Георгий Иванович громко закряхтел, бескровные губы его растянулись, глаза приоткрылись. Сторонясь его колена, Фомин обошел стол. Плоский зад Георгия Ивановича нависал над раскрытым макетом. Фомин потянулся к аккуратной книжке, Георгий Иванович повернул к нему злое лицо: "Не трожь, не трожь, ишь умник". Фомин отошел к стенке. Георгий Иванович выпустил газы. Безволосый зад его качнулся. Между худосочными ягодицами показалось коричневое, стало быстро расти и удлиняться. Фомин судорожно сглотнул, отогнулся от стены, протянул руки над макетом альбома, заслоняя его от коричневой колбасы. Колбаска оторвалась и упала ему в руки. Вслед за ней вылезла другая, потоньше, посветлее. Фомин так же принял ее. Короткий белый член Георгия Ивановича качнулся, из него ударила широкая желтая струя, прерывисто прошлась по столу. Георгий Иванович снова выпустил газы. Кряхтя, выдавил третью порцию. Фомин поймал ее. Моча закапала со стола на пол. Георгий Иванович протянул руки, вытащил из стоящей на столе коробочки несколько листов атласной пометочной бумаги, вытер ими зад, швырнул на пол и выпрямился, ловя руками спущенные брюки. Фомин стоял сзади, держа теплый кал на ладонях. Георгий Иванович надел брюки, рассеянно оглянулся на Фомина.
– Ну вот… а что же ты…
Он заправил рубашку, неловко спрыгнул со стола, взял пиджак и, держа его подмышкой, поднял трубку слегка забрызганного мочой телефона:
– Да, слушай, как этому вашему позвонить, ну, заву… ну, как его…
– Якушеву? – пролепетал Фомин, с трудом разжимая губы.
– Да.
– 327.
Георгий Иванович набрал.
– Это я. Ну что, товарищ Якушев, мне пора. Наверное. Да-да. Нет-нет, я у товарища. У Владимира Ивановича. Да, у него самого. Да, лучше через два, да, можете сразу, прямо сейчас, я выхожу уже. Хорошо, да-да.
Он положил трубку, надел пиджак, еще раз оглянулся на Фомина и вышел, прикрыв за собой дверь. С края стола на пол капали частые капли, лужа мочи неподвижно поблескивала на полированном дереве. В ней оказались записная книжка, мундштук, очки, край макета. Дверь приотворилась, показалась голова Коньковой:
– Володь, это он у тебя был сейчас? Чего ж ты, чудак, не позвал?
Фомин быстро повернулся к ней спиной, пряча руки с калом.
– Я занят, нельзя сейчас, нельзя…
– Да погоди. Ты расскажи, о чем говорили-то? Душно-то как у тебя… запах какой-то…
– Нельзя, нельзя ко мне, я занят! – багровея и втягивая голову в плечи, закричал Фомин.
– Ну ладно, ладно, ушла, не ори только.
Конькова скрылась. Фомин посмотрел на закрывшуюся дверь, потом быстро наклонился, сунул, было, руки с калом под стол, но за окном раздался долгий автомобильный гудок. Фомин выпрямился, подбежал к окну. Возле райкомовского подъезда стояла черная "Чайка" и две черные "Волги". По гранитным ступенькам к ним спускался в окружении райкомовских работников Георгий Иванович. Якушев что-то говорил, радостно жестикулируя. Георгий Иванович кивал, улыбался. "Чайка" развернулась и, подкатив, остановилась напротив лестницы. Фомин наблюдал, прижавшись лбом к прохладному стеклу. Держащие кал ладони слегка разошлись, одна из коричневых колбасок отвалилась и шлепнулась на носок его ботинка.
Любовь
Нет, друзья мои, нет и еще раз нет! Хоть вы и молоды, и румянец играет у вас на щеках наливным яблочком, и джинсы ваши потерты, и голоса звонки – все равно так любить, как Степан Ильич Морозов любил свою Валентину, вы не сможете никогда. И не спорьте, не трясите у меня перед лицом зажженными сигаретами. И не перебивайте меня. А лучше послушайте старика, да намотайте на ус. Давно это было. Я еще моложе вас был. И не было у меня ни джинсов, ни стереомагнитофона, ни модных часов. А имелась только рубаха домотканная, сапоги кирзовые, салом намазанные, да котомка. А в ней – краюха хлеба и больше ничего. Зато силушка была и здоровье молодецкое. И желание в люди выбиться, учиться пойти, а потом, выучившись, – пароходы строить и на тех на самых пароходах – людей по всему белу свету возить. И поехал я в город – в техникум поступать. Парень я был способный, схватывал все на лету: хоть и голодно тогда было, и нужда заедала, а закончил я сельскую нашу школу с отличием, и учительница моя, ныне покойная, Наталья Калистратовна выдала мне аттестат, а с ним вместе и письмо рекомендательное – ректору техникума. И написала в нем, что, мол, способный человек я, что к физике-математике особенную склонность имею, что геометрию знаю хорошо и, что самое главное, люблю мастерить разные разности, как то: флюгера заковыристые со звонками и трещотками, корабли с мачтами и парусами, коляски самоходные, от пару ход набирающие, и многое другое. Вот, значит, какая женщина хорошая была. Приехал я в город и прямиком к ректору. А он – высокий такой мужчина, представительный – вышел ко мне из-за стола, гимнастерку одернул и спрашивает, кто, мол, такой и по какому делу. Ну я все обстоятельно рассказываю, аттестат предъявляю и письмо. Посмотрел он аттестат, прочитал письмо, улыбнулся. Ладно, говорит, Виктор Фролов, вот тебе направление в общежитие, а вот другое – на экзамены. Хоть они и кончились давно, но ничего, мы для тебя исключение сделаем, коли ты способный такой. Будешь учиться у нас, а работать я тебя
хватил и несет ко мне. А я стою ни жив, ни мертв, и что делать не знаю. А он кричит не своим голосом – заводи машину! И глаза у него прямо огнем полыхают, словно две топки паровозные. Я к рубильнику бросился, повернул, шестерни двинулись и пошли, и пошли. Заработала машина наша, заходили шатуны с маховиками – только на солнце маслом и посверкивают! А он пальцем мне на рычаги указывает и еще сильней кричит, машину перекрикивает – правый, кричит, правый пускай, так тебя перетак! А сам-то так и трясется, так и трясется. Я рычаг схватил, дернул – и в сторону. Загудел наш правый, зачихал голубым дымом, побежали колесики, да шкивы, да валики полированные. Прижался я к стене – трясет меня, никак остановиться не могу, зуб на зуб не попадает. А Степан Ильич к правому кинулся, за кольцо – хвать! Поворотил, отворил поддон и ногой по нему – раз, другой, третий! Отлетела крышка, чуть меня не задела. А он по другой – раз, раз, раз! Отлетела и другая. А сверху-то стучат, спрашивают, что, мол, там у вас за шум? А я стою – белый весь, коленки трясутся, руки, как плетки, висят. Стою и смотрю, как парализованный. И вот, значит, отломал он крышки, подбежал к столу, сгреб Валентину своими ручищами, да в поддон как швырнет! Мамушка моя родимая! Захрустело, захлюпало – только кровь с маслом машинным во все стороны. А он туда и не смотрит, он к полке подбежал да с самого верху то самое ухо, в тряпочку завернутое, снимает, разворачивает, к губам подносит и говорит со слезами: прости, мол, прости и не вини ни в чем. А после – хвать бутыль со спермой и мне ею по черепу – бац! Раскололась она, спермии по мне так и растеклись. А он ухо за пазуху спрятал, окно табуретом вышиб и вниз ласточкой с восьмого этажа. Вдребезги. А я с сотрясением месяц в госпитале отлежал, да и уволился. Вот, милые мои, а вы говорите – Беатриче, Беатриче.
Свободный урок
Черныш догнал хохочущего Геру у раздевалки, схватил за ворот и поволок назад:
– Пошли… пошли… не рыпайся… ща все ребятам расскажу…
Гера, не переставая смеяться, вцепился в деревянный барьерчик:
– Караул! Грааабят!
Его пронзительный голос разнесся по пустому школьному коридору.
– Пошли… – шипел Черныш, срывая с барьера испачканные в чернилах руки Геры. – Ща Сашку позову… стырил и рад…
– Ка-ра-ул!
Гера запрокинулся, тюкнул затылком Черныша по подбородку и захохотал.
– Во, гад… – Черныш оторвал его от раздевалки и поволок.
Темно-синий форменный пиджак полез Гере на голову, ботинки заскребли по кафелю:
– Ладно, хватит, Черный… хорош… слышишь…
– Не рыпайся…
Сзади послышались звонкие шаги.
– Чернышев! – раздалось по коридору.
Черныш остановился.
– Что это такое? – Зинаида Михайловна быстро подошла, оттянула его за плечо от Геры. – Что это?! Я тебя спрашиваю!
Отпущенный Гера поднялся, одернул пиджак.
Чернышев шмыгнул носом, посмотрел в стену.
Гера тоже посмотрел туда.
– Почему вы не на занятиях? – Зинаида Михайловна сцепила руки на животе.
– А у нас это… Зинаид Михална… ну, отпустили… свободный урок…
– У кого это? У пятого Б?
– Да.
– А что такое? Почему свободный урок?
– Светлана Николаевна заболела.
– Ааа… да. Ну и что? Можно теперь на головах ходить? Герасименко! Что это такое? Почему вы орете на всю школу?
Гера смотрел в стену.
– Нам Татьяна Борисовна задачи задала и ушла.
– Ну и что? Почему же вы носитесь по школе? А?
– А мы решили, Зинаид Михална…
– А домашние уроки? У вас нет их? Нет? Где вы находитесь?
Ребята молчали.
Зинаида Михайловна вздохнула, взяла Чернышева за плечо:
– Герасименко, иди в класс. Чернышев, пошли со мной…
– Ну, Зинаид Михална…
– Пошли, пошли! Герасименко, скажи, чтоб не шумели. Я скоро зайду к вам.
Гера побежал прочь.
Завуч с Чернышевым пошли в противоположную сторону.
– Идем, Чернышев. Ты, я вижу, совсем обнаглел. Вчера с Большовой, сегодня Герасименко по полу возит…
– Зинаид Михална, ну я не буду больше…
– Иди, иди. Не упирайся. Вчера Большова плакала в учительской! А, кстати, почему ты не зашел ко мне вчера после уроков? А? Я же просила тебя?
– Ну, я зашел, Зинаид Михална, а вас не было.
– Не было? Ты и врешь еще нагло. Молодец.
Зинаида Михайловна подошла к своему кабинету, распахнула дверь:
– Заходи.
Чернышев медленно вошел.
Зинаида Михайловна вошла следом, прикрыла дверь:
– Вот. Даже здесь я слышала, как вы кричали. По всей школе крик стоял.
Она бросила ключи на стол, села, кивнула Чернышеву:
– Иди сюда.
Он медленно побрел к столу и стал напротив.
Зинаида Михайловна сняла очки, потерла переносицу и устало посмотрела на него:
– Что мне с тобой делать, Чернышев?
Чернышев молчал, опустив голову. Мятый пионерский галстук съехал ему на плечо.
– Тебя как зовут?
– Сережа.
– Сережа. Ты в пятом сейчас. Через каких-то два года – восьмой… А там куда? С таким поведением, ты думаешь, мы тебя в девятый переведем? У тебя что по поведению?
– Тройка…
– А по алгебре?
– Четыре.
– Слава богу… а по литературе?
– Тройка.
– А по русскому?
– Три…
– Ну вот. Ты в ПТУ нацелился, что ли? Чего молчишь?
Чернышев шмыгнул носом:
– Нет. Я учиться дальше хочу.
– Не видно по тебе. Да и мы тебя с такими оценками не допустим. С поведением таким.
– Зинаид Михална, но у меня по геометрии пять и по рисованию…
Зинаида Михайловна уложила очки в футляр:
– Поправь галстук.
Чернышев нащупал узел, сдвинул его на место.
– Кто у тебя родители?
– Папа инженер. А мама продавец. В универмаге "Москва"…
– Ну? Так в чем же дело? Ты что, решил с Куликова пример брать? Но он-то в детдоме воспитывался, а у тебя и папа и мама. Ему подсказать некому, а тебе-то? Неужели родителям все равно, как ты учишься?
– Нет, не все равно…
– Отец дневник твой смотрит?
– Смотрит.
– Ну и что?
– Ругает…
– А ты?
– Ну… я не буду больше так себя вести, Зинаид Михална…
– Ну что ты заладил, как попугай! Ты же пионер, взрослый человек! Дело не в том, будешь ты или не будешь, а в том, что из тебя получится! Понимаешь?
– Понимаю… я исправлюсь…
Зинаида Михайловна вздохнула:
– Не верю я тебе, Чернышев.
– Честное слово…
– Да, эти честные слова твои… – усмехнувшись, она встала, подошла к окну, зябко повела полными плечами. – Что у тебя вчера с Большовой вышло?
Чернышев замялся:
– Ну… я просто…
– Что, просто? Просто обидел девочку? Так просто – взял и обидел!
– Да я не хотел… просто мы догоняли друг друга… – играли…
– Игра, Чернышев, слезами не кончается…
– Но я не хотел, чтоб она плакала.
– Поэтому ты ей юбку задирал?
– Да я не задирал… просто…
Зинаида Михайловна подошла к нему:
– Ну, зачем ты это сделал?
– Ну она щипала меня, Зинаид Михална, по спине била…
– А ты юбку задрал? Ты, пионер, задрал юбку?! Чернышев? Если бы уличный хулиган вроде Куликова задрал бы, я б не удивилась. Но – ты?! Ты же в прошлом году на городскую олимпиаду по геометрии ездил! И ты – юбку задирал?
– Но я один раз…
– Но зачем? Зачем?
– Не знаю…
– Но цель-то, цель-то какова? Ты что, хотел посмотреть, что под ней?
– Да нет…
– Ну а зачем тогда задирал?
– Не знаю…
– Сказка про белого бычка! Зачем же задирал? Что, нет смелости сознаться? Будущий комсомолец!
– Но я просто…
– Просто хотел посмотреть, что под юбкой? Ну-ка по-честному! А?!
– Да…
Зинаида Михайловна засмеялась:
– Какой ты глупый… Что у тебя под штанами?
– Ну, трусы…
– У девочек – тоже трусы. А ты что думал – свитер? Ты разве не знаешь, что девочки тоже носят трусы?
– Знаю… знал…
– А если знал, зачем же задирал?
– Ну, она ущипнула меня…
– Но ты же только что говорил мне, что хотел посмотреть, что под юбкой!
Чернышев молчал.
Зинаида Михайловна покачала головой:
– Чернышев, Чернышев… Зачем же ты врешь мне. Не стыдно?
– Я не вру, Зинаид Михална.
– Врешь! Врешь! – она наклонилась к нему. – Неужели правду так тяжело сказать? Врешь! Тебя не трусы интересовали и не юбка! А то, что под трусами!
Чернышев еще ниже опустил голову.
Зинаида Михайловна слегка тряхнула его за плечи:
– Вот, вот, что тебя интересовало!
– Нет… нет… – бормотал Чернышев.
– И стыдно не это, не это. Это, как раз, естественно… Стыдно, что ты не можешь сказать мне правду! Вот что стыдно!
– Да я могу… могу…
– Нет, не можешь!
– Могу…
– Тогда скажи сам.
Зинаида Михайловна села за стол, подперла подбородок рукой.
Чернышев шмыгнул носом, поскреб щеку:
– Ну я…
– Без ну!
– Ну… меня интересовало… просто так интересовало…
Зинаида Михайловна понимающе покачала головой:
– Сколько тебе лет, Чернышев?
– Двенадцать.
– Двенадцать… Взрослый человек. У тебя сестра есть?
– Нет.
Зинаида Михайловна повертела в руках карандаш:
– Нет… Слушай! А на прошлой неделе ты дрался с Ниной Зацепиной! Ты тоже хотел посмотреть, что у нее под трусами?!
– Да нет, нет… это я… там совсем другое было…
– Ну-ка, посмотри мне в глаза. Сейчас хоть не ври.
Чернышев опустил голову.
– Ведь тоже хотел посмотреть. Правда? А?
Он кивнул.
Зинаида Михайловна улыбнулась:
– Чернышев, ты только не думай, что я над тобой смеюсь, или собираюсь наказывать за это. Это совсем другое дело. Тебе двенадцать лет. Самый любопытный возраст. Все хочется узнать, все увидеть. Я же помню, я тоже была когда-то двенадцатилетней. Или ты думаешь, завуч так и родился завучем? Была, была девчонкой. Но у меня был брат Володя. Старший брат. И когда пришла пора, он мне все показал. Чем мальчик отличается от девочки. И я ему показала. Вот. Так просто. И никому не потребовалось юбки задирать. А выросли нормальными людьми. Он летчик гражданской авиации, я завуч школы. Вот.
Чернышев исподлобья посмотрел на нее.
Зинаида Михайловна продолжала улыбаться:
– Как видишь, все очень просто. Правда, просто?
– Ага…
– Ну, у тебя есть какая-нибудь родственница твоего возраста?
– Нет. У меня брат двоюродный есть… а сестер нет…
– Ну, а подруга, настоящая подруга есть у тебя? Подруга в лучшем смысле, друг настоящий? Которой можно доверить все?
– Нет. Нет…
Зинаида Михайловна отложила карандаш в сторону, почесала висок:
– Жалкое вы поколение. Ни сестер, ни подруг… В восемнадцать опомнятся, наделают глупостей…
С минуту помолчав, она встала, подошла к двери, заперла ее двумя поворотами ключа. Потом, быстро пройдя мимо Чернышева, задернула шторы на окне:
– Запомни, Чернышев, заруби себе на носу: никогда не старайся узнать что-то нечестным путем. Это знание тебя только испортит. Иди сюда.
Чернышев повернулся к ней.
Она отошла от окна, подняла свою коричневую юбку и, придерживая ее подбородком, стала спускать колготки, сквозь которые просвечивали голубые трусики.
Чернышев вобрал голову в плечи и попятился.
Зинаида Михайловна стянула колготки, сунула обе ладони в трусы и, помогая задом, спустила их до колен.
Чернышев отвернулся.
– Стой! Стой же, дурак! – придерживая юбку, она схватила его за руку, повернула к себе. – Не смей отворачиваться! Для тебя же стараюсь, балбес! Смотри!
Она развела полные колени, потянула за руку Чернышева:
– Смотри! Кому говорю! Чернышев!
Чернышев посмотрел и снова отвернулся.
– Смотри! Смотри! Смотри!
Она надвигалась на него, растопырив ноги.
Губы Чернышева искривились, он захныкал.
– Смотри! Ты же хотел посмотреть! Вот… вот…
Она выше подняла юбку.
Чернышев плакал, уткнув лицо в рукав.
– Ну, что ты ревешь, Чернышев. Прекрати! Замолчи сейчас же. Ну, что ты испугался? Замолчи… да замолчи ты…
Она потянула его к стоящим вдоль стены стульям:
– Садись. Садись и успокойся.
Чернышев опустился на стул и зарыдал, зажав лицо руками.
Зинаида Михайловна быстро опустила юбку и села рядом:
– Ну, что с тобой, Чернышев? Что с тобой? Сережа?
Она обняла его за плечи.
– Хватит. Слышишь? Ну, что ты – девочка? Первоклашка?
Чернышев продолжал плакать.
– Как не стыдно! Ну, хватит, наконец. Ты же сам хотел этого. А ну-ка, замолчи! Так распускаться! Замолчи!
Она тряхнула его.
Чернышев всхлипнул и смолк, съежившись.
– Ну вот… вытри слезы… разве можно реветь так… эх ты…
Всхлипывая, Чернышев потер кулаком глаза.
Зинаида Михайловна погладила его по голове, зашептала:
– Ну, что ты? Чего ты испугался? А? Ответь. Ну-ка ответь! А? Ответь.
– Не знаю…
– Ты что, думаешь, я расскажу всем? Глупый. Я же специально окно зашторила. Обещаю тебе, честное слово. Я никому не расскажу. Понимаешь? Никому. Ты веришь мне? Веришь?
– Верю…
– Чего ж испугался?
– Не знаю…
– И сейчас боишься? Неужели боишься?
– Не боюсь… – всхлипнул Чернышев.
Зинаида Михайловна зашептала ему на ухо:
– Ну, честное партийное, никому не скажу! Честное партийное! Ты знаешь, что это такое – честное партийное!
– Ну… знаю…
– Ты мне веришь? А? Говори. Веришь? Я же для тебя стараюсь, глупый. Потом спасибо скажешь. Веришь, говори?
– Ну… верю…
– Не – ну, верю! А – верю, Зинаида Михайловна.
– Верю, Зинаида Михайловна.
– Не будешь реветь больше?
– Не буду.
– Обещаешь?
– Обещаю.