть сексуально. Мне ее было почти жаль, но ты продолжал.
- Черт возьми, а что мне было делать? Скучно же…
- Как ты зажигал, чувак! В итоге на ней остались одни трусы, помнишь? Такие маленькие девчачьи ути-пути-трусики, наверное страшно модные в Эстонии. Но их она снимать не хотела, и ты рассердился.
- Ну, честно: что мне было…
- Потом ты начал в нее монетки кидать. И она так расстроилась, что мне пришлось ее утешить. И когда я закончил с ней и настала твоя очередь, ты уже был в отключке. Наутро она смоталась, побив тарелки в кухне.
Я помню, была девушка. Когда я напрягаюсь, то помню, как она сидит с голыми грудками, съежившись на диване, и помню, я делал вид, что сплю, пока они там кувыркались.
Я помню, как первый раз встретил Амину. Нас познакомил Дэвид. Он стоял и разговаривал с симпатичной такой герлой, когда я подошел к ним стрельнуть сигаретку. Она сказала, что ее зовут Амина и что она ходит в наш класс и, наверное, сможет мне помочь с заданием по истории: я должен был написать об Ататюрке.
- Ты Амину давно видел?
- Амину? Да, очень давно. Не думаю, что она жаждет меня навестить. А что?
- Да подумал, дай встречусь с ней, раз уж я в городе.
- А что вообще там у вас произошло? Все думали, между вами что-то есть. Вы были очень красивой парой. Честно.
- Ничего, ничего не было…
- Жаль, она была симпатичная. Но вообще, я думаю, с этими турками все непросто. Вдруг заявляются братья и - член отрывают.
- Ее брату тогда было четыре года или пять, так что дело все же не в этом… Не знаешь, как мне ее найти?
- Ты не пробовал спросить у ее родителей?
- Турки, ну ты знаешь…
- А…
На губах скабрезная ухмылочка: дескать, он меня вычислил, экзотики мне захотелось.
- Может, тебе стоит попытать ее подружку. Сейчас посмотрю…
Он поднимается и идет к шкафчику у двери. Открывает дверцу, шкафчик забит, бумаги падают на пол: счета, листы А4, исписанные синими чернилами.
- Вот. Наш школьный альбом.
Это зеленый альбом с фотографиями учеников нашей гимназии.
Он проходит мимо холодильника, берет еще два пива и протягивает мне альбом.
Альбом потрепанный, похоже, его хорошенько полистали.
- Амина очень дружила с Марией из нашего класса. Если они до сих пор общаются, у Марии должен быть ее телефон. Но ты же знаешь девчонок, может, они теперь друг друга ненавидят…
Я листаю альбом. Потом закрываю его.
- Можно, я возьму его с собой?
- Не хотел бы его отдавать, могу записать для тебя адрес.
- Спасибо, но я хочу посмотреть фотографии, столько времени прошло.
- Да смотри на здоровье, у нас куча времени.
- Можно мне взять его, ну пожалуйста. Я верну.
- Мне бы не хотелось с ним расставаться.
- Да брось…
- Нет… я люблю его иногда полистать.
- Я все же его возьму.
Он смотрит на меня, словно не вполне понимая, что происходит.
- Ты шутишь…
- Я беру его.
Он встает с кресла и тянется за альбомом. Я толкаю его в грудь, он падает обратно в кресло. Пытается протестовать:
- Я…
- Я беру его. Все ясно?
Встаю, благодарю за пиво, за гостеприимство, извиняюсь, что не могу задержаться. Беру альбом с собой и оставляю Дэвида в кресле.
11
Вернувшись в квартиру, я усаживаюсь с сигареткой на балконе и листаю фотоальбом. Многих узнаю, тех, кто ходил в младший класс, девочек, которых я считал симпатичными. Дохожу до своего класса. На фотографии я говорю что-то парню, стоящему рядом ниже. На мне джинсы и темная кофта с капюшоном. Я выгляжу очень молодо, все выглядят очень молодо. Я думал, мы были старше. Теперь у них взрослая работа, они учатся в университетах, у некоторых, наверное, дети есть. Много воды утекло, но я не чувствую, что стал старше. Если бы я сейчас пошел в гимназию, все бы там стояли, смеялись, курили и говорили о несданных домашних заданиях, о выпивке и новых дисках. Сидели бы за столами, пытались списать задание, до того как начнется урок, или тискались втихаря. Я бы подошел, сказал: привет; и меня бы похлопали по плечу: где ты был? Просто приболел немного, ничего страшного. Все бы пошло по-прежнему. Я боялся бы переборщить с прогулами, боялся бы экзаменов. Сидел бы в классе, смотрел на девочек, рисовал рыбок в галстуках и шляпах, шептался бы с одноклассниками.
Дохожу до фотографии класса Амины. Двадцать с лишним человек стоят в три ряда, и слева с краю - учительница. Дэвид - второй справа вверху, у него длинные волосы, на нем футболка с группой Soundgarden, он украдкой делает неприличный жест, что, видно, ускользнуло от внимания фотографа. Амина сидит в первом ряду. Она тоже выглядит моложе, чем мне казалось, просто большая девочка. Как часто, лежа привязанным, когда все тело болело, я пытался воссоздать в памяти ее лицо. Я начинал с волос, пробовал представить себе, какого они точно цвета. Коричневатого, каштанового с рыжеватым отливом. Не один тон, а несколько, переливающиеся, не крашеные, длиною до плеч. Когда мне удавалось представить себе волосы, я начинал чувствовать аромат ее шампуня, который на самом деле мне довелось обонять всего несколько раз, и тогда это было не важно. Затем я двигался вниз. Лоб, кожа, оттенок которой, за недостатком лучшего определения, я называю миндальным. Не очень темная, но не такая, как у обычных датских девушек. Здоровый матовый оттенок, без блеска, какой бывает у многих девочек-подростков. Нос - ни большой, ни маленький. Намек на ямочку на подбородке. Уши, скромные золотые сережки-винтики, иногда - жемчужные. Полные губы, я помню их улыбающимися. И наконец - глаза. Доверчивые. И все же в них было что-то, не поддающееся определению, будто она что-то знала. Маленькая тайна, которую она в себе носила, в то же время не создавая между собой и другими иронической дистанции. Глаза - самое сложное. Живые глаза. Если бы я был художником, думаю, я никогда не смог бы передать их достаточно верно.
Я всегда был уверен, что чего-то не хватает. И проклинал себя за то, что мало смотрел на нее, когда ходил в школу. Что не удосужился потратить время на то, чтобы как следует изучить ее лицо, составить карту, чтобы ни в чем не сомневаться.
Я нахожу на фотографии Марию. Это не сложно: она сидит в первом ряду, смеется и держит табличку с надписью "3 в". Я помню ее со школы, потому что она всегда ходила с Аминой, иначе я бы ее забыл. Фотография черно-белая, но я помню, что Мария светло-русая. При желании можно назвать ее симпатичной, но она не была ни красивой, ни некрасивой. Она выигрышно смотрится на фотографии, потому что молода и смеется, у нее большая грудь, смело вырисовывающаяся двумя холмиками на вязаной кофте.
Я звоню по номеру под именем Марии, адрес - какая-то улица в Херлеве.
После двух гудков трубку снимает женщина, наверное ее мать; судя по голосу, ей где-то за пятьдесят.
- Это Дэвид, я учился с Марией в гимназии.
- Дэвид…
На другом конце линии пауза. Затем она спрашивает с изрядной долей скепсиса в голосе:
- Это который длинноволосый?
Я вежливо смеюсь. Ха-ха-ха, как продавец телефонов.
- Да, у меня были длинные волосы.
- Ну да, следил, наверное, за модой-то.
Судя по тону, она думает, что задала смешной вопрос. Считает, ей позволительно подшучивать над молодежью.
- Так ты постригся или они у тебя теперь до колен отросли?
- С волосами пришлось расстаться. И с серьгами тоже. В банке этого не любят.
- А, так ты теперь работаешь в банке? Наверное, интересно….
Она произносит это без тени иронии.
- На самом деле, да. Я занимаюсь кредитами, так что все время что-то новое происходит.
- Это здорово. А чем я могу тебе помочь, Дэвид?
- Да мы тут хотим собраться, наш выпуск, и я подумал, у вас наверняка есть адрес Марии, мы ей пошлем приглашение.
- Ну разумеется, конечно… Приятно, наверное, будет встретиться. Это вы здорово придумали.
- Да, нам тоже нравится.
Она дает мне адрес, я записываю.
- Может, вы нам и телефон дадите, мы собираемся обзвонить всех и убедиться, что приглашения дошли. Жалко, если кто-то пропустит встречу.
- Да, конечно, конечно.
Она диктует, я записываю. Говорит, что у Марии есть мобильный, но она не помнит номера. Советует приготовить для праздника канапе из сыра, и мы вежливо прощаемся.
12
Каждый раз я попадаю на автоответчик: "Привет, это Мария, к сожалению, меня…" Кладу трубку, звоню снова: "Привет, это Мария…" Кладу трубку, звоню снова: "Привет, это…" Я звоню несколько сотен раз подряд.
Чувствую, что свихнусь, если продолжу в том же духе. Беру куртку, ключи и выхожу.
Вечер, прохладный летний вечер. На площади Трианглен какие-то молодые люди, в бар идут, а может, возвращаются домой. Я сажусь на автобус до "Нёрепорт", там пересаживаюсь на другой автобус, до "Брёнсхой". Выхожу на площади перед универсамом, пересекаю площадь. Две молоденькие девочки, лет пятнадцати-шестнадцати максимум, ждут автобуса в город, обе красиво одеты, накрашены ярковато. Я иду к своей старой школе, она находится в паре минут ходьбы от площади, не больше. Когда я слышу слово "школа", то представляю именно эту конкретную школу. Большое старое здание из красного кирпича, построенное буквой "П", с внутренним двором. Калитка заперта, но забор низкий, и, как когда-то в детстве, я через него перепрыгиваю. Чтобы попасть во двор, нужно обойти одно крыло здания. Перед домом клочок земли с травой и деревьями, там все переделали. Трава теперь лучше, более ухоженная, много новых деревьев, так что дорогу почти не видно. Я захожу во двор, он точно такой, каким был тогда. Однажды здесь снимали детский фильм. Всего несколько кадров с детьми, выбегающими из больших красных двухстворчатых дверей под трель звонка, но я сразу их опознал. Посреди двора - два ряда скамеек, стоящих спинками друг к другу, между ними - площадочка, выложенная плитками, пару метров шириной. Мне сказали, что много лет назад здесь вроде бы стоял забор, разделявший женскую и мужскую гимназии.
Один парень из моего класса, Бьёрн, однажды дрался здесь с другим парнем, лежа между скамейками. Или точнее сказать, его били. Мы много лет дразнили Бьёрна, не слишком жестоко, но методично, стягивали с него треники, снег за шиворот совали, ничего ужасного.