– Конечно, конечно! – И тут же пускалась в свои рассуждения: – Но разве мы в этом виноваты?.. Разве мы ему ноги ломали?.. Видите, за чужие злодеяния приходится расплачиваться совсем другим людям… все ему только добра желают… а он нам что?..
Просила помочь решить эту проблему – на нее со всех сторон давили, давили…
– У меня тоже есть начальство, – говорила она. – Они требуют, чтоб был порядок, чтоб я наладила с ним отношения, решила его проблемы… Договориться с ним никак не получается. Притворяется, что не понимает! Такие письма шикарные пишет! Такие открытки рисует! А говорить не желает! Невозможный он человек! Чуть что, скандалит, рычит, кричит…
Тяпа спуску не давал – старый уркаган устраивал настоящие истерики: топал здоровой ногой, ноздри раздувал и жутко бранился. Соцработница хотела, чтоб я посодействовал как-то… Вопросительно заглядывала в глаза, печенье пододвигала. Я хмурился, понимал, что меня норовят использовать, а мне толку от того не будет никакого! Они все такие: им бы только человеком манипулировать, чтоб свою работу не делать. Сама не могла договориться с Тяпой, не хотела мозгами шевелить: табачку ему купить, шоколадку принести, – меня припахать решила. Вот такие они! Находят более-менее вменяемого в толпе идиотов и на его совесть давят, чтоб он за них порядок для них же устраивал… Так было в лагерях, так у них обстояло дело и в тюрьмах, так в Европе, Азии, Африке, на Востоке, везде! Во всем мире!
Пообещал, что поговорю с ним, но предупредил: повлиять на него невозможно… кто я такой, чтобы влиять на него?., он же – авторитет, а я – это так, мальчишка…
– Вряд ли он меня послушает…
Она кивала. Втягивала с шумом воздух. Затем всплескивала руками и переходила на ультразвук:
– Так неужели ничего сделать нельзя?
Я обещал попробовать… шел докладывать Тяпе: жалобы попали в цель, болото зашевелилось… Рассказывал в деталях. Тот шлепал себя по колену здоровой рукой, смеялся, приседал, пританцовывал, входил в раж, еще раз заставлял пересказывать ее слова. Я говорил: "мы хотим ему только добра", "почему он про нас так плохо пишет, что нам звонят из Директората и выговор делают", "говорят, скоро комиссию пришлют"…
– Во-во, – захлебывался Тяпа. – Пусть комиссию пришлют! Пусть комиссия разберется! Человек больше года в закрытом лагере… а индус ваще уже полтора! Пусть посмотрят на нас! Пусть увидят: инвалид!., с детства!., рука не работает… нога болит… спать не могу…
И так далее… всю пластинку от А до Я, по пунктам, не пропуская, не сбиваясь: мафия – долги навесили – чуть не убили – покалечили – сам сирота – штырь в ноге – ходить не могу – боли – спина-шея ааааа!
Пускался в пляс, выкрикивая:
– Ну, курва! Ну, стерва! В печенки влез я им, в самые печенки, Йесус Мария!
Тут же просил свернуть ему крутку, заваривал чифирь, приговаривая, что он им еще покажет, что они плохо знают литовского уркагана:
– Ой, хлебнут они со мной горюшка! Ой мама, не знают они, с кем связались, святы отцы! Мы им еще кровушку попортим! Будут знать, как нашу пить!
Соцработница не знала, как умерить его пыл, как угодить ему. Приходила и пыталась с ним говорить. Тот ругался. Гнал ее. Говорил, что будет голодать. И слушать ее не хотел! Она спрашивала меня, чего бы такого придумать. Я пожимал плечами. Говорил, может, музыка поможет, музыка – хорошая терапия… Принесли магнитофон, за ним телевизор. Придумала нам с Тяпой дополнительную работу, чтоб мы могли подзаработать чуть больше на курево да шоколад: покрасили коридор в песочный цвет. В какой-то миг в моем пасмурном уме забрезжили проблески возможного побега. Пока мы красили, все двери, выходившие на двор, держали открытыми. Я красил и думал: где взобраться на крышу, откуда перепрыгнуть; решал про себя: даже если перепрыгну, успею ли скрыться в леске. Тяпа убеждал меня, что успею:
– Там такой лес… Никто искать не станет. Там даже учения проводили, сам слышал. Танки, бронемашины, люди в противогазах… Такая грязь, ни одна сука не полезет! Чистюли…
Он был уверен, что, если б мне удалось по стене на крышу взобраться, за мной никто не полез бы.
– Они же ленивые, – усмехался он. – Они не будут бегать. Сообщат постам, сто раз убежать успеешь. Такой уже был случай. Армянин убежал. Перепрыгнул и убежал. Только его и видели!
Мы начали планировать, но что-то нас остановило… возникла неуверенность… Тяпа сам сказал:
– Не… не прокатит… Мотоциклист снаружи, видел? Не, не прокатит… Если мотоциклист дежурит… Лучше не дергаться, к тому же камеры, тебя с крыши снимут или не дадут спрыгнуть… Я вспомнил: армянин убежал ночью, он ночью во двор вылез как-то…
Я почему-то подумал, что Тяпа все это придумал: ему требовался кто-то, кто писал бы его проклятые жалобы. Я садился и писал. После одной жалобы его стали мыть. Я написал, что Тяпа боится запаршиветь: так как одной – левой – рукой себя он мыть не мог, а на родине его, дескать, мыли, он требовал сделать ему одолжение и найти кого-нибудь, кто мог бы ему потереть спинку хотя бы, поскольку, если появятся вши у него, не ровен час вся тюрьма зачешется! И это подействовало: его стали мыть! Раз в неделю приходила молодая сестра, уводила его в душевую комнату, где натирала ему спину!
Но мы не останавливались на достигнутом: писали и писали… вошли во вкус, кураж поймали, писали и хихикали, как те запорожцы репинские.
В очередной раз соцработница пригласила меня к себе на чай. В ее кабинете за компьютером сидел индус. Он спокойно, как у себя дома, писал электронное письмо. Соцработница заметила мое изумление и сказала, что это вообще-то запрещено, но она ему разрешает, добавив, что индусу многое разрешают, даже поговорить по телефону со своей женой иногда… парень на особом счету, туманно объясняла она.
– Он уже тут больше года, и у него не политическое дело… Мы проявляем гибкость в некоторых случаях… От того, что он напишет своей жене письмо, ничего не изменится. Бюрократия, – вздохнула она, – тут уж ничего не поделаешь… Все это знают и ничего поделать не могут.
Индус действительно пользовался особым положением. Он так давно сидел, что уже понимал по-датски, но не говорил. Он с ними говорил либо по-немецки, либо по-английски. Говорил он с ними надменно. Войдя в ритм тюремной жизни, он пользовался всеми возможными привилегиями: и на кухне подрабатывал, и в атлетический зал ходил регулярно, и с охранниками у него чуть ли не семейные отношения сложились (они ему всякую ерунду носили, он что-нибудь им иногда чинил, а они ему давали сигареты); раз в два месяца его навещала жена, они два дня жили вместе в комнатке для встреч. Потом она уезжала, а он запирался в своей комнатке, курил, варил чай, работал.
– Он с ней переписывается по электронной почте, – сказала соцработница, – чтобы экономить на конвертах, так как ему деньги нужны на адвокатов, которых он меняет каждый третий месяц.
Я тоже попросил чиркнуть письмецо. Меня подпустили к компьютеру. Написал Дангуоле, обрисовал ей обстановку, в двух словах изложил суть дела. Буквально три минуты заняло, не больше: изловили, заперли как нелегала, продержали бог весть сколько в тюрьме, идентифицировали, хотят депортировать, нахожусь в закрытом лагере для беженцев, Сундхольм называется, прошу убежища, точка.
Как только написал, меня тут же пробил озноб. Мысли забегали. Теперь я кого-то еще втянул в это дело. Будто обнажился на ветру. Заерзали сомнения внутри: лучше б я этого не делал… надо было исчезнуть и не появляться… так я бы для нее и остался загадкой… был человек, а потом его не стало… исчез, как мираж…
Но я напрасно гонял, она и так, оказывается, знала, что меня забрали. Клаус видел, все понял… Он ей сказал. Она просто не знала, что и где. Связалась с Полом. Тот задергался; стали узнавать, звонить. Им ничего, конечно, не сказали. Нет такого и все тут. И вот я написал. На следующий день ко мне пришла соцработница и сама сказала, что ей уже насчет меня звонили, там какие-то люди про меня спрашивали, беспокоились. Она им сказала, что у меня все в порядке, что здоров, дела так, мол, и так, спрашивали насчет встречи, свидания. Какая-то девушка, сказала она, меня хотела бы повидать. У меня зашевелились волосы. Мы тут же пошли к ней в кабинет, проверили почту. Дангуоле ответила, написала, что все уже знает, "меры приняты", "будем тебя спасать", "скоро увидимся", "подали прошение на свидание"…
Напиши суть дела! Тысяча поцелуев. Аш тавя милю. Твоя Д.
Я занервничал. Какую суть дела мог я ей написать? Нигилист от скуки придумал себе маленькое приключение?..
Она писала, что ей и адвокату, которого для меня подыскал ирландец, нужны были детали… Так, так… Дальше, кажется, диктовал Пол: "…чтобы адвокат смог изучить дело и решить – браться или нет, необходимо все подробно расписать на бумаге, послать письмом (желательно по-английски).." и так далее…
Я начал ходить по коридору: до решетки и обратно, до тупика. Как же я ей напишу суть моего дела? Какое дело? Бордель – отмывка денег – казино – наркота… Какое тут дело? Это мыло, веревка, лыжи! Недолга, а не делега! Если я им тут выложу настоящую "суть дела", меня менты, когда посылкой получат, сами удавят и бандитам кусочка не оставят.
Тяпа ходил за мной, ковылял, ножку подволакивал, сопел, успокаивал:
– Да ты не переживай так сильно. Все обойдется, все устроится. Бывает, думаешь, все хреново, хуже нельзя, а на самом деле все давно развеялось и такое пуковое дело выясняется потом, что смешно, зачем так нервничал. Мы вон тоже ментовский "пакет" угнали, накуролесили, нам всего лишь звездюлей навешали и полтора года, бабах – всего ничего! Не волнуйся. А то нервов и табаку столько уйдет, что… Все получится. Вон и девка твоя уже на свиданку рвется, посылку небось передаст…
Передачка. Кешарок Табачок. Мелочный урод… Он же не голодал. Его хорошо кормили! Добра ему желали… И табаку вроде хватало. Или он по инерции по посылочке грустит? Пусть казенный хавчик нормальный, но это ж положняк. А положняк не сахар. Да и табачок всегда пригодится, он же не портится! Авось, шоколад перепадет. Сладкое любит… и открытки детские рисует – с фантиков, тьфу!
– Пока интервью не было, – скрипел Тяпа, – и гадать нечего. У них тут это расписано, как автобус. Это ж процедура такая. У некоторых канитель годами тянется. Вон посмотри: индус за стенкой… Два года сидит! Выслать не могут! Они сами все время говорят: лотерея, все это лотерея… Сам же переводил мне, индус сказал, что нас так много, что им некогда решать и проверять. А он знает – он всю систему эту знает. У него семь адвокатов было. Семь! Он деньги заработает и наймет. Каждый адвокат подает апелляцию или просит пересмотреть дело… Мне пацанчик тут объяснил. Индус уже по всем инстанциям прошелся и теперь в Страсбургский суд пошел писать. В очереди ждет. Некоторые годами рассмотра ждут! А ему что, он и так уже годы ждет… Еще подождет, пока там рассмотрят. А иной из Совка приедет, наврет с три короба, ему – получай позитив, социал, инвалидность и весь блат! Никто не знает, какая карта выпадет… Сегодня красное, завтра черное… Жизнь, сам знаешь, полосами идет: белая полоса, черная… Авось и тебе…
– Что – мне?
– Позитив…
Я ухмыльнулся. Он продолжал меня успокаивать, плавно переходя к уговорам написать очередную жалобу…
* * *
Пригласили на интервью. Рассказал все. От А до Я. Весь расклад, откровенно. Какая разница?.. Камнем на дно и баста! Разошелся. Потряхивало. Озноб бил. Руки тряслись. Кофе, кофе… сидел, потел, курил, голос дрожал… внутренним взором глянул на себя со стороны: бледный, нервный, тощий, – сам себе понравился. Ни слова лжи. Как на исповеди. Одна правда. А какая разница? Все равно бессмысленно. Так напоследок пусть хотя бы послушают. Быстро скис, заметил, что интереса моя история не вызывает, и скис. У всех в кабинете – три работника Красного Креста – был решительно скучающий вид; они словно задались целью испытать свой иммунитет на прочность, проймет их или нет мое выступление; они были похожи на людей из киностудии, которые просматривают номера приглашенных на кастинг, они упражнялись на мне, шлифовали чешую бесчувственности и беспристрастности. Я решил нажать на детали: авось, какая щелочка в панцире да найдется. Но меня остановили: больше деталей не требовалось. Главной в комиссии была женщина, изящная, холеная, каменная, голубоглазая, светлая, строгая; тонкие-тонкие черты лица, что-то хирургическое в уголках губ; короткая стрижка, волосы набок, пиджачок теплый, из плотного материала, мелкая черная клетка по серебру, золотой ниткой прошитые рукава и острый воротничок. Она задавала свои вопросы механическим голосом, и никакого выражения на ее лице не возникало совсем. Следак и переводчик хотя бы кривились и надменничали, а эта была до жути непроницаема. Она даже не поверила в то, что меня разыскивала полиция! Она стала спрашивать, как я мог это доказать. Меня начал душить обморочный смех. Да вы что! Меня же к вам в Сундхольм из Вестре доставили! Как, вы думаете, они установили мою личность?! Она сказала, что не имеет представления. Я напомнил про пальчики. Про Интерпол. Она сказала, что никакого Интерпола не было. Я опешил.
– Мне же ваши датские полицейские бумаги показывали: разыскиваюсь – Интерпол!
Она лаконично сказала, что это к делу не имеет отношения.
– Все это под большим вопросом, – сказала она, – это надо доказать. Нам никто ничего не сообщал. У вас есть какие-то доказательства? Мы вас первый раз видим.
Я проглотил изумление: так я теперь должен им доказывать, что их менты пробили меня по пальчикам через Интерпол?!
– И к кому мне теперь обратиться за помощью? – спросил я с иронией в голосе. – К моему датскому следователю, который меня к вам сюда привез? Я должен его попросить выдать мне справку, что мою личность он установил через компьютер? Попросить его выдать мне документ о том, что меня разыскивает Интерпол?
– Понятие не имею, это ваше дело, – сказала она. – Если найдете какие-то документы, присовокупите к делу, мы дополним, у вас есть две недели. Что-нибудь еще?
Я улыбнулся. Они вообще ничего рассматривать не собирались. Все, что я им тут наговорил, было пустым сотрясением воздуха. Меня там кокнут, это мое дело – мафиозные структуры вне юрисдикции Красного Креста. Ни единой бумаги, а значит, слова, слова, слова… то, что меня там покоцают, это как-то… сам виноват… ну, конечно… Эстония – правовое демократическое государство (Дания вслед за Исландией признала), эстонская полиция может и хочет помогать и т. д. и т. п. Они не то чтобы не верили ни единому моему слову – им незачем было верить, потому что мое дело было вне их профориентации, они были не те люди, к которым мне следовало обращаться; как это бывает, когда у тебя что-то болит в животе, и ты идешь к гастроэнтерологу, а он, хорошенько прозондировав тебя, говорит, что это не язва, не желудок, а, скорей всего, сердце, а может, ребро сломано, поэтому идите обратно к своему семейному врачу (т. е. поезжай в Эстонию), семейный врач направит на рентген, к кардиологу, вам сделают сонографию, наверняка положат в больницу (т. е. тюрьму), назначат обследование (т. е. суд), и т. д. и т. п. Я просто ошибся дверью; я – ошибся, читай: сам виноват, – мне в этом кабинете никто не поможет. Но, верные букве закона (настоящие профессионалы и гуманисты), они проследили, чтобы формальность была соблюдена – великая видимость того, что они ничего не упустили и рассмотрели мое дело: чиновники постучали по клавишам компьютера, задали вопросы, зафиксировали ответы… Могли бы прислать какого-нибудь музыканта с небольшим клавесином; я бы рассказывал, а он – играл, – было бы то же самое. Маленькая сюита до минор на тему прав человека. Каждый член квартета сыграл свою партию. Можно закругляться. Принтер выплевывал вопросы и ответы. Не читая, я подписал, а про себя лихорадочно подумал:
У меня есть лезвие!
Под стелькой в кроссовке лежит лезвие!
Я успею порезать струны.
И успокоился.
* * *
Буквально три дня спустя пришла девушка из организации, которая именовалась "Flygtningehjælp", и тоже взяла у меня интервью. Это было сделано как-то неряшливо, по-любительски… Не было ни компьютера, ни переводчика. Ей сказали, что я говорю и по-датски, и по-английски, поэтому она не стала приглашать переводчика. Точность тут уже не имела никакого значения. Опять формальность. Соблюдение правил. Где-то должно было быть отмечено, что в рассмотрении моего дела поучаствовал и "Flygtningehjælp"… To есть сделали все возможное. Мне помогали. Мне объясняли. Дело рассматривалось сквозь стереоскопический телескоп со всех сторон. С трех сторон, как оказалось!