"Те, Кто" примирили меня с Италией. Раньше я терпеть не могла свою страну. На лето уезжала в Ирландию работать официанткой. В прошлом году залетела и выкинула.
Но фигура вся при мне. Бюст – отпадный. Я его выставляю в "Тех, Кто". А еще я пою и танцую. Вроде нехило. Как на меня, там больше ни на кого не таращатся.
Вот я и говорю: из страны теперь ни ногой. Где еще такие передачи посмотришь?
Меня зовут Стефано Алеарди. Я консультант солидной фирмы. Мне тридцать. Стрелец.
Радостей в жизни мне хватает. У меня знатная тачка и мастино по кличке Ануфи. 80 кэгэ веса.
Но моя голубая мечта – стать артистом.
Так что в семь вечера я уже перед телевизором.
Мне аплодируют. Я показываю хитроумные фокусы без единой осечки. Самое приятное – когда тебя хвалят не только на работе.
Ануфи радостно виляет хвостом. Ему хочется, чтобы передача никогда не кончалась.
Это Кристина Кардо. Мне сорок восемь. Знак зодиака – Дева. Работаю в универмаге. Через мою кассу покупатели стараются пройти по-быстрому. Меня всю корежит, когда народ готов даже в очереди помаяться, лишь бы пройти через кассу Марии. Мария – смазливенькая такая мармеладка. А я и ростом не вышла, и лицо у меня частично парализовано.
Но вот я закрываю кассу, прихожу домой и надеваю шелковое платье, которое покойница мама своими руками вышила к моей свадьбе. Замуж меня не берут, потому что я страшилище. Только "Те, Кто" умеют заглянуть мне в душу.
И тогда уже ни одна со мной не сравнится.
В полвосьмого передача кончается. Под оглушительные аплодисменты публики я говорю слова благодарности и раскланиваюсь.
В такие мгновения я чувствую, что не хочу больше работать в универсаме. Я бы день и ночь сидела перед телевизором, потому что только телевидение человечно.
Только "Те, Кто" относятся ко мне с уважением.
Меня зовут Иньяцио Боттура. Мне тридцать шесть. Работаю электриком. По гороскопу я Лев.
Я западаю на елдаки, и если мой начальник пронюхает, что я гомик, – меня турнут с работы.
Вот и приходится до вечера косить под нормального. В семь я дома. Наконец-то я один. Теперь уже некому догонять меня тупыми анекдотами. Теперь можно не сотрясать воздух всяким паревом про футбол. Я натягиваю колготки в сеточку "Omsa" и застегиваю лифчик "Lepel": начинаются "Те, Кто".
Я смотрю на людей, они – на меня; я ощущаю себя женщиной, я – франческа деллера в своем дворце; я тот, кем не стану никогда и кем являюсь на самом деле, я
я глажу себя.
Я глажу себя по бедрам и покачиваю задом.
Меня захлестывает волна оваций.
Это Джованна Кампидолио. Мне тридцать лет. Мой знак – Дева. Я замужем.
Мир прямиком катится к самому концу света. Никто уже не внимает заповедям Иисуса Христа.
Я все время говорю это "Тем, Кто". Там я вижу одухотворенные лица. Муж и слышать ни о чем не желает. Только и знает, что жрать, таращиться в ящик да любиться. Но это не любовь.
Об этом я твержу "Тем, Кт
"Призрак с голубой п....й"
и другие модерновые байки
Фуффи
Стояло волшебное лето. Я сидел у зонта со своим коронным бомбером. Солнце распекало пизды даже у мороженых устриц. Сорок два градуса в тени.
У меня стоял с двух часов. Было уже семь. Бомбер висел на шезлонге. Я сидел в шезлонге. Меня звали, меня зовут Гвидо Консоли. Мне двадцать два. Я мозгую про политику.
Как увижу кого, так про себя и раскидываю: вправо-влево, влево-вправо. Пройдет левая шведская щель, мерекаю себе с левым уклоном. Пройдет немецкая мутер, такая нацистиха волосатая, уклоняюсь вправо, в самую правую крайность.
Я, кстати, местный чемпион по мотогонкам. Я Гвидо Консоли. Запомни это имя, потому что я расскажу тебе рассказ. Дело было со мной.
Стояло волшебное лето. Год назад. В августе у меня отпуск. Ну, прихватил я свой коронный бомбер и погнал на море. Что сорок два в тени – это мне до банки. Бомбер я нацепил, чтобы все видели, что у меня бомбер, а еще вот Ducati 916.
Это мой байк. Прикоптишь на нем чуток, и типа ты уже 250 кубов взнуздал. Седло задрано, руль утоплен, щиток затесан к вилке, на первой аж в бак вставляешь и долго еще тянешь под 120 лошадок. А в поворот войдешь – отдача идет по полной, гайку так слабит – очком просекаешь.
Тормоза и диски на моем стальные, их зараз чувствуешь. На 7 кг усадистей модели 1994. И хоть приборы не цифровые, как на родном 916, зато стрелки имеются. Охлаждение воздушное, полуавтомат на коробке передач. Двойной карбоновый глушитель я с моего козлика снял: люблю устроить угоралово. И вообще я покайфный пацан.
Примерно к двум дотарахтел до пляжа. Залег в шезлонге, засмочил цигарку Gitane без фильтра. До семи смотрел на пляж. И тут – опаньки, подваливает пипа. То бишь шведка-пипетка с овчаркой Фуффи.
Фуффи, Фуффи, прыгать сюда, играть с меня, шведка, говорила шведка псу. Я к ней: а ну как схомутать чувишку обломится; она мне: ты кидать пластиковый кость, мы играть.
Я кидать кость Фуффи, шишка с перепугу дрожать, почти порвать новый плавки, опять бросать кость Фуффи мне сказать давалка-универсалка.
Я по-новой кидать кость Фуффи, я пялиться шведские титяры. Фуффи бегать пляж с кость, и вся эта мутота аж до десьти вечера. Я шведке и говорю: хочешь Gitane, a? Пошагали в мой шезлонг, ты правая-левая, может, кофейку? Угощаю. Говорю я шведке-конфетке.
Шведка заулыбилась. Шведкин улыбон был улетней, чем запил по автобану в июле-августе, в сентябре-мае, на работу забили, знай топи на мотасе, давай тону знай. Шведка мне и говорит, пошли, говорит, чего покажу, под зонтом, говорит. Я поплелся – пырка на пределе.
Привела меня шведка под зонт, я-то уши развесил, и что, вы думаете, она достает? – пакетище с этим кобелем Смайли – суповая смесь из мяса-злаков-овощей; достала и трекает, что, мол, Фуффи быть красив, ты смотреть шерсть Фуффи, быть идеальный; я думать шведкин шерсть, она сказать шерсть есть красив, я всегда берать Смайлин суп и хрустящий косточек 4 кг, я берать Смайли в агрокомплекс Турина, ты, быть добрый, идти бар, берать два литр вода, мы два вместе делать хлебка Фуффи.
Нет вопросов, говорю, уже ушел, шведкам надо потрафлять, со шведками и не та еще случается морока, зато потом я гружу ее на мой 916 и волоку за керосинку обкатывать шведке цилиндр.
Прихожу с тремя литрами San Benedetto для Фуффи. Я ходить-приходить, Фуффи прыгать – прыгать Фуффи.
Подошла она ко мне, сама лыбится, я стою, сияю, как медный чайник, взяла за руку, Фуффи носится со своей отстойной костяшкой; шведка мне так разводит: ты быть так милый, ты теперь быть еще добрый и быть друг Фуффи, и быть вечер с Фуффи, теперь идет Омар.
Тут и Омар подгребает, лижет свою шведку, а я – я держу Фуффи. Фуффи мечется как ужаленный вокруг Омара, шведки, я луплюсь на шведку, шведка на Омара, Омар на шведку, шведка на Омара, я как чайник рядом, Фуффи мне пихает в руку кость, тычет мне мордой свою липовую кость из Иперкопа для собачьих побегушек; шведка озаботила меня взять Фуффи на вечер, только на вечер. Я остаться на пляж с Фуффи, отстрочить у Фуффи, реветь от Фуффи благим матом.
На заводе
Меня звать Сальваторе Аньи (г.Варезе). Тридцать два годка мне. А женилка у меня ростом тринадцать сантиметров. Лафа вообще быть живым. Что ни день – чего-нибудь делаю. Что ни другой – чего-нибудь бывает. И все бы ничего, да есть тут одна подстава. Подстава – это мои стремаки. А стремаюсь я того, что помру. Вот так, хлоп – и ты трупак! И никаких тебе дел, даже на Сан-Сиро с мужиками не сгоняешь. А все потому, что с тобой околеванец вышел и теперь ты по жизни мертвяк.
На заводе, где я пашу, о загибоне ни слова. В прошлую среду оттрясся Микеле Капачи (г.Традате). Он дымил как полутурок. Глушил станок и трюхал цыбарить в санузел. Теперь вот зажмурился. К его станку одного свистка из Венегоно приставили. Только про модняк и балаболит.
На обеде я этому чудику все о курносой толкую. Мол, об этом деле надо свое понятие иметь, потому как рано или поздно она и к тебе подберется. Ты подумай своей головой-то. А он говорит, иди-ка ты к свидетелям Иеговы. Они тебе про это распишут. Давай жми, говорит, а то у меня макароны стынут. Мне, говорит, пожить хода, вон сколько девок вокруг.
Самые симпатявые, говорит, уходят в модели. Всяк не прочь шпокнуться с моделью. Когда ты гуляешь с моделью, дружкам-приятелям завидно. А если поженихался к модели, о костлявой и не вспоминаешь. Тут две большие разницы. Модель – это солидол, а безносая – зола, вспоминать тошно.
Я что хочу сказать, с вешалками всего одна напряженочка имеется. Неясно, что у них под шмотьем, которые они носют. Кому не охота увидать, какие они там, вешалки-то.
Это, говорит, точно. Потому и придумали порнозвезд. Это те же модели, только усовершенствованные. Но видимость куда лучше. То, что надо работяге. Целыми днями мантулим. Не говоря уже о черной субботе!
По каждой вешалке у нас разговор особый. Больше правда ору: резец так визжит – слов не разобрать. От этой чернушки, которая везде, все уже двинулись, надрываюсь я. Aгa, гаркает он, Наоми Кемпбелл. И ну токарить дальше.
Вечером дома съем чего, позыркаю телик и в люлян. В люляне кумекаю про много чего. Когда в грустях, кумекаю про костлявую. До того кумекаю, что и не пойму: живой я еще или уже того. Про завод даже не вспоминаю. Когда в радости – кумекаю про вешалок, как тот свисток из Венегоно: вот бы типа они были у меня на хате.
Станки со свистком у нас нос к носу, вот и я вроде как экспертом по вешалкам заделался. Я такого мнения, что вешалки – это реклама жизни, когда жизнь хороша. А еще вешалки – это лишний повод наложить в штаны от счастья!
Потом я узрел эту Кейт Мосс. В газете узрел. Стоит в позе, глазки строит, как все вешалки. Кейт Мосс – это новая вешалка, которую зовут Кейт Мосс.
С виду чисто скелетина! На ней мы сошлись со свистком из Венегоно. Глянешь на нее – лохмушечка, а приглянешься – мать сыра земля. То она зомби, то сексокосилка. Короче, и то и другое.
Свистуну из Венегоно Кейт Мосс не по нраву. Говорит, она не из той оперы, не туда, мол, попала. Скоро это до всех дойдет, и тогда ее перестанут показывать. Пусть займется другим делом. На работу хоть устроится. Или там в порнухе с извращениями чикнется. Или выйдет за богатенького, который любит странненькое. Короче, спрыгнет с газет.
А я говорю, Кейт Мосс продвинутая. На ее фотке типа все есть – целуй не хочу. А потом снова глянешь – ровно с кладбища сбежала.
А еще я видел фотку, где она голая. Там у нее все не по-женщински, а по-мальчуковому. Плоскодонка, короче. Зато губищи как у Валерии Марини или у той негритоски с Сатрап. Говорю же, продвинутая.
Свисток из Венегоно говорит, что я типа маньяк: у меня есть вешалка, от которой я тащусь, и она похожа на смерть.
Забили, говорю, ты, говорю, еще реальнее моего курносой стремаешься, не то говорил бы о ней слова, а то ряшник-то вон как хлопает. Лучше бы, говорю, на твоем месте еще стоял Микеле Капачи (г.Традате).
Он кажет мне средний палец, скалится, заходит с той стороны каретки и говорит, что дело типа фуфел, если кому такие вешалки катят. Значит, у народа крыша точно ползет. В бабцах совсем рубить перестали, а без этого весь кайф по боку. У женчинок самые места – это грудя, ляжки там или типа бедра. У всех без разбора: длинноногих, худышек или хризантем. Вот ты спишь и видишь, будто притопил на такой, как по шоссейке – все пятьсот в час, и пошел колобродить по ее зигзагам. Взять хотя бы Клаудиу Шиффер. Лучше нету, ан не дистрофичка.
Что это у вас тут за ёперный театр, говорит начальник цеха Итало Каверсацио (г.Бьяндронно). Где бы ни работать, лишь бы не работать, ёптыть!
А я ему: ну рассуди хоть ты, Итало. Как тебе Кейт Мосс, ну эта, которая в рекламе духов там и прочего, такая, знаешь, вчера из концлагеря, щас такие в самом ходу.
Значит, так, парни, в бирюльки потом играться будем, а ща даешь норму, не то сорвем субботний немчуровый заказ; коли не подналяжете, меня самого в концлагере пропишут, что я скажу немчуре, когда они позвонют, где, мол, наш субботний заказ, вы что, смерти моей хотите?
Три рассказа о телевидении
Дон Чотти
Меня зовут Альдо Нове. Мне двадцать девять лет. Я писатель, которому больше всего подходят девушки, родившиеся под знаком:
1) Тельца
2) Девы
3) Рака.
Девушки, с которыми я обычно собачусь, родились под знаком:
1) Водолея
2) Близнецов
3) Овна.
Всю свою жизнь я мечтал принять участие в ток-шоу на швейцарском телевидении. И вот моя мечта сбылась!
Сижу я как-то дома, ну и тихо-мирно сам с собой забавляюсь, лысого, стало быть, обкатываю. А все потому, что купил себе висячий такой календарь на 1997-й. Во весь календарь – Синди Кроуфорд. По магазинам намылилась. Платье у нее белое с черным. А из-под платья трусики очень даже белеются. Короче, на фотке этой типа не Синди Кроуфорд по магазинам намылилась, а такая ломовая групповуха чувств, что забомбись на месте!
Синди Кроуфорд – улетная чувиха, не то что Шиффер там или Наоми!
Только я, значит, раздрочил, вот-вот кончита хлынет – дребезжит телефонкен. Поднимаю трубу, а сам уже того, спустил.
Звонит швейцарский продюсер. Спрашивает, не хочу ли я потусоваться в ток-шоу с доном Чотти и Линусом.
В общем, кончил я под чумовой такой коктейль из Синди Кроуфорд, дона Чотти, Швейцарии и ди-джея Линуса.
– Угу, – промычал я.
На другом конце, видать, ясно стало, что тут дрочат на картинку.
– Буду как шомпол. Ну, то есть как штык.
Продюсер дал мне адрес, и я ополоснулся.
На швейцарское это телевидение я приехал в три часа.
Везде чистота. Фантика на пол не бросишь.
В буфете пиво и тоблерон. Когда подтянулся дон Чотти, я в легкую так прибалдел.
А Линус даже не засветился. Вместо него нарисовались тот психиатр, что выдавал заключение по Мазо, и журналисточка из "Униты". Последним нагрянул милашка-ведущий.
Передача растянулась минуточек на сто. Пока туда-сюда, я и психодоктор этого Пьетро Мазо типа зависли друг на друге.
Не знаю, может, то была любовь? Хотя дальше дело не пошло, потому что ведущий трещал без передышки. Он задолбал нас вопросами насчет последней статистики: как подростки относятся к тому, что на ТВ нет приватности.
Когда я был подростком, никто меня на ток-шоу не звал. Я мучился и не понимал, зачем вообще живу.
Зато сейчас все по-другому. Меня зовут на ТВ, и я могу порассуждать о чем-нибудь таком-растаком.
Ну, скажем, на швейцарском ТВ вместе с доном Чот
Молодые писатели
Когда камеры берут тебя в объектив, вот тогда ты писатель. Писатель без телевидения – что сапер без лопатки. Если честно, цель везучего интеллигента – попасть на передачу "Другой киоск", культурненькую такую передачку, которую запускают по четвергам, в вечернем эфире, на втором канале.
Культура – это когда по телику показывают писателей вроде Ваттимо и Бузи, готовых стереть друг друга в порошок. Или вот молодых писателей. Все это творится в передаче "Другой киоск".
В тот раз среди молодых писателей был я (через неделю, в передаче о семье я тоже был) и Кьяра Дзокки.
С Кьярой Дзокки тяжелый случай. Тут мне ничего не светит.
Еще в студии были Никколо Амманити и его невеста, красотка Луиза Бранкаччо.
Никколо Амманити – мой любимый писатель.
А еще там были Изабелла Сантакроче (своими книжульками она впаривает всем и каждому); Тициано Скарпа; этот полоумный тип Пикка, который вечно залупается; Джулио Моцци; Дарио Вольтолини; Джузеппе Каличети; Андреа Пинкеттс и Томмазо Лабранка: для меня он – бог.
А еще были критики. Говнились все, как один (кроме Пиччинини).
Жаль, не было Паолы Маланга, той самой, которая написала "Все кино Трюффо" (изд. Baldini & Castoldi). У нее такие глаза – хоть стой, хоть падай, да и в целом кадр что надо.
До начала передачи Дзокки расхаживала по студии. За ней увивался Пинкеттс: ему жуть как охота, чтобы она написала с ним роман в четыре руки.
Повторяю для бестолковых: с Дзокки ловить нечего. Лучше расслабиться и подумать, как сварганить бестселлер.
В студии не было Инге Фельтринелли, Даниэле Луттацци и Нанни Балестрини. Правда, они шли в записи. А Фельтринелли даже была на связи в Милане. Она оделась во все красное и спикала на манер Этер Паризи.
Дальше показали книжку Даниэле Луттацци "С.п.а.з.м.". Даниэле угарный малый, так что было уже смешно. Один Даниэле Луттацци стоит десяти таких, как Альда Мерини, и пяти таких, как Марио Луци. Меня переполняет счастье оттого, что на свете есть Даниэле Луттацци.
О Нанни Балестрини словами не скажешь: это полный абзац. Ему шестьдесят, а дашь на сорок-пятьдесят меньше. Он абсолютно задвинут и абсолютно велик.
Сначала все писатели вошли.
Все входили нормально, кроме Кьяры Дзокки: она входила сексуально. Пинкеттс смотрелся как Муссолини. Тициано Скарпа шел ва-банк со своей книжулей "Глаза на Решетке".
Тициано Скарпа вроде Манганелли. Разница в том, что он идет ва-банк только на телепередачах.
Передачу запустили. Разорялись ни о чем. Томмазо Лабранка был круче всех. Какой-то критик в красных окулярах наехал на Сангвинети: решил, будто Сангвинети – один из молодых писателей. Ровно с катушек слетел.
В конце все перепрощались. Я так и не понял, выудил Пинкеттс у Дзокки телефончик или не выудил. Все равно там без мазы. С Дзокки ловить нечего. Лучше расслабиться и подумать, как сварганить бестселлер.
Бевилаква
Когда мы, писатели, приходим на ТВ, мы так тихонечко прикидываем, что если не надрывать глотку, сколько-то твоих книжек все равно, конечно, купят, но не столько, чтобы можно было постоянно мотаться в альпийские пансионаты. Потому как если ты весь такой из себя скромняга, то зритель на тебя не подсядет и быстренько переключится на другую программу.
Чисто как писатель Альберто Бевилаква, я скажу, соображает, что говорит. В свое-то время он нарубился – мало не покажется. У Маурицио Костанцо он так горланит, что ты уже без вариантов купишь его "Душу-любовницу" или "Эрос и письма матери".
Я когда "Вубинду" отчудил, меня позвали на передачу по культуре, где будет Бевилаква. Называется "Короткое замыкание".
Помню, я страшно мандражировал, потому что хочу стать Бевилаквой Третьего тысячелетия. Бевилаква когда говорит, он задумчивый такой. Потом с ходу начинает на кого-нибудь орать, потому что он вспыльчивый. Я тоже так хочу. Но пока не получается. А все из-за того, что я стеснительный.
Была там еще Селен. Селен – это порнозвезда. Телка она оттяжная, хотя в тот раз даже минет никому не сделала.
Селен сидела одна.
Бузили про то, годится ли, когда на рекламе фильмы о Ларри Флинте – есть там один, все порнуху мастачил – нарисован актер, распятый конкретно не на кресте, а на пизде. Ну и вообще – о порнографии.