– Шалава просто так сдала. Менты науськали. Мы там воровали понемножку, менты знали, что мы воровали, а материала на нас не было. Чисто работали, молодые были, трезвые… Не докопаешься. Нас воры научили. Наколки, наводки, туда-сюда, у-у-у время было! Хаты поднимали, склады бомбили! И ни одна сука не могла доказать, понял?! Головная боль! Посадить-то кого-то надо было. Преступления есть, никто не отвечает. Ну вот… Нашли шалаву, заставили на нас заяву написать, и сразу на пять лет. Никакого тебе адвоката, никакого протеста, никакого ничего. Ну, неплохо все это прошло; меня там знали, у меня там уже много товарищей сидело, встретили как надо. Мне инвалиду все ж легче, особое отношение. Но я не пользовался, я всегда как все был. И в баскетбол одной рукой играл, и в теннис. Рисовал… Я вон им тута тоже на стене нарисовал цветок. Потом увидишь, когда в следующий раз на допрос поведут, там слева на стене в ментовском коридоре пальма в кадке, это я им тут нарисовал. Они мне табак за это, то есть деньги на табак. На зоне тоже рисовал, в шахматы научился играть… В шахматы играешь? Отлично, поиграем, надо будет спросить эту соцработницу… Она за все тут отвечает. Ты кумекаешь на каком-нить? Отлично! Поможешь мне перевести кой-чего. У меня, вишь, нога болит, надо доктору все объяснить. Тут был пацанчик, переводил, а его потом того, депортировали. Мне теперь таблетки-то дают; только свою жалобу я не могу ни в устной, ни в письменной форме выразить. Ну никак. Наконец-то толмач есть. Во как мне повезло, да еще русский. Ваще круто устроился. Мне тут уже месяц не с кем словом обмолвиться. Прикинь, все с неграми да чучмеками… Да хер их знает, откель они, черные; мусульмане, одним словом. Тык-мык. Ничего сказать не могу. Ты женат?
Я сказал, что у меня подружка – литовка.
– Ну так мы почти родня! Я как первый раз вышел, тоже сразу же женился, на русской. В доме только по-русски говорили. Я сам так сказал. И книги по-русски читал. Я даже торговал книгами. Ездил в Москву, Псков, Калининград, что ты! Ни одна сволочь не догадается, что не русский! Ну, дочь народил, а потом как-то запил опять ни с того ни с сего. Пять лет не пил, а тут… Все из-за водки… Вся фигня в жизни из-за нее и зелья… Ты как, лекарство по вене гоняешь? Ну и правильно, что нет! Это правильно… А выпить мы тут устроим, бражку, только сахар надо раздобыть или конфеты с хлебом, самое то…
И снова нырнул в прошлое, и понесло: развелся, жил в какой-то комнатушке, в общаге, свой угол, пенсию за день пропивал, резко бросил пить, нашел работу, опять запил, бросил, закодировался, связался с религиозными деятелями, продавал книги на духовную тематику среди русскоязычного населения, православные, кришнаиты бесплатно кормили, опять завязал, понял?., во как!., книги, книги, неплохой бизнес, бабуськи читали, да и молодняк тоже, Тяпа старался, с душой торговал, мог убедить любого, что без Библии нынче жить нельзя, а не прочесть Рериха – преступление, просто преступление против сердца! Понимать надо! Ездил поездом, читал да с образованными людьми общался, вникал, эрудитов слушал! Да только опять приключилась беда. Дружка его замели. Ну, собрались три друга, пошли к жене его, помочь, деньги то да се, а там "козел" у подъезда стоит, а как вошли в прихожую, там ментовское пальто на вешалке, – что за чертовщина! Откуда? Глядь, а за столом мент в рубахе серой сидит да суп наворачивает. Харя красная, сальная, сидит да посмеивается! Асту по жопе хлоп… Видел бы Казис! Ну, они повернулись, пошли да "козелок" его и угнали. По всему Каунасу гоняли; подъедут к ресторану, войдут: "Эй, что, не узнал, накрывай, менты жрать приехали", и так далее. Быстро подцепили на хвост ментовку, гоняли по городу, пьяные уже вдрызг, и с моста в реку прыг! Ну, вот, за угон, да за аварию и все прочее снова Тяпа пошел на зону…
– Совсем мало дали, – сказал он, дуя на чай, – хрен его знает почему! На прицепе я был… За рулем не был. Да и вести бы не смог. Отметелили так, что месяц одним легким дышал, а носом так на всю жизнь больше дышать не смогу! – Пошмыгал. – Вишь, ни хера не тянет. Но это мелочи! Я и так инвалид, мне не привыкать. А вот братки мои… Ой блин! Один так еще ни разу не попадался… Ему это было как гестапо для Плешнера! Мне полторашку дали, восемнадцать месяцев! Не успел зону обойти да с каждым поздоровкаться, как глядь – уж и звонок!
Вышел, еще больше пить стал; так пил, что хату спалил. Одни головешки! Идет Тяпа по улице, весь чумазый, пьяный, слезами умывается; тут "мерс" останавливается, и из него Кепке выходит… А Кепке, знаешь, как тогда поднялся? Он тогда уже город держал! На зоне у нас паханом был… Меня увидел, узнал… сердце сжалилось…
"Ты что, бродяга, голову потерял? С крыши, что ли, спрыгнул? Что с тобой приключилось, погорелец горев?" – "Хату спалил, негде жить, все спалил, денег нет, ума нет, все… иду топиться! Прощай!" – "Постой-постой, бедовый, иди сюда, на восемь штук тебе на ремонт, и чтоб потом на новоселье пригласил!"
– Восемь тысяч баксов! Вот так руку в карман запустил, из нее выгреб восемь штук, все, что в кармане было, дал и поехал, во как! Ну, а что я мог с теми деньгами сделать? Пропил опять – вот что я сделал. Ой, стыд, мама моя! Кепке меня нашел, в общажке, пьяного, Йесус Кристус!
Двумя пальцами Тяпу, чумазого, почти неразумного, за шкирку Кепке из пепла выудил, на ноги поставил, сказал: "Выметайси отседа, дурак, поживи с недельку у меня на даче, присмотри за собаками, мясо им бросай, да сам не суйся, дуралей, руку вторую отхватят. Понял?"
Тяпа присматривал за волкодавами своего благодетеля, а их там была вся бойцовая стая, все победители подпольных турниров, золотая дюжина Кепке! Смерть, а не псы! Просто смерть! Тихие, внимательные, на первый взгляд равнодушные. "Да только не смотри, что тихие, если что – в горло и амба!" – Тяпа отхлебнул два раза. Он в те дни ни капли не выпил; страх его брал пить. "Тут надо быть трезвым, – говорил он. – С такими зверями, что ты! Тут надо следить за собой, и за этими тварями глаз да глаз нужен!" Ходил, замки на вольерах проверял. "Заброшу мясо, крови в сток налью, чтоб натекла в миску, посмотрю, как глаза наливаются кровью, замки проверю сто раз, но спать не могу… Какой тут спать?.."
Боялся, потому как, если засыпал, все ему глаза их кровавые снились, мерещилось, что псы из вольера вылезли и к нему подкрадываются. За неделю поседел на треть головы, а еще на треть облысел, и вся его шишковатость стала еще очевидней. Наконец приехал Кепке, посадил его в свой "мерс", повез на пепелище. Зашел дурак к себе, а там – храм-хоромы! Чудеса да и только! Шик модерн евростандарт!
– Идешь по коридору общаги, ну грязь грязью, бомжатник, клоповник, дверь открываешь и входишь в квартиру Майкла Джексона! – и божился Тяпа, крестился… в ноги хозяину бросился: "Кепке, ты… ты… мне… отец родной! Спаситель!" Кепке не стал слушать, повернулся, пошел, а через пару месяцев его грохнули.
– Пошел дела свои решать, да не на тех нарвался. Схватился за калаш, да шмальнуть не успел… и кранты. С тех пор не стало порядку в городе, повалила шваль на улицы, лохотрон, обувалы, беспредельщики, черти короче, понял?.. А менты совсем оборзели… Стоят смотрят, демоны, как средь бела дня кооператоров грабят, и посмеиваются…
Задумался Тяпа, вроде за ум взялся, пить бросил, в завязку ушел. Но опять началось. Вышел дружок его, бедовый, вышел – и понеслась! Однажды забрели они на стройку с друзьями, начали распивать, друзья пошли за второй, а он пошел отлить. Дело было в высотном доме, и почему-то их занесло на пятый этаж. Дом был недостроенный, дверей не было, были проемы; он шагнул в проем – и в шахту лифта… сломал ногу, еле собрали, хорошо, жив остался.
А потом друг у него объявился, трезвенник, надоумил Тяпу за границу податься, историю для него придумал; сказал: "Ты, брат, тут, в этом гадюшнике, совсем сопьешься и сдохнешь, на тебя жалко смотреть; поезжай, брат, в Данию. Я туда людей вожу и тебя, брат, провезу, и еще денег дам; у меня рейс будет через неделю, тебя тоже возьму, паспорт свой у меня оставь, приедешь, пойдешь в Сундхольм, я нарисую и напишу, куда да как. Скажешь, что русский с Белоруссии, что преследуют, убить хотят, мафия. Вон, покалечили уже, убить хотели, менты не помогают и не могут, потому как все коррумпированы, понял? Так, мол, и так, пешка в большой игре, убрать хотели – выжил, теперь спасения и заступничества ищу за границей, так как свои не могут помочь, понял?"
– Ну, поехали… Вот так, получается, – говорил Тяпа, передвигая фигуру, – что я тут по своему желанию сижу; вот нелепо-то как! Раньше меня насильно сажали, а теперь могу сказать, и кто, и откуда, еще мне ведь денег предлагали: сто долларов дадим, если сознаешься! Представляешь? Сто долларов мент на стол положил передо мной и говорит: говори, кто ты есть и откуда, и они твои! Идет? Я подумал и говорю: давайте, мол, тогда уж тыщу! Мент щеки давай раздувать, хохотать мне в лицо! Где это видано, чтобы мент такому пройдохе, как я, предлагал деньги?! Это же бред! Я такого придумать бы не смог! Сон какой-то! Мент мне деньги предлагает, чтобы я из тюрьмы же вышел! Бери, говорит, деньги, иди на сознанку, кто ты есть, и мы тебя спокойно со дня из тюрьмы выпишем и домой бесплатно отправим. Во как! Я его спрашиваю – сто долларов? Он – да, сто долларов. Фак ю! Я ему говорю – фак ю тебя в жопу, понял?! Сижу! Добровольно! И буду сидеть до упору! Вот сюда, – поставил он коня, – и теперь думай, не торопись, смотри внимательно, сейчас смотри внимательно, потому что дело серьезное…
И умолкал, давал мне подумать, начинал пить чай, кипятить новый, перебирать пакетики чайные или щупал пачку, взвешивая, сколько табаку еще оставалось, бормоча:
– Теперь нас двое, а? Курева маловато… Ты перед сном накрути мне круток семь-восемь на ночь, я спать не могу. Колобродить буду да ментам спать не давать, так что ты мне накрутишь, добро?
– Добро, вот сюда…
– Да не торопись ты, подумай лучше второй раз.
– Хорошо, лучше подумаю…
– Ну добре… Думай, думай…
В шахматы с ним играть было бессмысленно. Я так у него ни разу и не выиграл, так здорово он играл. Бывало, убирал свою ладью – и без ладьи все равно выигрывал; убирал своего ферзя – и все равно ставил мне мат! Пока играли, наслушался историй о каунасской мафии, о том же Кепке, об истории литовского государства… Рисовал он тоже неплохо – и все грезил какими-то патриотическими бреднями: графически доказывал, что Каунас – центр Европы, и все в таком духе… Наизусть знал не только имена всех главарей банд, которые заправляли в Литве, но также всех литовских князей, о заправилах литовского теневого бизнеса и политиках он говорил с не меньшим трепетом в голосе, что и о князьях; помнил все войны, все великие битвы, дни великих разборок, когда кого отравили, когда какой город сдали, когда какую головку посадили, в какой тюряге когда самую длительную голодовку объявили и закончили; говорить обо всем этом мог часами безостановочно, пока не приспичит в туалет, и всегда возвращался к тому, как в первый раз он заинтересовался историей своей Литвы. Это было в поезде. В одно из его путешествий в Москву; ехал он с одной русской учительницей, которую турнули из школы, и пошла она продавать книги. Она ему тогда и рассказала про Грюнвальдскую битву, про ту роль, которую литовский народ сыграл в распаде немецкого ордена храмовников, и как защитил он при этом Балтику да Россию.
– Во так, а я – литовец – не знал ничего, а мне она – русская – глаза открыла. И почувствовал я, с одной стороны, гордость за нас, литовцев, что немцам под зад ногой дали, но и стыд, что я, литовец, не знал этого, а она – русская – знала, ну и стал это дело изучать…
Соседом нашим был индус, которого никак не могли выслать, но и выпускать тоже по какой-то причине не хотели; у него была жена в Германии, немка, и, чтобы зажить с ней вволю, он должен был поехать на родину и прожить там полгода, но он зачем-то поехал в Данию… Я не первый раз такое слышал; я ему сказал, что он был не первый такой… Я знал в Фарсетрупе одного непальца по имени Сом, у него была такая же история, но ему сделали визу, и он спокойно уехал в Германию… "В том-то и дело, – взорвался индус, – что я не первый! Таких случаев сотни! Все индусы и непальцы, тайцы, китайцы женятся в Германии, а потом едут куда-нибудь, им делают визу, и они спокойно едут к своей жене… Но меня они почему-то закрыли! За что? Они не объясняют! Они…" Он хлопал дверью и начинал психовать; было слышно, как он бушует у себя в комнате… Меня попросили охранники не доставать его разговорами… он потом сам пришел ко мне, извинялся, просил больше не начинать с ним разговоры… "Потому что они меня уже психопатом в этой тюряге сделали! – взревел он. – Я просто уже схожу с ума! Поэтому лучше со мной не разговаривать вообще!" Опять хлопнул дверью и ушел. Я больше его не беспокоил; да он и так все время молчал, запирался и работал: забивал чопики в решеточки, как и все. Жил он один, у него были телевизор, магнитофон, куча всего, книги… Он смотрел телевизор, курил, не вынимая сигарету изо рта, и работал, работал, работал безостановочно! Был алжирец, который невыносимо ловко играл в пинг-понг и все облизывался сквозь клетку на уборщиц. Были негры, которые ни с кем не хотели общаться. Все они были транзитные ребята. Им делали документ беженца, допрашивали и выпускали дальше, в открытый лагерь. А вот индус был постоянным жильцом Сундхольма. Он сидел уже больше года.
– Я пришел, – сказал Тяпа, – а он уже обжился!
Мы, как и все, работали. Чоп-чоп… Тяп-ляп… В три руки… Чоп, чоп, чоп… Ловко у него выходило. Раз-два – готово! Забивал он чопики одной рукой ловчее меня. Историю мне какую-нибудь всегда рассказывал. С сигареткой да чифирем вприглядку. Целыми днями чопики в решеточки забивали, решеточки складывали в коробочки, коробочки – в короб. Чух, чух! Тихой сапой, незаметно, день за днем, за ночью ночь. С чаем да табачком, от одной коробки к другой, за одной историей другая. В конце недели сдавали эти коробки, расписывались, а в понедельник получали деньги. Нас выпускали в общий коридор, там мы могли отовариться в киоске; я сразу же купил себе вполне легальные одноразовые станки (Big Gillette, самые дешевые), скоренько разобрал один, лезвие припрятал, – и как же у меня стало весело на сердце! Крутили табак, слушали радио, заваривали чифирь и принимались за чопики. Чух, чух! Эта рутина мне была по душе. Я даже забыл, что мой кейс должны были рассматривать. Выключился.
* * *
Социальная работница моментально пропиталась ко мне симпатией, вздыхала, цокала языком, качала головой и говорила, что у меня великолепный английский, – это было ответом на все мои вопросы: "Такой великолепный английский!" Я ей: мне никак нельзя возвращаться, и никто этого не понимает… Она кивает, вздыхает… Я ей: в Вестре сидел в нечеловеческих условиях… Она вздыхает и цокает… Я ей: спать не могу, мне бы в отдельную камеру и снотворного побольше… Она: да-да, посмотрим, что можно сделать… охранники тоже жалуются… ваш сосед никому спать не дает… у вас такой великолепный английский!
Несколько раз приглашала к себе в кабинет на собеседование, попили чай с пирожными. Ей не давал покоя "наш инвалид". Я тоже жаловался ей на него. Говорил, что спать невозможно из-за его стонов – у него боли в ноге, – я извелся! Добавлял: "Могу прямо у вас в кабинете сейчас лечь и уснуть мертвым сном…" Она качала головой, гладила меня по плечу, говорила: "Бедный ты, бедный…" Она очень хотела найти способ примирения с Тяпой – так он их всех достал. Они уже не знали, что делать. Он изводил начальство жалобами. Что-то поджигал регулярно в коридоре – расческу или картонку, – воняло круглый год, комиссия была недовольна. "Нас ведь тоже контролируют и проверяют… Вы бы ему объяснили – у вас такой великолепный английский, переведите ему! Мы ему только добра желаем…"
Тяпа хихикал; ерзал от удовольствия. "Давай их поджарим! Напишем еще парочку жалоб!" Я писал за него письма во все инстанции – соцработница стала совсем не своя. Вызывала меня и спрашивала: как это он так быстро выучил английский?., так ловко письма пишет! Столько неприятностей от этих писем! Я пожимал плечами. Пил чай и говорил, что это он со словарем.
У Тяпы был громадный словарь. "Пацанчика депортировали… от него наследство осталось!" Он его пустил на самокрутки в "голодный месяц", в остальное время использовал как подставку, когда чопики набивал в решетки: "Охренительное подспорье! Как удобно! Смотри! Без словаря ничего бы не вышло!" Он был прав – одной рукой ничего бы не вышло; я двумя-то едва-едва: решетки мелкие, чопики гладкие, сквозь пальцы, как рыбки, проскальзывают. "Не суетись, паря, – учил Тяпа, – тут не скорость нужна, а деликатность!" Хвалился: вот какой он изобретательный, такой хороший способ придумал чопики набивать! И съезжал на старую тему: инвалид с детства, но никогда не отставал ни в чем ни от кого, и в баскетбол одной рукой играл, и в пинг-понг… делал новый виток: "Бог отнял у меня одну руку, как испытание мне придумал такое. Зато дал такую левую, что получше иной правой. Ею я и рисую, как многие не умеют, и всякое такое…" Своей культей за Бога цеплялся, для крепости святых поминал и тут же устраивал демонстрацию: садился на койку, распахивал словарь, высыпал в него массу чопиков, брал культей решеточку, прижимал ее к страницам и здоровой рукой гнал, как с горочки, по словарю чопики, запихивая их в решетку. Так дела у нас продвигались. Скоро и я намастырился, набил руку, вошел в ритм, мы почти поспевали за индусом. Тот сам заметил, когда однажды мы принесли к решетке свои коробки и подле его трех поставили. Он глянул на нас и сказал снисходительно: "…well, well, well… doing good, as far as I can see…"
Мы ждали новую порцию чопиков, пили чифирь и сочиняли жалобы, придумывали, на что бы такое пожаловаться. Расстройства и паника, которую я наблюдал при каждой встрече с соцработницей, его вдохновляли; он весь сиял, гулял по коридору, переваливаясь, стонал, требовал таблеток, используя фразу, которой я его научил (Гимми пилз!.. Гимми пэйнкиллерз!..), а потом вновь садился за чай, чесался и придумывал: "Чё-то спина, шея побаливают…", – и я немедленно это записывал! Социальная работница недоумевала: как он мог написать все те жалобы? Им звонили из Директората, спрашивали, что это там у них творится, кого они там так довели, кто это там такой грозит голодовкой, кто это у них там такой завелся, кто это там с ума сходил?
– Никто не желает ему плохого, – говорила мне соцработница, хлопая ресницами и машинально перебирая бумаги на своем столе. – Почему он ругается?
Я пожимал плечами, прихлебывал горький кофе, хрустел сухим рулетом, вздыхал и высказывал робкие предположения: возможно, то жуткое происшествие, которое его так обезобразило…
– Ну ведь он инвалид с детства! – вскрикивала она.
Я соглашался, но…
– …видите ли, рука у него такая с детства, это же травма психическая на всю жизнь, а все остальное: лицо в лепешку, нога в щепки – это жизнь постаралась, мир, люди… и, несомненно, является следствием врожденного увечья, непременно!
– Да, как вы правы! Как вы все умеете объяснить! Какой английский! Как вы так хорошо по-английски научились говорить?!
Я пожимал плечами: я ж с ним в одной камере живу… я его каждый день слушаю… еще бы я не понимал!..
– Если человек обезображен, – рассуждал я, – разве не ощущает он несправедливости?.. Того, что он обделен?..
Всплеснув руками, она восклицала: