- Может, я выдаю желаемое за действительное. Но, честно говоря, не знаю. Я потеряла с ней связь. Ты знаешь, как…
Она смотрит на меня, склонив голову. Смотрит очень внимательно:
- Что? Что, скажи. Я вижу, ты хочешь что-то сказать.
Я качаю головой. Снова вытираю пот рукавом, он мокрый. Она улыбается:
- Ну давай, говори.
Слова полились у меня изо рта, очень быстро, очень громко:
- Почему ты не поддерживала с ней отношения, нельзя же терять связь с людьми, когда она сидит в такой говняной дыре, а ты не хочешь с ней больше общаться. Потому что она теперь одевается немодно, больше не может потратить пару тысчонок в месяц на одежду. Нужно крепко держаться за людей, нельзя позволять им пропасть. Несмотря ни на что, нельзя позволять им пропасть.
Она сидит и смотрит на меня. Сидит совсем тихо. Я плохо разбираюсь в чувствах других людей, но, кажется, в ее глазах страх. Я извиняюсь перед ней, несколько раз:
- Извини, я так давно нигде не был. Извини. Все так непривычно. Прости меня, прости.
Она продолжает молча на меня смотреть, единственное, что движется, - это рука, нервно выдергивающая клочочки белого наполнителя из трещины в подлокотнике дивана. Затем очень тихо спрашивает:
- Нигде не был?
- Да, меня не выпускали. Ну, не тюрьма, ничего такого, нет, нет… Я был в другом месте… ну да, в психиатрической больнице. Амина тебе не рассказывала? У меня с головой не все в порядке. Но… я не психопат. Точно не психопат, у меня справка есть.
Я мало говорю, но если уже начал, мне трудно остановиться. Я говорю, говорю, а пот струится по лбу.
- Ну хорошо, у меня психоз, да, но я не психопат, я шизофреник, это другое.
На полу уже лежит небольшая кучка этого белого наполнителя. Рука продолжает выдирать из подлокотника белые клочки.
- Я ничего тебе не сделаю. Я не из тех, кому нравится мучить других и делать из их кожи шляпы. Я не мучаю людей ради удовольствия, я знаю, что некоторые так делают, но не я. Или этого мне, наверное, тоже не надо было говорить. Я никогда ничего не сделаю Амине. Никогда ничего Амине не сделаю…
Она сидит очень тихо и смотрит на меня. Если ты встретил в лесу медведя, то должен стоять тихо-тихо, и он не нападет.
- Правда, извини. Я живу у брата, так что если захочешь еще что-нибудь мне рассказать, может, в другой раз, просто позвони.
Я беру со стола ручку и записываю номер телефона на другой стороне телепрограммы.
Я встаю, она вся сжимается.
- Я пойду. Я сам, наверное, разберусь… Надеюсь, у тебя все наладится с твоим… с твоим парнем.
Вниз по лестнице, к остановке. Я потею так, что по рукам течет.
Сижу в автобусе, черт, как жарко, и как только другие это терпят. А они таращатся на меня, женщина рядом со мной, лет двадцати с небольшим, на голове темные очки, отодвигается от меня, насколько это возможно, чтобы не упасть. И сиденье мокрое. Я не могу больше ни секунды находиться в автобусе, выскакиваю на первой же остановке.
Иду обратно к квартире брата. Идти хорошо, лучше. Дышу как можно глубже. Все еще потею, но сердце бьется чуть медленнее. Я снова в состоянии думать, я до сих пор чувствую вкус паники во рту, но в состоянии думать. Иду от Ратушной площади, мимо станции "Нёрепорт".
Подхожу к Ботаническому саду. Ненадолго останавливаюсь у входа. Захожу. Мимо меня к выходу идет пожилая женщина с внуком на руках. Мальчик, малыш в шортах и бейсболке, улыбается мне. Больше я в саду никого не вижу.
Иду в дальний конец сада по одной из дорожек, усыпанных гравием, нахожу скамейку недалеко от павильона с тропическими растениями. Страх медленно исчезает. Я массирую затылок, пробую расслабить плечи, дышать как можно медленнее.
Отсюда открывается отличный вид на сад. Множество небольших растений с надписями по латыни на белых табличках, какие-то редкие, по всей видимости, деревья, ни веточки нельзя отломать.
И я снова думаю об Амине.
Амина любила Ботанический сад, так она мне писала. Она училась недалеко отсюда и иногда, освободившись, заходила сюда. Сидела, запрокинув голову, наслаждалась тишиной.
Я чувствую, что она была здесь. Замечаю, что сложил руки. Кому я собрался молиться? Амине? В этом нет смысла. Богу? Кому? Единственная помощь, какую я когда-либо получал, находилась в пузырьке с лекарствами. Я не могу удержаться от улыбки. Мне хочется стать на колени и помолиться фармацевтической фабрике "Лёвенс Кемиске" или "Глаксо Смит Кляйн".
Я смотрю на деревья. На этой ли скамье она сидела? А о чем она думала, сидя здесь? Оттягивала время возвращения домой?
В своих письмах она о чем-то умалчивала. Теперь я понимаю. Мне не нужно сверять даты, чтобы заметить: период, когда она жила одна, наложил отпечаток на последние письма. Они были проштемпелеваны в Копенгагене, но это ничего не значит, она могла их посылать, когда проверяла свой абонентский ящик. Я все время чувствовал: она что-то недоговаривает. Наверное, так и было. О чем-то она, возможно, не писала, потому что это было слишком банальным, потому что она не хотела меня этим беспокоить или затруднять. Никогда не писала о парнях. Я тогда об этом не задумывался, но вряд ли она совсем не думала о парнях, встречала же она кого-то. Не знаю, был ли у нее парень, но девушки думают о парнях, такова жизнь. Может, мне стоило воспринимать это как комплимент. Девушки не рассказывают парням о других парнях, никогда, если у них есть сердце, если они выглядят так здорово, как Амина; к этому нельзя отнестись безразлично. Как только они начинают рассказывать тебе о своих парнях - все, ты перешел в категорию подружек, неважно, есть у тебя член или нет.
Все, что я писал ей о своей жизни в больнице, было облегченной версией. Там случались вещи, о которых я ни за что бы ей не рассказал. Зачем? Разве ей станет лучше от рассказов о бессоннице, припадках, рвоте и дрожи? Я выдавал ей красивую версию. Что еще? Маленькие ироничные телеанонсы. Никогда о будущем. Есть вещи, которыми нельзя делиться с другими. Которые нельзя просить других разделить с тобой. Это слишком некрасиво.
Я был прежде всего хорошим слушателем. Нет, я не поддакивал ей, не задавал вопросов, какие задают девушке в четыре утра, когда макияж уже размазался, а ты пытаешься изобразить, будто тебе интересно, что ей сказал начальник на ее дурацкой работе, или соглашаешься, что в Дании трудно быть актрисой, что в институтах не замечают настоящих талантов, а предпочитают посредственности. Никаких непристойных вопросов. Я был хорошим слушателем, я обращал внимание на каждое слово, что она мне писала, представлял себе каждую вещь, которую она описывала. И картины до сих пор четкие. Я вижу ее перед собой, как она стоит на мебельном складе с родителями, с младшей сестрой. И я знаю, как она реагирует на взгляды молодых людей, режущих паласы. Я знаю ее маленькую игру, как она делает вид, будто не замечает, что значат эти взгляды, будто не может представить, что бы им хотелось с ней сделать.
Жаль, я не написал ей, что она может рассказывать мне обо всем. Что я понимаю, у всех свои проблемы, и они нам всегда кажутся большими, какими бы маленькими ни казались другим. И что я могу взять эти большие проблемы на себя, взвалить на свою спину. Я выдержу. Я получаю великолепно сбалансированное медикаментозное лечение. Она может писать обо всем, лишь бы продолжала писать.
16
Я не прошел и пары шагов по Ботаническому саду, как снова полил пот, а затем накатил страх. Как когда, напившись, думаешь: может, меня все-таки не вырвет, я ведь столько не выпил… и тут начинаются судороги в животе, и рот наполняется.
Снова в квартире брата. Плохо помню, как дошел. Мокрый насквозь, будто внутри включили душ и вода просочилась наружу. Чувствую тяжелый запах сигарилл в гостиной. О нет, не сегодня, сегодня никаких гостей. Я избираю форму самолечения, не рекомендованную ни в одном учебнике медицины. Открываю бар моего братца и начинаю с водки. Прямо в лживую глотку. Хорошо. Я наполняю тело водкой, пусть до пяток достанет. Затем "Бейлис", еще "Бейлис". Мне становится хорошо, я сижу на полу в кухне и смеюсь. Смеюсь и смеюсь, а ликер течет по подбородку. Затем начинаю сердиться, становлюсь таким злым парнем. Кричу на себя.
И снова кричу. Не надо со мной так разговаривать. Я становлюсь быком, который охотится на тореадора. Через гостиную в кухню, через кухонный стол, обратно к бару. Джим Бим, Джонни Уокер, Джек Дэниэлс. Все мои старые друзья.
Еще Бейлис
Хайленд крим
Очень питательно
17
Я лежал на полу в гостиной, когда меня разбудил звонок в дверь. На мне все еще костюм моего старшего братца, не знаю, когда я отключился. В глазке видно двоих полицейских: должно быть, ночью я сильно шумел. Оставив их звонить, я бегу в ванную. Смачиваю волосы, провожу по ним расческой, роюсь в шкафчике, нахожу пузырек с глазными каплями, такая голубая жидкость, должна снять красноту. Трудно попасть, я чуть не опрокидываюсь назад. Затем пару раз брызгаю в рот ополаскивателем, который стоит рядом. У него странный привкус спирта, прочитав надпись, я понимаю, что это жидкость для протирки очков, наверняка для его дизайнерских темных очков. Ну и ладно, если бы я знал о нем вчера, наверняка ночью опустошил бы и эту бутылочку. Нахожу коробочку с мятными пастилками и засовываю в рот такое количество, что на глаза наворачиваются слезы. В дверь всё звонят. Я застегиваю пиджак, прикрывая пятна на рубашке, смотрю в зеркало: причесан аккуратно, следов похмелья практически не наблюдается. Выхожу, открываю представителям власти.
Старший из полицейских, мужчина лет пятидесяти с небольшим, с аккуратно подстриженной бородкой и усами, показывает мне значок. Он собирается заговорить, но я его опережаю:
- Хорошо, что вы пришли. Я как раз собирался вам звонить.
Полицейский смотрит на меня с непониманием. Почесывает подбородок.
- А что, вам соседи позвонили? Должно быть, дикий шум…
Я улыбаюсь, я полгода упражнялся в умении быть нормальным.
Он по-прежнему выглядит непонимающим. Затем откашливается и вынимает из нагрудного кармана униформы блокнотик.
- Вы, верно, пришли по поводу Януса.
- Да…
Полицейский листает блокнот, находит нужную страницу.
- К нам поступил сигнал от молодой женщины. Янус появился у нее вчера после обеда, ей показалось, он вел себя угрожающе.
- Да… Похоже на него.
- А в каких вы отношениях с…
- Он мой брат… Я вообще-то был уверен, что вы пришли из-за шума.
- Я правильно понимаю, что он здесь живет?
- Да, или, скорее, жил, он наверняка теперь нескоро вернется. Он не настолько глуп.
- Позволите войти?
- Да-да, конечно.
Старший полицейский слегка кивает молодому коллеге, тот остается на площадке. Старший проходит за мной в прихожую.
- Я оставил его на один вечер. Один дурацкий вечер…
- Извините, у вас есть удостоверение личности?
- Нет, к сожалению. Он все забрал: полис, паспорт, "Мастеркард".
- Может быть, у вас есть "Данкорт"?
- Нет, ее он тоже забрал. Я сам ему оставил.
- Это же документ…
- Да, я знаю, что карточку нельзя передавать другим лицам. Но его только выписали, у него не было денег, и я подумал, он, может, хоть пиццу себе купит. Я, разумеется, заблокировал карту, утром, когда вернулся.
Я открываю дверь в гостиную. Квартира выглядит уже не так, как пару дней назад. Полицейский осматривается, его взгляд на секунду задерживается на клюшке для гольфа, торчащей из разбитого стеклянного столика. Он смотрит на меня:
- Это все он натворил?
- А вы что думаете? Не сам же я, черт возьми, разнес свою квартиру.
- Нет-нет… конечно нет…
- Извините. Я еще в себя не пришел. Утром вернулся домой - а тут такое.
- Так это все случилось ночью?
- Да. Я ночевал у своей девушки. Мы с Янусом не слишком ладим, и я подумал, что будет неплохо… а когда вернулся утром… Сами видите, что он наделал.
Полицейский спускается в гостиную. Смотрит, куда наступает.
- Мне, естественно, придется везде переклеить обои. Похоже на кровь, но с тем же успехом может оказаться испражнениями.
Полицейский обходит гостиную, делая пометки в блокноте.
- И он совершенно загадил диван. Можно выкинуть. Думаю, запах уже не выветрится.
Я веду его наверх, в кухню.
- Женщина, с которой мы говорили, считает, что он сбежал из какого-то заведения.
- Нет, его выписали. Бог знает почему. Он же больной. На самом деле больной.
Полицейский протягивает руку, чтобы потрогать соковыжималку. Но тут же убирает.
- Да, похоже на сперму, а? Но вы, наверное, на вашей работе всякого навидались.
Хотя он вовремя отдернул руку, но все же задумчиво вытирает пальцы о брюки.
- У вас есть фотография брата?
- К сожалению, нет, он не любит фотографироваться. Это как с индейцами: он боится, что фотоаппарат заберет его душу. Однажды он сломал руку нашей бабушке: она хотела сфотографировать его у рождественской елки.
Он снова спускается в гостиную, переступает через стул от Арне Якобсена, ножки которого раскорячились в разные стороны, как у паука. Записывает еще что-то в своем блокнотике.
- Думаете, он опасен?
- Не то чтобы опасен… Если исключить приступы, вроде вчерашнего, то в принципе он не буйный. Но если исходить из того, что он загнан в угол… Если он почувствует угрозу, то…
- Себе он может причинить вред?
- Да, да, определенно. Это более вероятно.
- Есть у вас предположения, где он может находиться в настоящее время?
- Может быть, на улице, наверняка болтается где-нибудь. Может, в Кристиании.
- Мы выясним… Хотели бы вы пройти с нами в участок и написать заявление?
- Звучит соблазнительно, но нет. Он же мой брат. Я думал об этом, но, если честно, нет. Ради мамы…
- Разумеется, я вас понимаю.
Я провожаю его до двери, где с руками, заложенными за спину, его ожидает коллега. Он дает мне визитку с логотипом полиции и просит связаться, если Янус вернется. Затем пожимает мне руку и благодарит за помощь. Если бы не костюм, лежал бы я сейчас связанный "козлом". Помнишь Беньямина? Я доволен собой. Смеюсь, пока до меня не доходит, что теперь я не смогу пойти за деньгами в центр соцобеспечения.
18
Я сижу в нужном поезде. Я почти уверен, что сижу в нужном поезде. Я смотрел на табло, висящем на стене Центрального вокзала, затем в расписании поездов на перроне, где станции обозначены белыми точками, а линии - разными цветами. Некоторые поезда останавливаются не на всех станциях, некоторые вообще не останавливаются. Разобравшись, я еще раз уточнил у женщины в железнодорожной форме. И все равно ощущение какой-то неправильности.
Напротив меня сидит пожилой мужчина в наушниках. На нем свитер с оленями, лицо такое белое и морщинистое, что я боюсь, он умрет у меня на глазах. Перед ним лежит CD-плеер, странно не сочетающийся с его возрастом. Как наручные часы у персонажа из фильма о рыцарях. Звук довольно громкий, наверное, чтобы компенсировать его глухоту, похоже на классику, может быть, опера.
Мы уже выехали за город, когда я осознал, в чем заключается неправильность. Я вижу контролера и чувствую себя невероятным глупцом. Это же не метро, это пригородная электричка, здесь нельзя набраться наглости и забить на билет, конечно, здесь ходит контролер. Я нащупываю мелочь в кармане, я знаю, что денег на билет мне не хватит. И все же, видимо, надо было купить. А что если меня сейчас поймают, мне выпишут штраф или позвонят в полицию? Может, я уже в розыске, нас, психов, любят разыскивать в автобусах и поездах. Я мало знаю об этом мире, но могу на вкус определить разницу между серксатом и ципрамилом. Я встаю. Тихо, спокойно. Как будто я не видел контролера, как будто мне куда-то нужно, найти туалет, например. Медленно иду по вагону. Ах ты, как писать хочется. Продолжаю идти по вагонам, думаю, контролер меня не заметил. Если меня поймают, я могу назвать имя Дэвида, чем не благодарность за пиво и альбом. Но я так и не вспомнил его адреса, не думаю, что моей способности найти дорогу в состоянии алкогольного опьянения будет достаточно. Я дохожу до конца, я близок к панике. Тут поезд начинает гудеть и трястись и медленно сбавляет скорость. Входит контролер. Народу мало, и все с готовностью протягивают билеты. Сидят здесь с протянутыми билетами, овцы чертовы. Да, Господин в Униформе, я же купил билет. Он кивает им и доходит до двери, возле которой я стою. Парень рядом со мной копается в кармане. Тут двери открываются. Я выхожу, тихо, спокойно, это моя станция.
Расписание на перроне вносит ясность в картину: я нахожусь в пригороде пригорода Копенгагена.
Может, мне и хватит мелочи на автобус обратно, до квартиры брата. Я захожу в первый же попавшийся магазинчик и трачу остаток денег на курево. Это самое важное. Курево - единственный вид лекарства, который мы, шизофреники, сами можем дозировать. Мы курим, чтобы провести время, курим, чтобы чем-то себя занять, чтобы было, куда девать руки, чтобы утешиться. И чтобы знать, кто мы: я тот, кто находится на конце сигареты. Я курю по утрам, хотя, когда просыпаюсь, у меня болят легкие, я курю по вечерам и по ночам, если не спится. Я курю, пока не заболит голова, и закуриваю еще одну.
Обратно, до квартиры брата, я иду пешком, несколько часов. Я спрашиваю дорогу в магазинчиках и на улице. Мне дают разные инструкции. Через какое-то время я забываю, что мне сказали: где надо повернуть направо, где стоит церковь, бензоколонка. Я наверняка иду не прямым путем. Пиджак брата пропитывается потом, но люди обращаются со мной хорошо, как с молодым заблудившимся бизнесменом из провинции. Мужчина в магазинчике спрашивает, почему же я не возьму такси. Я отвечаю, что хочу посмотреть город.
Когда я добираюсь до квартиры, мои ноги дрожат. Кожаные ботинки брата мне велики, и они довольно жесткие, сделаны, чтобы хорошо выглядеть, не чтобы долго ходить, много километров они натирали мне пятки. Я закрываюсь в квартире. Уже в прихожей я чувствую запах его маленьких вонючих сигарилл. Он сидит на диване, старик. Откинулся, руки на спинке, дымит сигариллой. Я никогда раньше не видел его так рано, обычно он приходит ночью. Но я устал, зол на себя, и он воспользовался случаем и заглянул. Он смеется, смеется и кашляет, и белые клубы табачного дыма вылетают у него изо рта, окружают его.
- Чертов пони… Что мне с тобой делать? Насколько я вижу, есть два варианта: или ты педик, или тебе на самом деле не хочется ее найти. Пони, пони, пони…
Чтобы продолжать, я ему, в сущности, не нужен. Я пытаюсь делать вид, что ничего не происходит, не смотрю в его сторону, но он знает, что я его слышу.
- Из-за какого-то контролера. Тебе ведь не обязательно было идти через весь поезд, ты ведь мог сказать, что билет у твоей девушки, что она сидит дальше. Что тебе надо покурить в вагоне для курящих. Янус, которого я знаю, по крайней мере, спрятался бы в туалете. Так что мне с тобой делать? Ты не хочешь ее найти, да и зачем тебе это, гораздо интереснее просто искать, это помогает скоротать время…