У нее было что-то с желудком, у нее был жуткий глухой кашель, поэтому я стал варить каннабисное молочко, хотя она говорила, что ее блюет с молока… потому что мать меня опоила каким-то дурацким соленым молоком с содой потому что я сильно чем-то болела и я пила это содовое молоко и сильно блевала поэтому с тех пор не могу меня сразу блюет с него… но я заверил, что приготовлю очень аппетитное каннабисное молочко… сказал, что оно даже запаха молока не будет иметь… пообещал, что цвета молока не будет точно… оно не будет белым вообще… оно будет гадкого зеленого цвета… но это лучше так пусть лучше зеленое чем белое а то я сразу блевать… не будешь, обещаю, с каннабисного молочка еще никто на моей памяти не блевал… о'кэй, сказала она, и я сварил молочко, и мы пили его, пили, а потом сутки спали в космическом бреду… подняться не могли… лежали и перешептывались из последних сил…
У нее часто бывали обмороки, они налетали, как вертолеты на вьетнамские деревни… Однажды, в классе седьмом, она упала в жару с самой верхней хоровой ступеньки, это случилось во время концерта в честь прибытия какого-то секретаря или черт знает какой шишки, с первой же песней, не успев почувствовать приближение обморока, рухнула, подняла настоящий переполох, все подумали – насмерть, отделалась переломом руки… Кость долго не срасталась, полтора месяца носила гипс… в школе засомневались, требовали справки, левой рукой писать запрещали, хотя она – левша, а чтоб освободить от письменных занятий, просили принести справку. Как она бесилась из-за этого! Она мне с пеной у рта об этом рассказывала. Стучала книгой по столу: бум! – бах! – бух! Кричала: "Левой значит писать нельзя! А чтоб не писать правой – справку неси! Ты подумай – какие кретины! Я сказала – давайте левой буду писать! Нет! Левой нельзя, справку неси! Идиоты! Бюрократы!" К ней вечно придирались учителя. Носила справки… Вроде срослась… но не так, как надо! Ломали, долбили… Опять – гипс… справки… Три месяца не срасталась… справки… Долбили, гипс, справки… Давали таблетки, кальций, бог весть что, ничего не помогало. Мать поехала в деревню к старикам, те посоветовали пойти к ведунье, пошла к ведунье, та дала ей какую-то травку, которую мать заставила Дангуоле кушать… Носила гипс, справки, жевала смиренно травку… вроде заживать начало… Но что-то с желудком не так стало, дискомфорт какой-то, что-то такое странное, колики какие-то и ощущение, будто внутри поселился зверек… ляжет на бок и чувствует, как комок в желудке на бок перекатится и давит слегка… появились боли, быстро перешли в сильные рези… "скорая", рентген… рентген… специалисты… инородный объект в желудке, стали изучать объект, взяли анализ, установили – та самая травка… слепилась в комочек… Мать позвонила старикам, те пошли к старухе… Ведунья схватилась за голову: нельзя было есть эту травку!., пить!., отвар надо было делать и пить!.. Врачи взялись за лазер; давали какие-то таблетки, промывали, промывали…
"Если сложить вместе все зонды, которые я проглотила в те дни, – говорила Дангуоле, – получится расстояние от Вильнюса до Каунаса!"
Желудок продолжал болеть. Подыскали интернат. Затерянный в чаще лагерь из нескольких домиков, разбросанных по полянкам; каждый домик был огорожен клеткой, как загончик, в клетках гуляли по кругу дети, все с целлофановыми пакетами на головах. Лишай. "Наверное, от кошки сторожа, – сказал ей мальчик, – все ее гладили-гладили, и вот…" Всех побрили, помазали, пакеты носить заставили. Даже тех, у кого лишая не было! Приказ директора: всех обрить, чтоб никому обидно не было, чтоб никто никого не дразнил. Дангуоле к себе с ножницами никакого не подпустила, орала и царапалась, просилась домой – не отпустили, пыталась бежать – ее притащили к директору. Началась война с директором. Он ее прозвал волчонком, сестер и нянечек подсылал узнать, как волчонок живет, как учится, что читает… Те были рады выслужиться, травили и детей настраивали… все следили за ней… К директору с книгой! "А что это у нас волчонок читает такое? Ну-ка, посмотрим… – Листал ее книги любопытный директор. – Ага, а почему именно это?" Сказки народов мира… жуткие… сказки эскимосов Заполярья… иранские – из трущоб… Директор хотел знать, почему она книги такие странные читает… Почему ужасы любит… почему то, почему сё… Перехватывал ее письма к родителям, читал, изучал характер волчонка, звонил им, жаловался на ребенка, лишал права ехать на выходные домой, плюс – уборка, плюс – домашнее задание дополнительно, и так далее и так далее… Она написала письмо в министерство образования; письмо открыл старый почтальон, отнес директору, получил бутылку за верность. Ее к нему, за косы приволокли, бросили на ковер посреди кабинета, в ноги каменному директору. Красное рыло, вопли, слюни, кулаки в воздухе, шум!., гам!., бух!., бах!.. В чулан!.. Сутки!.. Мыши, и что-то пробежало по лицу… Истерика, помутнение, эпилепсия, пена, ужас, укол… Директор вызвал маты "Что ж вы нам больного ребенка привезли?! Больного, да не такого! Что ж вы не поставили нас в известность, что она психическая да с эпилепсией?! А не с расстройствами желудка… Дезинформировали вы нас, мамаша! И чего вы добивались? Чего вы хотели от нас? Какого лечения? Во-первых, посмотрите, что читает, что читает! Что вырастет из нее, если она про людоедов читает?! Отсюда – выдумщица, бессонница, подозрительность… и так далее… Во-вторых, истеричка каких свет не видел… И что вы хотите? Забирайте ее! Такие нам не нужны".
Она была изменчива, как море. Могла быть очень активной. Тогда она начинала все убирать, передвигая шкафы и столы. Или что-нибудь ремонтировать. Ей мало было нашего вагончика – она шла в замок… Мне хотелось остановить ее, прижать к себе. Я брал ее за руку и начинал катать на пальце кольцо.
Иногда у нее не было сил вообще. Она лежала пластом и стонала, протягивая руки к потолку и роняя их обратно. Она просила, чтоб я сделал чаю, кофе, приготовил еды, переставил что-нибудь в комнате… "Зачем?" – спрашивал я. "Чтобы что-то изменилось, – говорила она. – Откуда я знаю, – добавляла, – может, если ты переставишь книги на полке, от этого у меня силы появятся?.."
Были у нее и странные грустные настроения, тогда она садилась и начинала писать письма. Сперва шла в Коммюнхус, залезала в Интернет и писала всем электронные письма. Всем своим друзьям, которых разбросало по всему свету. У нее их было много. Не меньше дюжины. Я никогда не понимал, как можно завести столько друзей. И она всем писала. Каждому свое письмо. Потом возвращалась, садилась писать письма родителям: одно отцу и одно матери. Затем ей необходимо было покурить, завести беседу, попить кофе и похохотать!.. Хотела, чтоб я рассказывал о себе, – и я врал с три короба; про Ялту, про Россию, про школы, институт… почти не врал, просто подменял наименования… России она не знала, в Крыму не была – упаковать мою жизнь можно было во что угодно… ведь, по сути, все русские жизни одинаковы – дурацкие, перевернутые с ног на голову, где-то поломанные, где-то надтреснутые… да и вообще…
Она могла психануть из-за какой-нибудь пустяковины. Так в окно полетел дуршлаг, который она не смогла очистить от лапши. Больше его я не видел.
Романтические настроения у нее тоже бывали. Но реже. И в них она была менее всего интересна.
Чаще на нее нападало легкое безумие. Она включала музыку, переставляла предметы в комнате или залах замка, одевалась в свои странные кофты, навешивала на шею бусы и начинала танцевать, пока не падала в обморок.
Еще она пела… Šimtas kunigų katalikų… Что-нибудь делала и пела… Šiandien jie gamina bažnyčias… Скребла стены и пела… Rytoj – konclagerius… Красила потолок и пела… Laikas pabaigti tas patyčias… Набивала мастырку и пела… Nes greit jau vėlu bus… Крутила джоинт и пела…
Такой я любил ее больше всего.
* * *
Приехал Пол – репетировать с Фредериком, – завалился ко мне с бутылкой вина, заодно сказал, что Михаила выпустили из тюрьмы. Я подумал, что это очень плохо; мне даже грустно стало. Еще хуже мне стало, когда Пол сказал, что тот, кажется, собирается перебраться в Хускего…
Я аж подскочил! Как это так! Да с чего это вдруг: раз – и в Хускего? Да кто ему идею такую дал, что его – подонка – могут ждать тут, в Хускего?
Пол не дал ни одного вразумительного ответа, он был мрачно пьян… все время был пьян… с тех пор как мы… этот ураган… Люна… то есть Лайла… из него порой такой бред валил, мне даже становилось неловко. Он допился до чертиков, панически боялся, что у него рак, говорил о прямой кишке, о борьбе с раком, заплакал со словами:
– Гребаный рак! Никакой жизни! Никакой справедливости! Сплошные репрессии… Кругом одна голимая тирания… U fucking К!
Он так говорил о раке, словно это был какой-то режим, с которым надо было бороться, писать в UNESCO, Amnisty Int. или бог знает куда, вводить натовские войска в пораженные раком части тела, бороться всем миром, пока не поздно, эх-ма!
Приехал на два дня, засел на неделю; у него был полный багажник пива, каких-то вин, даже ольборгский тминный шнапс! Мы столько выпили… Время от времени он говорил, чтоб я был поосторожней. Я кивал из вежливости и наливал вина. Потом он сбился на одно и то же, повторял и повторял, кивая головой и роняя волосы в тарелки:
– Надо… надо быть поосторожней, всем нам надо быть поосторожней… но прежде всего тебе, не кому-то, а тебе надо быть поосторожней, поосторожней…
– Мы же в Хускего, – сказал я, – в конце-то концов!
– Ну и что? Ну и что, что в Хускего? – шипел он. – Не стоит так расслабляться. В Хускего тоже бывают рейды. Меры стали жесткие за последний год. И люди сильно изменились, простые люди и их отношение к эмигрантам. Не говоря уж о нелегалах, как ты!
Я отмахивался, но надо было слушать его, слушать, а не просто кивать, думая о своем… Но я думал, что он просто пьян. Что он допился и несет чушь. Он задавал мне все те же вопросы, как при каждой нашей встрече:
– Теперь куда? Что будешь делать? У тебя есть планы?
Он меня просто достал этими вопросами! Я ему уверенно повторял, что план один: останусь жить в Хускего, нелегально, – может быть, навсегда. Во всяком случае, так долго, насколько это возможно. Пока там все не утрясется. Может, пять лет, может, десять. Буду работать… А он все тряс волосами и говорил:
– Нужно быть осторожней, осторожней.
– Я осторожен…
– Нет, – возил он волосами по тарелке, – ты не понимаешь… Когда я говорю "осторожней", я имею в виду: о-осто-оро-о-ож-не-ей, – понял? И даже этого, даже этого недостаточно! Нужен план "Б"! Всегда должен быть план "Б"! Тут все стучат, все! Каждый доносчик… В этом году произошли сильные изменения в Дании и во всем мире! Гуш проиграл Бору. Что-то нечистое в воздухе. У тебя должен быть план "Б". Ты должен знать и понимать это. Надо быть серьезней. Даже Хускего уже не такое уж и надежное место. Михаил считает, что это парадиз. Он как всегда заблуждается… Ему кто-то нашептал, нашептал… Кругом шептуны, шпионы… U fucking К! Нет, Юджин, уже совсем другое время. Другое! Ты этого еще не понимаешь, ты вряд ли следишь за событиями в мире. Ты зарос мхом, ты каждый день куришь, ты утратил связь с реальностью, не бреешься… В этом замке… тут даже нет телевизора! Ты знаешь, кто пришел к власти? Ты знаешь, что в Америке просто произвол? Голимый произвол! Выборы выиграл Гор, а взяли и объявили Буша. Ну, всем нам сказали, что просто обсчитались… Ну, с кем не бывает! Старушки подсчитывали голоса, старенькие бабульки бюллетени перебирали трясущимися руками… Обсчитались… Бывает… Ты думаешь, какое-то событие в Ираке не отзывается тут? Ты не прав, ох как ты ошибаешься, если думаешь, что тут нет реакции. Эти стены чуют, стены этого замка и крыша… Они вибрируют, посмотри, видишь, как они вздрагивают? Как стенки желудка, как трава на ветру… Все взаимосвязано, все… Каждая травинка, она из твоей клеточки организма росинку роняет… Политика, мэн, драть ее, политика – это тоже паутина, и она всего-навсего является отражением инфраструктуры тонкого духовного мира! Политика – это коррозия на теле природы…
Это был бред, пьяный бред… Я пил, кивал…
– Раньше Копенгаген считался почти таким же свободным, как Амстердам, – хрипел Пол. – Теперь это просто миф… Все, что осталось, это сказка о сексуальной революции, мечта в виде уменьшенной копии Статуи Свободы с ракетой вместо факела в руке и венком из колючей проволоки на голове. Теперь это все так, пафос, патетический нонсенс, остатки прежней свободы и духа сопротивления американскому вирусу… Теперь они такие же… Маленькие людишки, зависимые и обложенные налогами. Они трясутся за свой ничтожный доход, на них нельзя положиться, сколько бы они ни трепались. Теперь я себя ощущаю в Копенгагене прямо как в U fucking К! Все нелегальные хэш-бары и кофе-шопы закрывают один за другим! Кристианию прочесывают рейд за рейдом, изымают траву и грибы мешками! Речь идет о том, что вскоре ее закроют… Кому нужны эти конюшни?! Всех председателей жилищных секторов держат в напряжении, обо всем надо докладывать, примечать странных личностей и ставить полицию в известность… Полицейский режим!..
Он хлопнул снова ладонью. Объявил, что полицейский режим коснулся и его тоже. Он тоже соприкоснулся с косностью ментовской.
– Свиньи! – кричал он в окно, плюясь.
Рассказал историю… Как всегда сгущая тона и пригибаясь до шепотка… Поскольку властям было очевидно, что Пол имел какое-то отношение к двум нерадивым русским беженцами, которые проворовались, ведь это он, именно он приложил руку к тому, чтобы их переселили из лагеря в дом, потому как-то был связан! Что-то стояло за этим – так считали менты… или им хотелось в это верить… Пола несколько раз спрашивали, что он знал о них, откуда он о них что-то знал прежде, что мог бы знать о местонахождении Ивана теперь, почему посоветовал в Аннексе их пригреть в доме, почему он написал то странное ходатайство в Удлиннингстюррельсен? Задавалось много неприятных вопросов (не осталось ли у него в доме каких-то вещей, которые могли бы быть крадеными; не покупал ли он какие-то вещи; не получал ли он каких-то денег и т. д.); его попросили все написать на бумаге. А так как Пол был дислексик, у него вся эта процедура оставила особенно неприятное послевкусие.
– Это было ошибкой! – кричал он. – О, как я мог такую ошибку сделать?! Как я не понял, с кем, с каким идиотом связался! Этот Мишель просто псих! Он просто идиот! Зачем я впутался? Впрягся за этого скота! Зачем я только написал это письмо в Директорат, дурак! Просил поспособствовать в продвижении рассмотрения дела и даже искал ему адвоката! Какой дурак! Зачем? Я только замарал мою репутацию! Теперь менты могут даже в Хускего нагрянуть, проверить, нет ли там его или каких других русских… или кого еще… Хускего на устах, мэн, ты должен быть осторожен. Что там за парни работают у старика? Литовцы? Ты их знаешь? Надежные? Будь осторожен, Юджин, будь бдителен! Смотри, смотри, если какая-то машина странная въезжает…
– Тут каждый день какая-нибудь странная машина въезжает. Всем любопытно посмотреть на хиппанский раек, на ступу, на Будду, на замок… Что мне, от каждой машины, от каждого незнакомца прятаться? Я стану параноиком таким образом! Не так ли?
– Принимая во внимание твое положение, Юджин, я бы так сказал: лучше прятаться, лучше быть параноиком, чем отправиться на тот свет там, дома, понял?!
3
Через три дня Потаповы торжественно въехали в Хускего на трясущейся "жиге", с прицепом, обмотанным толстой желтой веревкой скарбом, из которого топорщился клок синего одеяла. С ними приехал Пол, тоже с прицепом. Нервный, напряженный… губы поджаты… Его качало, волосы плескались; буркнул мне мимоходом, что "помогает" не этому криминалу, а Марии и детям. "А…" – сказал я, изобразил понимание (очевидно, Пол сам и нашептал Михаилу про Хускего, чтобы избавиться от него, – так он припух!). Ирландец хлопал машину Михаила, извлекал вещи, помочился за одно на кусты возле дома, куда было разрешено Потаповым вселиться…
Почему я обо всем узнал в последнюю очередь? Я был зол на всех: на ирландца, на старика… Особенно на последнего. Я злился на него за то, что он позволил ему жить в Хускего! И меня не предупредил… Я действительно зарос мхом в этом замке; мне следовало держать руку на пульсе! Я был бел от ярости, когда – пару часов спустя – подъехал еще и сосед Пола, значительно поотставший, с прицепом величиной с дом. Там было все прочее барахло Потаповых. Там даже был его мопед! Это был воз и маленькая тележка! Настоящий табор. Они разгружались до ночи…
Откуда-то взялся Ванька, юлой вился вокруг Михаила, шестерил, из кожи выворачивался, стелился перед ним, разгружал с маниакальной осторожностью, тенью плыл подле Потапова, а тот его словно и не замечал, под ноги смотрел, надувал губы и деловито что-нибудь крутил-вертел, хапал ручищами вещи, широким шагом вносил в дом комод, громко ступая и прочищая горло. Иван помогал распаковывать. Заглядывал в рот Михаилу. Спрашивал: "Ножом веревку, Мих? Али развяжем, чтоб веревку сберечь?" – "Да ножом, – отвечал углом рта Потапов, – вот еще из-за такой фигни возиться будем! Надо будет, раздобудем… Уж веревку-то…"