И он продолжает; курит, смеется и говорит со мной. Я прохожу через гостиную, вхожу в спальню, нахожу более удобные ботинки, с мягкими стельками. Аккуратно снимаю носки, они прилипли к кровоточащим пяткам. Надеваю другие. Завязываю шнурки. Снова прохожу через гостиную. Он кричит на меня. Я закрываю за собой дверь.
19
Иду по улице, прочь от старика.
Передвигаю одну ногу за другой, прочь, как можно быстрее. Старик, старик. Единственное, чем мы можем измерить степень своей цивилизованности, это умением убегать от своих призраков. Мы их держим на расстоянии, с помощью телевидения, радио, игровой приставки, микроволновой печки. Телефона, который все время звонит.
И я бегу по улице, бегу в дорогих итальянских туфлях ручной работы, облаченный в тело, под завязку наполненное результатами медицинских исследований. Белая ворона цивилизации. Я один из немногих, кто до сих пор способен видеть своих призраков.
Старик, старик. Я не знаю, кто он, почему он является частью моего личного кошмара, моей болезнью. Я сам его придумал, и все же нет, потому что я никогда не приглашал его, как никогда не просил о том, чтобы быть другим, отличаться от остальных. Однажды на Стрёгет мне гадала по руке женщина, она сидела на большом, пестром лоскутном ковре с табличкой "Хиромантия - гадание по руке". У меня не было денег, но ей было все равно, она просидела там несколько часов без дела. Мне было стыдно, что руки не очень чистые. Мыл их в фонтане днем раньше. Она долго на них смотрела, большей части того, что она говорила, я не помню. Но одна вещь запомнилась: она сказала, что у меня старая душа. Что я старик в теле молодого мужчины. Это чепуха, как тогда была чепуха, так и сейчас. С тех пор как старик проложил ко мне дорожку, я много раз об этом думал. Так же, как думал о деде, отце матери. Я его не помню. Те немногие образы, что я связываю с ним, - старая кислая трубка на столе, нога в брючине из грубой ткани, - их я с тем же успехом мог придумать сам и позже внушить себе, что это воспоминания. Мама никогда особенно много о нем не говорила. Фактически почти совсем не говорила. Но нет, я не знаю, кто такой старик, и не думаю, что есть смысл разбираться в этом. Я мог бы заняться самокопанием, попытаться найти смысл в существовании старика и других симптомов. Мог бы создать упорядоченный мир внутри себя самого. Но, по моему опыту, шизофреники, избравшие этот путь, редко возвращаются. Они остаются там, внутри, там есть что исследовать.
Когда я дохожу до Королевского сада, там уже почти никого не осталось. Народ собирает подстилки, вытряхивает из бокалов капли белого вина. Я сажусь на лавочку под большим дубом. Смотрю на лужайку с короткой, аккуратно подстриженной травой и пустыми бутылками. Смотрю в пустоту и ненавижу себя. Мне не найти Амину, я слишком глуп. Слишком болен. Йоханесу придется подвинуться, чтобы и для меня нашлось местечко на Центральном вокзале.
Я думаю: как же меня угораздило? Когда все пошло не так? В больнице многие играют в эту игру. Игру под названием "Когда все пошло не так?" Они гадают: если бы я не выкурил тот гигантский афганский косяк; если бы я не ел тех грибов; если бы попросил папашу катиться к черту, когда он той ночью вошел в дверь с торчащим из ширинки членом.
Это бесполезная игра, бессмысленная. Ничего здесь не выгадать. Она так же нелепа, как игра "А что, если бы я не спятил?" Люди думают, что стали бы рок-звездами, или актерами, или образцовыми отцами семейства, такими, которые показывают свой дом в журналах. Почти такая же идиотская игра "Что будет, когда я вылечусь?" Она, наверное, самая глупая, в нее люди играют, когда их только положили.
Через пару часов на другой стороне лужайки я вижу служащего парка. Он ходит с большим мусорным мешком, собирает с травы пакеты и пивные банки. Я иду в дальний конец сада и нахожу рядом с туалетами куст, здесь я могу залечь. Есть что-то очень уютное в том, чтобы лежать под зассанным кустом посреди города и спиной чувствовать мягкую землю и сырость, пробирающуюся под пиджак. Встает Луна, посылая свой свет сквозь листву. Я долго не могу уснуть: трудно без таблеток.
Просыпаюсь от звуков голосов где-то рядом. Пробираюсь сквозь ветки и листья. Парк снова принадлежит счастливым людям. Пары с корзинками для пикника, клетчатые подстилки. Девушки топлес, лежащие сиськами книзу, пока подруги мажут им спины кремом от солнца.
Медленно, делая небольшие паузы, я выхожу из парка. Ноги болят еще больше, чем вчера. Но если я собираюсь что-то предпринять, делать это надо прямо сейчас.
20
Когда я дохожу до площади Трианглен, ноги перестают меня слушаться. Они знают, он в квартире. Знают, что он скажет. Я сажусь на скамейку, прикрываю глаза и пытаюсь абстрагироваться от шума машин, от людей, нетерпеливо ждущих автобуса, от людей, на другой стороне улицы, сидящих за круглыми столиками летнего кафе, пьющих бочковое пиво, едящих сэндвичи, которые наверняка получше тех треугольных тостов с яичным салатом, что нам давали в больнице. Я пытаюсь хоть немного успокоиться. Перебираю немногочисленные варианты. Я могу поехать к матери. Полиция наверняка уже была у нее. Скорее всего, мне удастся выманить у нее пару купюр, прежде чем она позвонит в полицию и расскажет обо мне, конечно исключительно ради моего блага. Позвонит с кухни, пока я сижу в гостиной в ожидании чая. Я запросто успею ускользнуть с деньгами на билет. Но у меня нет желания говорить с мамой, не теперь и не так коротко. А то раскисну, как маленький ребенок, который начинает плакать, только когда мать увидит царапину на коленке.
Бам, бам, бам. Громкий звук рядом со мной. Я открываю глаза. Перед дверью в туалет, находящийся в этом странном круглом строении на Трианглен, стоит молодой человек. Панически дергает дверную ручку, затем снова стучит в дверь. Пинает ее.
Я встаю, подхожу к нему, кладу руку на плечо. Он поворачивается, сначала выглядит так, словно собирается ударить, затем узнает меня:
- Привет, Янус, эта чертова дыра закрыта.
Мне не надо спрашивать, что он делает, ясно, что ищет место, где сможет вмазаться.
- Чертова дыра. Черт, черт, чертова дыра.
- Я живу здесь недалеко. Пойдешь со мной?
Может, я спрашиваю просто потому, что я хороший человек, хочу помочь старому товарищу в трудную минуту. Но правда заключается в том, что я кого угодно готов привести в дом, только бы не слышать старика. Если бы здесь сам Гитлер стоял, в лаковых сапогах и портупее, я бы и ему сделал чашечку мокко, и поддакивал бы ему, говорил бы, что не все идет так, как запланировано, и - о да, это верно, люди скоры на расправу.
Он спешит, бесполезно просить его сбавить темп, я представляю, как ему плохо, пробую поспевать за ним, как могу. Он отрывисто, сквозь зубы описывает ситуацию. Что Вестебро наводнен полицией, что у них сегодня облава и он не смог найти ни одного продавца. А если бы ему и удалось что-то найти, полиция бы наверняка отняла у него это что-то. А ему не по кайфу попасться им в лапы. И тогда он вспомнил про одного парня, который недалеко живет, не очень хорошего знакомого, но кое-что у него было, и он взял с него за это больше, чем достаточно, но разве поторгуешься, когда тебя всего трясет.
Я быстро отпираю дверь в подъезд, он скачет по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Открываю дверь в квартиру, и еще до того, как вынимаю ключ из замка, он уже стоит в гостиной. Когда я приближаюсь, он весь ходуном ходит.
- Я могу уйти в туалет.
- Как хочешь.
Он садится на кожаный диван, вынимает снаряжение из внутреннего кармана. Качает руку, туго перетягивает жгутом. Не хочу на него глазеть, но не могу остановиться. Как будто смотришь на искусного хирурга или на пианиста мирового уровня. Руки точно знают, что делать, никаких лишних движений. Наркотик располагается на согнутой ложке. Нагревается зажигалкой, пузырится. Он забирает его шприцем через кусочек ваты. Пару раз щелкает по шприцу, находит хорошую вену, место на руке, где темных пятен поменьше. Набирает шприцем кровь, а затем вводит содержимое в руку.
Откидывается, взгляд становится отсутствующим, и следующие десять минут он в отключке. Затем собирает снаряжение, кладет окровавленный шприц в пакет вместе со всем остальным и засовывает обратно в карман. Теперь он снова человек, человек, который, может, вовсе и не гордится тем, что он наркоман.
Я познакомился с Мартином в то бездомное лето. Он не жил на улице, но любил зависать с нами, курить гашиш, пить пиво. Ему тогда было чуть за двадцать, пару лет назад он закончил гимназию и в основном проводил время, болтаясь там-сям, пытаясь решить, хочет ли он учиться и чего он вообще хочет. Говорил, что хотел бы стать музыкальным критиком, писать о рок-музыке, мог бы тогда получать деньги за то, что ходит на концерты и курит гаш. Я не думал, что он это всерьез, пока один раз не попал к нему домой. У него было самое большое собрание виниловых пластинок, какое я когда-либо видел. Старые альбомы Led Zeppelin, Pink Floyd, Ника Кейва. Масса групп, начинающихся на "the", вроде The Ramones, The Pixies, The Clash. Я тогда воспринимал его как своего рода шикарного неудачника, парня, очарованного уличной жизнью, всеми теми историями, которые там рассказывались, но который мог ночью вернуться домой, в теплую постель. Я и сам был не хуже, мостов еще не сжег и мог в любой момент вернуться домой, к маме и попросить пожарить мне свининки.
Я сделал ему чашку "Нескафе". Он отхлебывает кофе, закуривает сигарету, откидывается назад, только теперь обращает внимание на погром в квартире. Растерянно осматривается:
- Что за хрень здесь случилась?
- Маленькая авария. Это квартира моего брата.
- Да, похоже на то… Большая маленькая авария. Как твои дела, Янус? Как мои, ты знаешь.
- Потихоньку.
- Именно так и принято говорить.
- Да, так принято. Меня только выписали.
- Да, я слышал, что ты попал в психушку, но не верил.
- Это правда. Четыре года и еще до этого несколько раз по мелочи.
- Чер-р-р-рт!
- Да, красная карта и так далее.
- Красная карта? Так тебя положили принудительно?
- Ага.
- О чем я хотел сказать… Эта карта. Она на самом деле красная, или это просто…
- Нет, не красная, а желтая карта - не желтая.
- Нет?
- Нет. Глупо махать цветными бумажками перед носом у психопата. Очень глупо. Кого угодно может спровоцировать. Поверь мне.
Он смеется, он так мало места занимает на диване, наверное, похудел как минимум на двадцать кило, с тех пор как я пил с ним пиво на Нюхаун. Он выпрямляется, смотрит на меня внимательнее:
- Никогда бы не подумал. А что случилось?
- Просто я немного тронулся.
- И что, эту проблему не могла решить хорошая трубка ганджи?
- Врачи так не думали.
Он снова смеется, задумчиво почесывает руку и опускает рукав. Делает глоток кофе, бычкует и закуривает снова. И вот мы сидим тут так славно, а я вижу, как по его телу распространяется ВИЧ. Бежит от дырочки от укола в руке, через вены, выступающие, как железнодорожные пути на карте страны. Вижу, как лечение истончает его черты, вижу, как он становится еще тоньше, вижу, как кожа повисает на костях.
- Янус… эй, что с тобой?
Я ничего не говорю, иду в спальню и быстро глотаю две быстродействующие таблетки. В спальне все еще стоит запах сигарилл. Быстро назад, в гостиную.
- Хочешь еще кофе?
Я иду На кухню, пью воду из-под крана, чтобы хоть немного смыть горечь от таблеток.
- Нет, спасибо, у меня еще есть.
Я снова усаживаюсь в гостиной, почти в страхе, что он все же уйдет, оставив меня наедине с моей головой. Он собирается что-то сказать, но сдерживается. Делает глоток кофе и затем осторожно начинает:
- Слушай… я подумал… у тебя деньги есть? Это все потому, что я потратил последние деньги на это говно, больше на присыпку тянет, чем на героин. А мне еще понадобится, и довольно скоро, если я хочу спать ночью.
- Нет. Я бы сказал, если бы у меня было.
- Я не выпрашиваю, правда. Ты и так был очень добр ко мне.
И я ему верю. Правила улицы таковы, что тот, кто имеет, делится с другими. Так делали мы, когда я бродяжничал, и все джанки тоже так делают. Поэтому столькие из них больны СПИДом, одним шприцем ведь колются.
- Если бы не эта твоя авария, мы могли бы что-нибудь продать.
Он обводит квартиру рукой. Я хочу ответить, но толком не могу объяснить, почему с моральной точки зрения предосудительнее продавать вещи моего брата, чем просто ломать их.
Он встает и подходит к телевизору:
- А как насчет этого?
И как ему нужны деньги на вечернюю дозу, так и мне нужны деньги на билет.
- Думаешь, мы сможем за него что-нибудь получить?
- Ты в уме? "Банг энд Олуфсен" идет как горячий хлеб. Ноутбуки и "Банг энд Олуфсен".
Он роется в кармане брюк, вытаскивает грязный клочок бумаги с номером телефона.
- Может, он купит.
21
Стоя на улице с телевизором, мы высматриваем такси. Мартин считает, что мы можем дотащить его пешком. Короткими перебежками. Чем больше мы потратим денег, тем меньше останется на героин. Но сегодня я больше не могу ходить. Я спрашиваю, кто его купит. Мартин отвечает, вытянув руку в попытке поймать очередную машину:
- Он нормальный парень. Думаю, в основном он занимается скупкой, чтобы было с кем поговорить. Притащишь ему диски, так он спросит, не хочешь ли ты их с ним посмотреть. Пару недель назад я продал ему CD-плеер, так мы выпили с ним его же ящик пива, а потом он так нажрался, что подарил мне этот плеер. Я, дескать, ему настоящий друг, он хочет, чтобы это было у меня. И я ушел от него с деньгами и плеером под мышкой.
Еще одно такси проезжает мимо. Опытный таксист чует наркомана издалека.
- Может, мне попробовать.
Мартин понимает, что я имею в виду. Встав у стены дома, он разглядывает свои руки.
Следующее такси останавливается перед нами, мы подтаскиваем телевизор и ставим на заднее сиденье, я сажусь рядом, Мартин - вперед. По дороге мы разговариваем мало, буквально несколько фраз о хорошей погоде и сколько она простоит, боимся сболтнуть что-нибудь, что пробудит в шофере подозрения.
Такси въезжает на тротуар перед низким жилым корпусом с маленькой детской площадкой, на которой играют несколько детей. Мартин вылезает, обходит машину и открывает дверь со стороны телевизора.
- Мы сейчас вернемся с деньгами, нам их нужно забрать.
Шофер поворачивается на сиденье, кладет руку на телевизор:
- Он постоит, пока вы не вернетесь с деньгами.
- Хрен тебе, этот телик подороже стоит, чем вонючая поездка на такси.
- Он останется, вернетесь с деньгами - получите телик.
- Как будто мы с ним можем куда-нибудь смыться, подумай сам!
Мы вытаскиваем телевизор, шофер уже не пытается его удержать. Нас двое против одного, да и Мартин привел хороший довод. Мы несем телевизор до одного из ближайших подъездов; поддерживая ношу коленом, Мартин звонит в домофон. Через пару минут нам отвечают. Мы втаскиваем телевизор на первый этаж.
Он стоит, с трудом помещаясь в дверном проеме, ждет нас.
Ему под тридцать или чуть за тридцать, но на первый взгляд он выглядит старше из-за жира. Большие круглые щеки и глаза, исчезающие в складках мяса. На нем тенниска, совершенно растянутая, и треники с пузырями. Он отступает на пару шагов, чтобы мы могли войти и поставить телевизор.
С нами тремя и телевизором в прихожей не продохнуть.
- Деньги у тебя?
- Да, но я могу заплатить только четыре тысячи. Это старая модель.
- Да ни хрена подобного, разуй глаза.
- Четыре тысячи, я дам за него четыре тысячи. Цвета на этой модели не очень…
- Да плевать мне на цвета, мы договаривались на пять, так что будь любезен, давай пять.
С улицы слышен гудок такси, похоже, шофер теряет терпение.
- О'кей, дай-ка денег, поговорим, когда вернусь.
Медвежонок, переваливаясь, идет через прихожую.
Кто-то отодрал дверной косяк, видны голые кирпичи. Явно не без умысла, даже без косяка ему трудно протиснуться. Мы идем за ним. Гостиная маленькая, стены светло-желтые. Воздух затхлый, пахнет потом. Он обходит кафельный столик, опирается на подлокотник старого дивана, обтянутого черной кожей. Медленно наклоняется вперед и пытается вытащить что-то из-под диванной подушки. Я отступаю на пару шагов, так, что оказываюсь в дверном проеме, Мартин стоит между мной и толстяком. Не могу сказать, что нервничаю: что бы он там ни пытался выудить, это происходит как в замедленной съемке. Он отдувается, отодвигает потную прядь со лба. Затем сдается и садится. Диван под ним прогибается, он проваливается вниз. Затем наклоняется и шарит между ног, пока не находит под подушкой пачку денег.
Мартин берет у него из руки пару купюр и убегает.
Медвежонок виновато смотрит на меня с дивана, пытается изобразить подобие улыбки. Непросто это, привести в движение такое количество жира. Он кладет пачку денег перед собой на столик.
- Хочешь пива? Есть холодненькое.
Я качаю головой, избегаю на него смотреть. На стене висит полка, на которой стоит его фотография в солдатской форме. Я беру ее в руки, рамка из темного дерева покрыта тонким слоем жирной пыли. На фотографии он улыбается, у него короткие волосы и на макушке - зеленый берет. Очень крепкий солдат, с большими щеками-яблоками, но совсем не такой жирный, как теперь.
- Там еще чипсы есть, если…
Краем глаза я вижу, как он царапает засохшее пятно на колене.
Мартин шумно захлопывает за собой дверь, врывается в гостиную. Я борюсь с подступающей тошнотой, тяжелый запах псины, хотя не думаю, что у него есть собака. Такое чувство, что квартира стала меньше. Мартин орет, аж слюна изо рта брызжет:
- Послушай, жирный дурак, мы договорились на пять тысяч, так что о четырех даже не заикайся.
- Я думал, это другая модель, такую я вообще-то не хочу…
Мартин уже стоит рядом с ним, хватает его за одну из жировых складок, сжимает.
- Мы договорились, ты не смеешь…
- У меня больше нет, честно. У меня правда больше нет, если заглянешь в другой раз, тогда…
- У нас уговор, уговор дороже денег. Да я тебя насквозь проткну, черт возьми!
Как грустно он выглядит на этом диване, нижняя губа дрожит, по-моему, он сейчас заплачет.
- Если бы у меня было больше денег…
Помещение совершенно определенно стало меньше.
О боже, мы потеряли метр, может, полтора. Я знаю, в этой убогой квартирке все те же тридцать квадратов, что были всегда. Но чем это может мне помочь, если комната становится меньше. О боже, еще метра нет, скоро я окажусь так близко к мужику на диване, что почувствую вкус пота между складок на его животе, и эту постоянную влажность между его гигантскими ягодицами, и капли пота, медленно сбегающие по волосам подмышек. О боже, еще метр. Я хватаю Мартина за руку, одни кости.
- Господи, Мартин, пусть будет четыре.