Мы сидели с ней в маленькой комнатке, за маленьким столом, сдавленные стенами, с чаем, как на свидании в каком-нибудь кафе; я рассказывал, она писала в тетрадку. Как студентка. Может, и была студентка. Поправляла очки. Снимала. Смотрела в мои глаза не моргая, как курочка, которая, кроме тетрадок, компьютеров и пирожных на Рождество, ничего не видала. Пустоголовая девчушка с хорошим образованием; прилежная ученица, пропитанная благими намерениями и любовью к людям и всему живому; несомненно, ее дипломы стояли в рамочках на полках, там же, где фотографии с мамой и папой в Испании, Италии, Франции. Может, у нее были родственники на Юлланде. Может, сама из Хольстебро. Может, где-нибудь под Фарсетрупом есть коровник, где доили и месили навоз ее прапрадеды… Она бы неплохо смотрелась и с вилами, и с доильным аппаратом, и с ведром молока, и с пучком каких-нибудь трав где-нибудь в картофельном поле, с кроликами на лужайке… Коричневая прямая юбка, вязаная кофта, рубашка… асексуальность и конопатые толстые руки… Мне сразу все про нее стало ясно, как только я увидел, как она поправляет очки, прикусывая губку. Никакой личной жизни: все занимали этикет и заученные фразы. Все силы ушли на улыбочки, манеры, жесты, на повторение одних и тех же заклинаний. Я был просто уверен, что она ходила слушать джаз в какой-нибудь клуб. Она не докуривала сигареты, клала в пачку, чтоб докурить после. В церковь тоже ходила. Крестик на кожаном шнурке. Попросила рассказывать всё… Я очень коротко рассказал… Она выслушала, что-то записала, что-то пропустила, сказала, что мне действительно откажут. Я и без нее знал, что мне откажут. Глубокомысленно сказала, что пока не видит, как ее организация могла бы мне помочь… Меня это уже не волновало. Серьезно кивая, посоветовала воспользоваться услугами хорошего адвоката: "Потому что ваше дело наверняка будет отторгнуто после первого рассмотрения. Почти все, кто приехал не из горячих точек, после первого рассмотрения получают отказ, а вот второе рассмотрение уже более детальное. И третье включает в себя рассмотрение с точки зрения гуманитарной позиции…" Я сказал, что все это знаю, это знает каждый, спросил, может ли она добавить что-то еще?.. Она задумалась, думала старательно, напрягалась, а потом покачала головой, вздохнула, выпустила неловкую улыбку и сказала, что даже не знает, что бы она могла такое мне посоветовать сверх выше сказанного… Я зевнул и попросился в клетку.
Тем же вечером написал небольшое, но очень четкое письмо, и побрился.
Через несколько дней вместе с мистером Винтерскоу приехала Дангуоле. Нам дали два часа. Она сказала, что в ее паспорт даже не заглянули, зато рюкзак переворошили. Мы страстно сплелись…
Распались, полежали…
У меня кружилась голова.
Покурили. Меня затошнило от ментоловых сигарет. Она сказала, что я отощал и выгляжу как покойник. "Оброс, кудлюс", – погладила мои волосы. Засмеялась и сказала, что, даже если меня прикончат, она найдет способ меня реанимировать.
– Я тебя и на том свете достану! От меня никуда не денешься.
После второго захода мне стало совсем тяжко, еле дышал… Она положила мою голову себе на колени, ее каштановые вьющиеся волосы щекотали лицо, она целовала меня, поила вином, кормила кусочками сыра и давала инструкции… Письмо, которое я ей послал, произвело на всех впечатление… Весь Хускего оживился… Все вышли в центр деревушки, зажгли большой ритуальный костер и долго стояли, взявшись за руки, молились… Даже старик там с ними стоял, что было неслыханно само по себе… Пол с Лайлой нашли мне адвоката, который недавно выиграл дело каких-то русских из Литвы, они здесь получили убежище… Дело было похоже на мое: отмывка денег – насилие – преследование – мафия – коррумпированные менты…
– Вот, возьми еще ментоловых сигарет, чтобы курить гашиш… лучше кури с ментоловым табаком – не почуют, и еще лучше – кури в душе, включай воду и в душе кури… есть у вас душ?
– Есть, конечно…
– Обязательно покури, не ешь его, тут мало, а покури – каннабис снимает напряжение, а то ты такой напряженный… ты просто измочален! На тебя страшно смотреть!
– У тебя тоже глаза запали…
– Еще бы! Я больше не сплю…
– Как с деньгами? Осталось еще что-то?
– Кончаются, но я работаю, и Лайла пообещала, что подыщет мне кое-что… На адвоката добавит старик Скоу. Поговори с ним хорошо, все объясни ему правильно, как ты умеешь… Надо цепляться за соломинку…
Ее деловитость меня обнадежила. С такой не пропадешь, мелькнуло в голове, все как будто встало на место. Она дала мне кучу шоколада… черного, белого, с арахисом, с изюмом… У Тяпы сердце подпрыгнуло, когда он увидел его… Он онемел от счастья.
– Только не набрасывайся, – сказал я.
– Нет, что ты! У меня ж две ходки было, я знаю, как скажешь… Брат, я столько шоколада в жизни не видел! Она что, на шоколадной фабрике тут работает?
– Да, – сказал я, – вот тебе плитка… а мне надо кое с кем еще побазарить… Постой! – опомнился я, стянул кофту. – Отлепи гаш со спины! Спрячь!
Мистер Винтерскоу мял руки и жевал губы, показывал какие-то статьи из газеты, просил назвать имена, дать телефонные номера; спросил, с кем и как связаться, потребовал, чтоб я все с самого начала рассказал, как можно короче, самое главное, суть; я рассказал; он сказал: "Так, так, так… ну и дела… мда…", попросил, чтоб я все это написал и послал ему, дал мне конверт с маркой и написанным на конверте адресом. Сказал, что сделает все возможное. Он записался к адвокату. Мне было стыдно. Никогда прежде в жизни мне не было так совестно, как тогда. Мне очень сильно захотелось умереть; стать мучеником; умереть ради него, всех, чтоб мученической смертью искупить этот позор. Иначе было не отмыться.
Старик ушел, волоча свои боты. Ему вслед охранники смотрели и перемигивались. Меня пронзила жалость к нему, к себе, ко всем нам. Он был так же бессилен что-либо изменить в моем положении, как и в своем замке. Все было бессмысленно. Он только напрасно терял время.
Ночью покурили в окно гашиш. Спали как убитые. Утром охранники были довольные.
* * *
Вместе с шоколадом Дангуоле привезла мне десять конвертов с уже наклеенными марками. Надо было все подробно написать…
Я лежал и думал о ней. Как же мне было писать ей о том, что со мной было?
"В деталях", – говорила она.
Лучше ей сразу меня забыть… не зная деталей. Она ненавидела всю эту грязь. Простая девчонка – дитя асфальта и поющей революции. Она ненавидела шлюх из Белоруссии и Украины, которые толклись на железнодорожном вокзале в Вильнюсе. Она ненавидела тяжелые наркотики. Она курила траву и ела грибы. У нее был парень, байкер. Она заставляла его мыться и стричь на ногах ногти, которыми он царапал в постели ей ноги. Однажды она узнала, что он ей неверен, и сама изменила ему. Но ей было противно. Она бросила его, как только узнала, что он связался с бандитами.
Дангуоле хотела знать все про меня, все, что со мной случилось. Все про моих родителей. Кто они, где они, и вообще, все… Все!
Сел писать…
Писал всю ночь… У Тяпы бумаги было запасено на год вперед. Он готовился завалить Красный Крест жалобами, потопить его в стонах. Я исписал половину. Ограничился основными пунктами: бордель – отмывка денег – казино – кокс – подстава – больница – поимка – КПЗ – переговоры – игра в прятки – взятка и т. д.
"Обязательно ставь даты, – говорила она, – чтобы было ясно, когда что произошло! Для адвоката! Адвокату необходимо будет составить официальный документ, апелляцию…"
Я ставил даты очень приблизительно… Выходило совсем сухо. Очень канцелярно. Такого-то числа устроились работать в бордель… такого-то числа со счета были сняты деньги… Выглядело ужасно – черствый аферист, да и только! И пусть! Все к черту! Никаких объяснений! Что было, то было. Еще я буду оправдываться… Перед кем? Плевать на всех! Теперь-то точно плевать! Все. Хватит. Точка. Разбираться нет сил. Мысль сжалась, как от судороги; она стала такой же убогой, как Тяпина культя. Какая разница, все равно разгребать мне, а не кому-то. Так какая разница, что будут о том думать другие?
К утру я был синий, насквозь пропитанный кислым от чифиря рассветом. В конце добавил, что нам лучше расстаться, потому что… сама видишь… Там были аргументы, всякие слова… уже не помню… бормотание… самое главное, что я искренне написал, что ей лучше обо мне забыть… или хотя бы взвесить еще раз: нужен ли ей такой невесть кто, – дело свое я считал решенным, надежды не было никакой, выбираться из этой мышеловки не видел смысла. Если бежать, рассуждал я, куда?., где прятаться?., опять таиться годами нелегально? Зачем ей это? Кажется, так и написал. Не помню; просто хотел как-то все это оборвать, вообще все обрезать, раз и навсегда.
Когда Тяпа проснулся перекурить, он схватился за голову:
– Ты по весу не сможешь в одном конверте послать!
– У меня десять конвертов, – ответил я, – на каждом марка, по ним и рассую, подруга позаботилась, по три листика в каждый…
Он примолк, закурил.
– О чем писал-то, если не секрет?..
– Теперь не секрет. О деле. Рассказал ей, как все было…
– Ой, напрасно ты это. Бабам нельзя знать правды. Даже той правды, что была там когда-то. Они ничего не должны знать. Не ихнего это ума дело. Ой, напрасно… – причитал Тяпа, вздыхал, качал головой и приговаривал: – Нет, твое дело. Конечно, твоя голова – твое дело, тебе решать. Просто я из своего опыту говорю: бабам ничего говорить о своих делах нельзя. Им не надо знать этого. Это их портит. Они начинают думать, как бы они поступили, и тут забывают о том, что они – бабы, они себя ставить на наше место не могут, но они делают это, начинают просчитывать по-своему, по-бабьи, как бы они поступили, будь мужиками в штанах, и думают они так же, как в сериалах, они наши поступки про себя продумывают, как кино, а потом обязательно приходят к одному выводу, все бабы приходят в конце концов к одному выводу: они умнее нас, мол, все мужики – дураки! Ну и всё!
– Всё так всё. Я за юбку не держусь. Я уже ей сказал, что, может, не увидимся больше…
– А, ну тогда другое дело… Просто, может, пока мы тут сидим, она бы прислала нам посылочку?
Я на него так посмотрел, что он сразу заткнулся. Погулял по коридору. Неожиданно почувствовал, какой я вонючий. Пока писал, сто потов вышло. Воз души переворошил. Взял полотенце, пошел. Голый, на кафельных плитках я внезапно понял, что от намерения полоснуть себе по венам не отступлюсь, даже если все сложится волшебно, я все равно это проделаю. Я гладил свое влажное тощее тело, трогал вены, понимая, что отказаться от задуманного я уже не в силах. Захотелось это сделать немедленно. Так захотелось, аж внутри зазудело.
4
Наконец известили, что мне отказано в убежище. Довольно мало времени им потребовалось для принятия решения. Даже смешно было допускать, что какая-то комиссия там рассмотрела что-то. Да за это время и прочесть бы никто ничего из моего дела не успел!
Меня вызвали в кабинет. Там за столом сидел мент, в компьютере рылся. Жирный, старый, щетинистый, носатый, бровастый. Как из трактора вынутый. Но воротничок был острый, наглаженный, порезаться было можно! Складки подпирал! Рядом на стульчике сидела переводчица (с сербскохорватского, но никак не русского). Маленькая, тощенькая, черненькая, замызганная, затурканная, ножка к ножке, ручки сложила, сумочка на коленках, будто не меня, а ее вот-вот должны были депортировать! Такого вида скорбного. И платочек держала наготове, бедненькая… Он зачитывал по бумажке, она переводила, несла настоящий бред: "…о прошении на убещище по беженству… отказать по не удовлетворетным причине… требований… власти могут и хочут рассматривать и желать помочь решать проблему на месте жительства… нет оснований по прощению о беженстве… сотрудничал и помогал мафия в обманывании стиральных денег… власти республика Эстония будят рассматривать и помогать… рещать этот проблема…"
– Меня сразу на самолет, прямо сейчас? – спросил я, прерывая спектакль.
– Сейчас пятница, – сказал лениво полицейский, с трудом двигая своими щеками. – Конец дня. Сам понимаешь. В субботу никто не полетит… В понедельник теперь уж. – И наклонил голову, посмотрел на меня и с сочувствием и усталостью (мол, войдите в наше положение тоже: кто ж по пятницам такими вещами занимается?).
– В понедельник так в понедельник, – расписался и пошел.
– Тяпа, у меня депорт. В понедельник отправляют! – Как! – Грузят как мебель и адиос! Буду вскрываться. – Да ты что! Хотя твое дело… Можно было бы его съесть… – Кого? – Лезвие. У нас на зоне хавал один – шамк и на больничку. Говорил, что переварится. – Тут таких лезвий нет. Тут жилетты, а их не пожуешь. – Это точно. Ну, тогда ложку или якорек… – Ложка, якорек… Дело хлопотное… Время не терпит. Вскрываться надо! – Как скажешь… – Нечего ждать, надо действовать. Ночью пойду в душ, вскроюсь. Ты пойдешь через полчаса, увидишь меня, подымешь крик… – Ясно… Покурим? – Давай. – Сверни мне тоже, а то все твои крутки я скурил, пока тебя там водили… – Ага, сверну побольше, а ты чифирь поставь… чтобы кровь разогнать… – Во-во, чтоб фонтаном пошла! Может, в шахматишки перекинемся? – Ну, расставляй… Время скоротать… – А что, тебе так и сказали? Депорт? – Да, билет на самолет с серебристым крылом… Сюда… – Ага… В понедельник? – Да… Сюда… – Может, в воскресенье тогда уж? – Нет, я не хочу ждать. – Ну да, как скажешь… – Вот сюда. – А что сегодня сразу не отправили? Рейса нету? – Не знаю. Сказали, что по пятницам-субботам менты не летают. Всем лень. – Так-так-так… Сюда. А менты что, тоже летят? – С кем летят, а с кем не летят… Вот так. – Хм. Ты у нас особняк, с тобой и менты полетят… – Не полетят…
* * *
Кнуллерёд, настоящий психиатрический приемный покой, придуманный каким-то изощренным садистом. Общий холл, куда выводили больных, был круглым: стены не имели углов, они плавно закруглялись. Потолок был стеклянный, пирамидальной формы. Проходной двор. Каждый день кого-нибудь привозили, в полном дерьме, вносили как макет, с топотом и гомоном; по ночам вваливались; спать было невозможно даже под капельницей; постоянно мелькали ноги, руки, порхали бумаги… ругань, сутолока… идиотские вопросы… Ко мне была приставлена санитарка, у нее было очень запуганное лицо, она сидела на стульчике в моей палате, и, несмотря на то что я был прикован ремнями к койке, она была в ужасе, сжавшись сидела в самом дальнем углу, одной ногой наружу, и тряслась… За мной следили днем и ночью, кололи всякую дрянь… Я хотел написать, чтоб прекратили, но у меня из рук вырвали карандаш и записали, что я пытался себе выколоть глаз. Идиоты… Так как спроектирована больница была извращенцем, я никогда не мог толком ничего рассмотреть из своей палаты; если меня привязывали к койке (они решили и капельницу с лекарством прицепить!), в поле моего зрения попадали только какие-то фрагменты: грязная одежда, которую волокли по полу, мешки с экскрементами, чьи-нибудь ноги на носилках или блюющие рты.
В ремнях долго лежать было невозможно – начинало ломать, тело стонало, мышцы сводило судорогой. Просил, чтоб распаковали. Развязывали, а через некоторое время давали таблетки, засыпал – и снова просыпался завязанным. Каждый раз долго не мог прийти в себя. Руки, спина, плечи, шея, ноги… Все было мертвым. Обживал каждый орган заново, просыпаясь сначала то в ноге, потом в руке, – в самом конце включалась голова… но не до конца… что-то там внутри уже переключилось, не все лампочки зажигались, было тускло, как в общественном туалете на копенгагенском центральном вокзале.
Привезли телефонный аппарат на колесиках с удлинителем, поставили передо мной. Я не понимал, что происходит. Настоящий телефонный аппарат. Какие бывают на улице. Только на колесиках. Что за цирк?! Он зазвонил. Сняли трубку, с кем-то поговорили, передали трубку мне. И тут я услышал голос Дангуоле: "Привет, легонюс!" Она сказала, что мое дело отложено ввиду серьезных обстоятельств, связанных с моим здоровьем. Адвокат работал, все шло своим чередом… "А то, что ты там понаписал, это, конечно, кошмар, ужас, мог бы не так подробно…"
В инвалидном кресле меня выкатывали из палаты в зал; привязывали ремнями к креслу, вывозили и ставили в холле; часами смотрел телевизор. Показывали Милошевича… какого-то главаря бандидос, убитого возле его дома… люди толпами несли цветы, сотни бандидос на "харлеях" в кожаных куртках ехали по стране, грозясь отомстить… кажется, устроили рок-фестиваль, провожали с музыкой… с ними смешалась антифашистская демонстрация на каком-то крохотном островке, где поселились шведские нацисты и печатали свои пакостные листовки… во всех новостях прокрутили группировки армян, которые устроили голливудскую перестрелку в заброшенном заповеднике на Юлланде, за ними, скованные одной цепью, на самолет топали ребятки из балтийских республик… нерадивые грабители ювелирных и цветочных магазинов, почтовых отделений и киосков, сосисочных фургончиков и магазинчиков бытовой техники… Изо дня в день показывали кадры, сделанные охранными видеокамерами: стахановец с коричневым бумажным пакетом на голове молотом долбает витрину; парень с девушкой в натянутых на голову чулках ножами угрожают продавщице женского белья… и т. д. и т. п. Очумели! Устроили беспредел… Еще не все! Вот новые с руками за спиной: в фас и профиль… эти угоняли машины, а потом, подъехав к витрине, сдавали задом и гребли цацки лопатой!., идиоты!., даже убили кого-то за сто двадцать крон… Вопиющая история! Громкое дело! Вот из-за таких имбецилов все и валится из рук…
Пил таблетки, чтобы забыться, просил побольше, в прострации рассматривал блуждающих персонажей пирамиды – никак не удавалось сфокусировать взгляд: все плавилось, как воск; дали покурить – покурил.
Раздражала уборщица. У нее было несколько тряпок. Все были красивые, ровно нарезанные. Все разных цветов. В нежных тонах: розовая, голубая, желтая. Тряпка пристегивалась к особой швабре. Мелькала там и тут, бесшумно, рябило в глазах.
Посередине зала в большой кадке росло уродливое дерево; оно было такое высокое, что утыкалось в створки окон в стеклянном потолке, оттуда сверху иной раз падали листья, долго, непредсказуемо паря, и мягко ложились подле кадки. Иногда там появлялись голуби. Они зачем-то садились на краешек окна, заглядывали внутрь, гадили – дерьмо смачно шлепалось; уборщица подтирала…
Позвонил Пол, он был пьян, и тоже в истерике: