Пригубив шампанское, я понял, что мне будет плохо, если я выпью этой кислятины. Но плохо мне стало так или иначе. Нас здорово качало. По совету Михаила я лег на дно лодки и смотрел на появлявшиеся в небе звезды. Небо было ясное, чистое, но вдоль берега уже ползли сумерки; ночь наступала, а мы шли очень медленно. Мотор давал отвратительную вибрацию, мои зубы стучали, меня трясло, как у дантиста в кресле. Порывы ветра разрывали облачко вонючего дыма, бросали его мне в лицо, ветер запихивал этот дым мне в пасть, как кляп. Потапов обещал, что если ровно лежать на спине, то не будет укачивать: "Тебе скоро полегчает", – обещал он, но мне становилось хуже и хуже. В то время как сам главный мореход наслаждался чистым морским воздухом, он сидел сзади и правил с таким важным видом, будто пересекал океан на ледоколе! Курил и перекрикивал грохот газонокосилки – говорил что-то о погоде, о прогнозе на завтра.
– Все будет хорошо! – орал он. – Обещали ясность! Ветер пять, юго-западный!
И что-то еще. Его было плохо слышно, несмотря на громовой голосище. Перед тем как отплыть, он глянул в карту в порту на стенде. Выходило, что идти нам было не больше двадцати часов на этой косилке. То есть всю ночь и все утро!!!
– Обедать будем дома! – пообещал он. – Иван, доставай! Что сидишь?
Из волшебного рюкзачка Михаила показались бутыль шнапса, хлеб, сыр, колбаса, шмель…
– Иди сюда! Держи курс на те огоньки! Видишь?! – орал мне мореход. – Это фарватер! Понял?! Давай!
Сам зажег шмеля, поставил котелок с супом, который вывалил из консервной банки жуткого вида. Я глянул на этикетку на банке: корейский суп. Где-то в области пупка возникло неприятное предчувствие. Михаил причмокнул, стоя на корточках перед шмелем с котелком, и закричал:
– Ммм, этот суп приправлен перцами! Фаршированными перцами! Это лучше, чем лечо! Даже лучше чили! Это не Индия тебе! Это Корея! Понимаешь?! Корея! А там народ знает море! Морской народ – морская еда! Настоящая пища для моряка!
Он еще раз многообещающе чмокнул губами. Суп стал быстро нагреваться, разваливаясь и пузырясь; в нем заиграли подозрительно синие оттенки, чадил он пуще, чем мотор; вонял каким-то гнилым шашлыком, тлевшим третьи сутки… Я даже ложку не взял – сказал, что лучше буду править на огоньки. Но Михаил бросил якорь.
– Есть будем в тишине, – в поэтической эйфории пробормотал он, облизывая ложку. – Постоим, послушаем плеск волны о борт нашей, нашей собственной лодки. Это даже вам не машина, это лодка! У тебя, Жень, была лодка в Ялте? – стал приставать ко мне Михаил. – Нет? Почему? Ты что! Лодка это не что-нибудь, а выход в море! Машина что? Сел да поехал. Без стереосистемы машина ничто. А тут и удочку кинуть можно, рыбину поймать. А рыба – это деньги! Я ходил в магазин. Я приценился. Килограмм трески… килограмм трески стоит сто крон, сто! Это же деликатес! А мы наловим и по пятьдесят продавать будем! Тем же беженцам! Да они с руками оторвут! Особенно арабы в Рамадан! Им же ничего, кроме рыбы, жрать нельзя! А китайцы! Тут, кстати, их много. Они же рыбу уважают. Пойдет – только в путь! Будем ловить каждый день по восемь – десять часов! Как на работу в море выходить будем, ни дня простоя! Морозилка у нас есть, и себя прокормим, и продадим. Сколько денег! И все откладывать будем! На машину, чтобы развозить рыбу! Мы ж в какой жопе живем, пешком, что ли, ходить? Купим наконец нормальную машину, с техосмотром, с номерами, не развалюху какую-то, а машину! Уже через месяц сможем позволить. Я уже ходил тут, приценился – за десять штук "жига" стоит, красавица! Глаз не отвести! Только после ремонта, все как надо. Будем ездить – никто не поймает. Новая машина, новые номера, новая жизнь! Никто не просечет!
Я так и не притронулся к супу, довольствовался бутербродами, которые Михаил выдал мне неохотно, сказав, что я посягнул на неприкосновенный запас. Иван замычал про шнапс.
– Шнапс само собой, – успокоил его Михаил. – Шнапс – это святое! Сам Бог велел! Подставляй стакан, братишка, давай остограммимся и – вперед навстречу ветру! Эх, а представьте, парус поставить и колонки! Врубить "Металлику" и – в открытое море! Это ж будет вообще…
Мы завелись. Поползли. Снова трясло, качало, летели брызги. Мы вышли из-за мыска, и вдруг ветер ударил, волна поднялась. Сквозь темноту недалеко от нас шел огромной глыбой паром. У меня сердце сжалось в орех. Нас чуть не опрокинуло. Я глянул на шкипера.
– Это на Киль он идет, на Киль! – кричал осведомленный Михаил, едва справляясь с собой.
В полной темноте. Буи. Огоньки на берегу… Михаил отклонился от фарватера, не пошел по буям.
– Так срежем, – сказал он, – я карту помню. Она у меня как перед глазами стоит, закрою глаза и вижу: там проход между островом и мысом Лиделсе, видите! Нам незачем идти по буям! Это даже опасно! Вот такой вот корабль пройдется по нам, и все! Амба! Даже не заметит, и кричать бессмысленно! А скорости у нас увернуться не хватит, так что срежем аккуратно…
Через полчаса после этих слов мы сели на мель; это было уже в полной темноте. Мы встали, Михаил вырубил мотор, посветили за корму в воду – там был песок.
– Вот те на, – сказал Михаил. – Гдей-то мы, а? Откуда мель-то?
Посветили вперед: метрах в пятнадцати – двадцати был берег, мне даже показалось, что я различил стаю птиц, сидящих на берегу; мне даже померещилось, что там были пеликаны, но наверняка это были видения. Противно хлюпало у бортов. Потихоньку шипел и хрюкал остывавший мотор.
Михаил сказал, что сразу рыпаться бессмысленно, завтра, мол, разберемся, утро вечера мудренее. "Разбили палатку в лодке, в которой сидели, пили шнапс и травили морские анекдоты" – так потом рассказывал о нашем приключении Михаил жене и Лизе. На самом деле было немножко иначе: пили шнапс и говорили жуткие пошлости о бабах, которых можно будет катать на лодке.
– Вот только кабину построим, – говорил Михаил, – и вперед, все бабы наши! Я уже объявление видел: ту фракке квине… эй, Жень, "фракке" – это что такое?
Я сказал, что это вроде как "разбитные".
– О, вишь, какие разбитные ищут познакомиться, две такие: тебе и мне.
– А тебе зачем? – вдруг спросил Иван. – У тебя жена есть.
– Ну, жена – это хлеб насущный, а иногда и пирожного хочется!
Я спать не мог всю ночь; было так холодно, что я стучал зубами сильнее, чем когда работал мотор; я не спал ни секунды… это была самая настоящая мука! А утро… О, что это было за утро! Туман стоял стеной, просто непроницаемой стеной. Я вообще ничего не видел. Только слышал звуки, искаженные туманом, как сквозь стены с подушками, как в той музыкальной шкатулке, в которой продержали Бекаса несколько недель. Можно было биться о них головой, можно было идти вслепую сквозь них, можно было сидеть на мели, можно было ползти, можно – сушить весла, плеваться, скрежетать зубами, дрочить, скоблить якорь, плести удавку из макарон, делать что хочешь, туман поглотил бы все – как негодование, так и бессилие, все было едино в этом тумане, и все бессмысленно…
Мы стояли на мели; берег, который мы видели ночью с фонарем, утром испарился; было не ясно, куда он делся, а еще меньше было понятно, куда плыть. Я посмотрел на Михаила: он же помнил карту наизусть! Он должен был все знать! Эй, шкипер! Он, видимо, ощутил едкость моего взгляда, но постарался вывернуться и не потерять лица, стал говорить, что, видимо, нас отнесло. Мне хотелось утопить его прямо там же или хотя бы просто воткнуть лицом в котелок с остатками корейского супа, чтоб заткнулся!
Они достали весла и стали толкать. Кое-как снялись. Пошли вдоль предполагаемого берега. Михаилом, конечно, предполагаемого. Он сказал, что мы все-таки вовремя бросили якорь.
– Если б мы продолжали идти в темноте, могли о камни разбиться, – рассуждал Михаил, – слава богу, меня интуиция не подвела!
Туман плыл вместе с нами, он ткался прямо на глазах, поднимался от волн, крался вдоль бортов, прикасался к пальцам, окутал и держал нас в мягких объятиях. Ощущения продвижения не было, было блуждание вокруг да около. Казалось, что лодка просто кружила. Михаил пытался припомнить карту, в которой больше не было надобности, – везде был туман. Но он продолжал усиленно припоминать.
Туман уплотнялся. Мы тыкались в берег, отталкивались от камней. Разворачивались и вновь утыкались в берег. Это было просто как во сне, из которого хочешь вырваться, хочешь проснуться, но вновь оказываешься в нем. Вновь открываешь глаза, вновь видишь туман. Все оставалось на месте: серое мглистое небо, белый мохнатый туман, песок, чавканье волн.
Вскоре мы снова застряли на мели, да так плотно, что не могли сняться на веслах; сколько ни толкали, все было без толку. Михаил сказал, что надо толкнуть лодку, как машину, надо лезть в воду, кому-то придется, у кого ноги длинные…
– Ну уж этого я делать не буду! – твердо сказал я. – У меня ноги не только не длинные, но и больные. Такие больные, что…
– Ну и кто ж?.. Кто ж тогда?.. – взвыл Михаил с перекошенной мордой. – Я, что ли, полезу?
И вдруг затараторил, понизив голос до какого-то молитвенного бубнежа, как дьякон какой-то, который неумело обращается к заблудшим.
– Ведь я же такой маленький! Я если прыгну в воду, так сразу по грудь! А ты с Иваном…
– А чё сразу с Иваном? – всполошился Иван. – Чё Иван-то? Чуть что сразу Иван! Зачем ваще двум в воду лезть?
– Да потому что кто-то один не толкнет, а двое наверняка! – объяснял Михаил. – А один править должен!
– И это ты, конечно, – сказал я едко.
– Ну не ты же! – огрызнулся он и пошел в атаку. – Ты же, блин, не можешь править нормально! Ты один раз правил. Мы из-за тебя отклонились и сбились затем с курса!
– Из-за… меня? – обомлел я. – Из-за меня?!
– А из-за кого ж еще, как не из-за тебя?! Ты же суп есть отказался, и, пока мы ели, ты все рулил и рулил, на камни…
– Какие камни?! Какие камни?! На огоньки!
– А теперь выяснилось, что на камни! И скажи спасибо, что нет пробоины! А то все были бы по уши в воде и черпали бы…
Я махнул рукой – спорить с ним было бессмысленно. Прыгнул в воду, за мной Иван, толкнули в два приема, влезли обратно. Мои ноги горели, я растер их, укутал в тряпки, но все было бесполезно: уже свело икру! Я застонал.
Медленно шли от мели до мели, ползли, как по минному полю. Михаил разглядывал дно с носа, командовал, куда нам поворачивать. Отталкивались веслами, дно было вязким, весла легко уходили в муть; иногда скребло по днищу, так отвратительно, как тряпка во рту, и вскоре мы снова засели, снова плотно; пришлось прыгать в воду опять; толкнули, пошли дальше… Продвижения не было никакого. Снова и снова мы с Иванушкой прыгали в воду и толкали лодку, снова и снова уходили веслами в вязкое дно, до которого было не так просто добраться… мокрые руки мерзли…
– Это хороший знак! – кричал Михаил. – Становится глубже!
Мы с трудом выдергивали весла, вытягивая то ошметки сети, то пучки водорослей, снова застревали, прыгали с опаской в темную воду уже по очереди: то Ванька, то я прыгал, влезал, натирал грязные ноги, расцарапав до крови ломаной ракушкой. Вскоре я ног уже и не чувствовал, они были совсем как деревянные протезы… И боль в икрах утихла, ноги скрючились, мышцы ног под кожей сворачивались и подергивались, как издыхающие животные. Сел на дно лодки, попросил Ивана дать мне пунш, перехватил его робкий взгляд в направлении Михаила и чуть не взбесился.
– Дай мне пунш! – сказал я твердо.
– Иван, дай ему пунш! – позволил Михаил.
Я растер ноги пуншем. Забрался в палатку. Замотал ноги в тряпки. Лег и провалился в сон.
Сон не был тревожным, – наоборот, он был сладким и глубоким, крепким как смерть, какую сыскать можно только в какой-нибудь проруби.
Проснулся я, когда загрохотал мотор, а лодку затрясло; выглянул, увидел, что туман расступился; рассмотрел маленький островок, за ним другой, там же буи… Мы шли по буям, что и следовало делать с самого начала, а не срезать. Но ничего не сказал – меня наполняли досада, бесполезность самоотверженности, вызванной действиями идиота, и полное бессилие что-либо доказать или изменить. Михаил брезгливо поглядывал в мою сторону и снова устремлял свой взгляд в направлении стихии. Сколько презрения было в его взгляде! Он вел лодку! Настоящий мужик! Герой! Да, такой не теряет самообладания даже в тумане. Его ноги не сводит судорогой, когда он прыгает в ледяную воду поздним октябрем в Дании. Настоящие мужчины не идут ко дну кормить крабов своими татуировками. Настоящие мужчины заставляют прыгать в воду других! Они сбиваются с курса и создают видимость, что это другие стали причиной трагедии! Настоящие мужчины выжили, а тюфяки пошли на дно!
Михаил курил и правил, ему было что рассказать дома: он побывал в переделке, но вышел сухим из воды, в которую даже не прыгал. На следующий день я слег с высокой температурой, которую ничем, кроме детского аспирина, было не сбить, Михаил начал было и тут гундеть, но ему вдруг стало не до меня: лодка потекла, обнаружилась течь, и – началась новая эпопея…
Лодка текла, "как шлюха" (по словам Ивана); черпали каждый день, даже два раза в день, утром и вечером, потому что нехило набегало. Дом от порта был в пяти километрах, мопед снова сломался, велосипед был только один. Да еще и дохлый, старый, ржавый, наверное, семидесятых годов. Михаил не мог справиться с этим велосипедом, он засылал на нем вычерпывать воду Ивана. Тот черпал, приезжал в мыле. От велосипеда он уставал больше, чем от чертыханий с плошками и ведрами. Михаил великодушно наливал ему пунш, Иван докладывал, Мишка слушал, насупившись, гулко говорил: угу… угу… А Иван все к велосипеду сворачивал, жаловался, что на таком велосипеде, мол, ехать тяжко, может, он лучше пешком будет ходить?.. Михаил тогда орал на него, матерился, мол, зачем тогда велосипед с Юлланда тянули за собой?.. Он старый и такую нам службу служит – столько бутылок на нем уже по третьему кругу пустили! Иван умолкал – на это ему было нечего сказать…
Шли дожди, погода резко ухудшилась. Михаил бился над проблемой, он пытался определить, в каком месте лодка давала течь. Мне это было совершенно очевидно – конечно, в том месте, где мы сели на камни. Но Михаил-то не желал согласиться с тем, что течь образовалась по его вине; он говорил, что я бредил, что это был жар; он говорил:
– Мы только царапнулись о камень! – И пальцами показывал щепотку. – Совсем ничего. От такого касания не могло повреждение произойти. Течь наверняка, наверняка идет через винт. Да, именно через винт, – говорил он, – через сами пазы, через пазы! Винт, понимаешь, с годами разболтало, лодка не ходила несколько лет, а тут мы такой забег дали, вот оно и потекло. Там солидола мало!
Он разорился на тюбик солидола, вогнал его в винтовое устройство, но течь не была устранена. Некоторое время Михаил утверждал, что течет гораздо меньше, и добавлял:
– Еще неизвестно, течет ли или это дождевая вода…
Иван утверждал, что воды, как и прежде, много. Он ее измерял пластмассовыми мерками, количеством черпаков. Он состряпал такой черпак из полуторалитровой бутыли. Он тихонько говорил Михаилу, что ситуация не изменилась. Но Михаил не хотел верить, что выкинул деньги на солидол напрасно. Он говорил, что нужно подождать, почерпать…
– Вот дожди кончатся, и картина прояснится, – деловито говорил он.
Дожди кончились, на несколько дней прояснилось, и стало совсем очевидно, что вода поступает с угрожающим постоянством. Пришлось изучать днище лодки. Для этого вытащили лодку на берег, на верфь, при помощи какого-то специального тягача. Я всего этого не видел, я валялся на матрасе в спальном мешке, Хануман меня накачивал чаем с грибами и медом, потом приходил Иван и рассказывал, меня начинало трясти от его историй…
Как только вытянули лодку на верфь, зарядили дожди с неслыханной силой. Михаил с Иваном вышли на улицу – сразу до нитки промокли. Вернулись, Мишка заставил жену сшить целлофановые бушлаты, явились к капитану как призраки; капитан взял с них пятьсот крон за сутки на верфи, за тягач – двести, и за место в порту он потребовал немедленно уплатить и оформить документы. Михаил побледнел, пошел к Хануману. Тот, стиснув зубы, выдал триста крон.
– Это всё, – сказал он сердито. – Всё, ты понял?
Михаил ушел очень недовольный. Ходил по дому и матерился. Они долго искали, где бы еще занять, потом опять ползали по порту, по лодке, гадали – где повреждение? И в конце концов капитан сам пришел и, бросив взгляд, сказал, что течь идет как раз через то место, где мы и потерлись о камень.
– Надо смолить, – вынес вердикт капитан. Пришлось покупать специальный клей и еще некое волокно, которое тоже стоило немало. Школьным автобусом услали Ваньку в Свенборг к какому-то одесситу клянчить сто крон; тот все время посмеивался и повторял: "Ого! Сто крон! Это что, самый смешной анекдот в Дании?", но дал.
Погода ухудшилась до небольшого шторма. Ветер свистел. Воды в море прибавилось, и вода почернела от злости. Задиристо толкала лодки, корабли. Михаил с Иваном нервно переглядывались и заделывали рану.
Чтобы не простаивать с лодкой на верфи, Михаил решил ускорить процесс затвердевания клея. Для этого он принес свой электрический комнатный обогреватель, подтянул к лодке удлинитель, чтобы направить струю теплого воздуха на залеченное клеем место. Ветер и дождь усиливались. Они стояли у лодки, мокли, и сушили, сушили лодку! Рыбаки хохотали до колик; сбегали быстренько за пивком, встали в распахнутой мастерской напротив, пили пиво, курили и вышучивали их. Дошло до капитана. Он сперва не понял, что происходит. Долго смотрел… Видно, глазам не верил. Затем подошел и тактично сказал, что это не играет никакой роли, греешь ты или нет, скорей, наоборот, если греешь, то хуже, потому что… и тут капитан загнул нечто такое, чего Михаил с Иваном уже никак не могли понять.
– Но главное, – сказал капитан, – за использование электричества в таком количестве вы тоже должны заплатить по меньшей мере крон сорок за час при таком расходе!
Они тут же выключили обогреватель. Утром – в ливень – они поставили лодку на воду; течь не возобновилась. Даже я вздохнул с облегчением (и стал поправляться). Погода установилась хорошая, и они пошли в море. Когда они вернулись с первой рыбой, то устроили праздник. Они наготовили котлет из трески, пожарили филе, сварили суп, заморозили пару штук.
– Ну что, – гордо сказал Михаил, выпучивая брюхо, набитое рыбой, – лодка-то начала окупаться!