- Скажите, а кто умер? - спросил я женщину.
- Мой дядя.
- Дядя? Ой! Извините, пожалуйста.
Похоже, люди в этой деревне жили долго. Кроме старосты ещё кое-кому из присутствующих давно перевалило за семьдесят - четверым мужчинам и семи женщинам. У всех мужчин были густые бороды и большие, широко раскрытые глаза, а женщины в своё время наверняка считались красавицами.
Мужчины громко переговаривались между собой на разные темы. Было видно, что возвращение бородача расшевелило компанию. Даже дети стали просыпаться. Красивая девушка, которая спала с ними, вместе с другими женщинами подавала теперь еду и выпивку. Все звали её Оцуки. Были ещё три девушки, примерно её одногодки, все очень хорошенькие. Но ни одна не могла сравниться с Оцуки.
Краснолицый, похоже, отличался особым пристрастием к выпивке, часто вставал и подливал мне. По закону вежливости я наполнял его чашку, он её выпивал и снова протягивал мне.
- Что же вы не пьёте? Не нравится?
- Ну что вы! Напиток просто замечательный.
- Вот именно! Местная марка. Называется "Утренняя обезьяна".
Прошёл час, другой. Голоса вокруг звучали всё громче. Я выпил уже три бутылочки "Утренней обезьяны" и порядочно захмелел.
- Ну, давай ещё! - предложил краснолицый, подходя, чтобы в очередной раз наполнить мою чашку.
- Извините, меня что-то развезло, - сказал я, - Если мне ещё, я под стол свалюсь. И дальше уже никуда не поеду. Можно стакан воды?
Краснолицый обернулся.
- Эй, принесите гостю чего-нибудь холодненького!
- Сейчас!
Пробегавшая мимо Оцуки спрыгнула на земляной пол и, перескочив через рельсы фуникулёра, бросилась на кухню. Достала из большого холодильника бутылку кока-колы и принесла мне.
- Ты уедешь отсюда, когда выйдешь замуж? - спросил я, сделав глоток.
Оцуки смотрела на меня без малейшего смущения, с каким-то безразличием.
- Наверное. Хотя здесь большинство девушек выходят за парней из Кабаньего или Оленьего Леса. Иногда парни из других деревень сюда переселяются, а бывает, здесь, в Медвежьем Лесу, друг на друге женятся.
Её позвали, она отошла от меня, чтобы налить кому-то спиртного. Все другие женщины были в короткополых кимоно, и лишь Оцуки в джинсах и свитере.
Ночь тянулась медленно, работы у женщин стало меньше, и они начали по очереди уединяться с детьми в углу помоста, чтобы вздремнуть. Две девушки заснули, выглянув ноги в мою сторону. Всякий раз, как они ворочались во сне, моему взору открывались молочной белизны ляжки. Я не знал, куда спрятать глаза.
Мужчины принялись в такт бить в ладоши.
- Ну? Кто петь будет? - обратился с призывом сияющий староста.
- А танцевать? - подхватил бородач.
- Я! Я буду! - Краснолицый встал и вышел на середину.
Все покатились со смеху. Видно, он был здесь очень популярной личностью.
Краснолицый окинул меня взглядом и громко провозгласил:
- Сегодня для нашего гостя - песня Медвежьего Леса!
Последовал взрыв эмоций. Оцуки и другие женщины опустились на деревянный настил и, прижав к животу подносы, смеялись во весь голос. "Смешная песня, наверное", - подумал я и начал хлопать в ладоши вместе со всеми.
Краснолицый пустился в необычный, затейливый танец. И запел чистым, проникновенным голосом:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Ноккэ Ноттарака,
Хоккэ Хоттарака,
Токкэ То-то-то-то-то!
- и мужчины, и женщины - корчились на полу от смеха. Даже спавшие в углу девушки и дети проснулись.
Краснолицый вернулся на своё место под бурные аплодисменты. Все опять захлопали в ладоши.
- Кто следующий?
- Ещё давайте!
Похоже, они хотели продолжать песню Медвежьего Леса.
На середину вышел бородач.
- Ну, теперь моя очередь!
Одного этого оказалось достаточно, чтобы вызвать новую волну хохота.
Бородач стал танцевать немного в иной манере, чем краснолицый. Низким сильным голосом он затянул:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Ёккэ Ёггарака,
Оккэ Отгарака,
Коккэ Ко-ко-ко-ко-ко!
Это было так смешно, что я тоже схватился за живот. Мужчины и даже женщины согнулись пополам от хохота, по щекам текли слёзы. Дети катались по полу, дрыгая ногами в воздухе. Песня звучала фальшиво и крайне несуразно, и танец был ей под стать - абсурдный до предела, будто из другого мира. Фигура исполнителя значения не имела - выступление каждого сопровождалось приступами безудержного веселья.
Звучало "Нандзёрэ Куманоки!", и танцор дугой выгибался вправо, изображая высокую гору. С "Кандзёрэ Сисиноки!" такая же гора возникала с левой стороны. Потом следовал прыжок вправо, и танцор, принимая позу, застывал на месте. Ещё один прыжок, влево - и та же самая поза. В заключение танцор поднимал одну ногу, корчил самую смешную гримасу и начинал скакать как курица.
- Следующий! Кто следующий?
Наконец смех утих, и люди снова стали бить в ладоши. Наступало что-то вроде всеобщего помешательства. Я чувствовал, что меня тоже затягивает в этот водоворот, и бил в ладоши изо всех сил.
На "сцене" появился лёгонький добродушный старичок. Внешностью он походил на старосту деревни, хотя вид у него был не такой осанистый.
Последовал новый всплеск веселья. Женщины и дети, хлопая в такт, радостно визжали. Видно, дедушка пользовался у них особой популярностью. Выставляя напоказ смахивающие на засохшее дерево руки и ноги, он танцевал очень ловко, хрипло распевая:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Соккэ Соттарака,
Моккэ Моттарака,
Доккэ До-до-до-до-до!
Некоторые зрители, обхватив грудь руками, задыхались от хохота. У других сделались судороги, третьи попадали на пол. Шум стоял такой, что большой дом, казалось, сейчас развалится. У меня из глаз катились слёзы, от накатывавшего волнами смеха немела голова.
Рукоплескания возобновились.
- Кто следующий?! Кто следующий?!
- Так дело пойдёт - мы тут всё в пух и прах разнесём!
- По очереди, по очереди!
Машинист прошёлся из своего угла в центр помоста. Один его вид был настолько комичен, что женщины буквально зашлись в истерике. Настоящий шут! Меня уже трясло, и где-то в дальнем уголке сознания смутно мелькнула мысль: если этот комик будет танцевать, как и другие, я могу просто-напросто умереть, а не умру - так свихнусь от смеха.
Машинист начал свой танец, голося на безумно-пронзительной ноте:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Куккэ Куттарака,
Дзоккэ Дзоттарака
Поккэ По-по-по-по-по!
Я повалился на пол, давясь от смеха. Некоторые женщины, не в силах больше выносить это зрелище, спрыгнули с платформы на земляной пол, бросились к плите и, согнувшись в три погибели, пытались перевести дух.
Дальше настал черёд паренька, сидевшего рядом с машинистом. Подбадриваемый непрекращающимися аплодисментами, он робко потопал в центр круга. Шло к тому, что петь и танцевать друг за другом придётся всем. Я хлопал в такт вместе со всеми и думал, нужно ли и мне участвовать в этом представлении. Если да, то следующей была моя очередь.
Паренёк начал свой танец отчаянно подвывая:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Сиккэ Ситгарака,
Гоккэ Готтарака,
Каккэ Ка-ка-ка-ка-ка!
Выслушав песню столько раз, я более-менее понял, как надо её исполнять. Начинаешь с "Нандзёрэ Куманоки! Кандзёрэ Сисиноки!", а дальше - как бог на душу положит.
Парень вернулся на своё место под громовые овации. Проводив его, все опять захлопали и с улыбками стали поглядывать в мою сторону. Я медлил, не зная, что делать. Уместно ли мне, человеку, которого здесь никто не знает, петь и танцевать перед этими людьми? Хотя было видно, что именно этого от меня и ждут. И потом, они так щедро меня угощали. Отказать им было бы неприлично.
Пока я раздумывал, староста деревни, не переставая бить в ладоши, подсказал мне выход из положения:
- Ну что же. Может, танец трудноват для нашего гостя.
Меня как пружиной подбросило.
- Нет-нет. Я буду танцевать!
Все зааплодировали, восклицая: "Гость будет танцевать!"
- Давай, давай!
Оцуки со своими товарками подошли ближе и с надеждой посматривали на меня.
Танец сам по себе комичный, кто бы его ни танцевал. Так что надо действовать в том же духе, решил я. Вышел на середину и, качнувшись в такт два-три раза, начал свой номер:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Буккэ Буттарака,
Яккэ Яттарака,
Боккэ Бо-бо-бо-бо-бо!
Песня кончилась, а с ней и танец. Громко смеясь над тем, что только что отчудил, я ждал аплодисментов. Посмотрел по сторонам и понял…
Никто не смеялся. Ни один человек.
Все - и староста, и другие старики, бородач, женщины - перестали хлопать и опустили глаза, будто им стало неловко. Заметно побледневшие краснолицый и машинист сосредоточенно изучали дно своих чашек и почёсывали головы в явном замешательстве. Стоявшая на земляном полу Оцуки тоже смущённо смотрела себе под ноги.
"Так я и знал. Не надо было этого делать", - думал я, неловко сходя с помоста. Я, чужой человек, танцевал плохо и испортил поминки.
Волнуясь, я обратился к старосте с извинениями:
- Извините меня, пожалуйста. Я плохо танцевал ваш танец и всё вам испортил.
- Нет-нет. Дело не в этом. - Староста поднял на меня глаза и с сожалением покачал головой, - Ты пел и танцевал очень хорошо. Даже слишком хорошо для чужака.
- Да? - (Может, не надо было так хорошо танцевать?) - Почему же тогда никто не засмеялся? Над другими же смеялись.
- Слова в твоей песне были не хороши.
- Слова? - Я смотрел на него, не веря своим ушам. - Но это же бессмыслица, набор звуков без всякого смысла, как и у всех!
- Правильно, - кивнул староста, - Другие, до тебя, все пели бессмыслицу, чтобы не петь настоящие слова. А ты думал, у тебя бессмыслица, а слова случайно вышли настоящие.
- Как настоящие?! - изумился я. - Вы хотите сказать, что я действительно спел песню Медвежьего Леса? "Боккэ Бо-бо-бо-бо-бо"?
Людей явно смутили мои слова. Они беспокойно заёрзали, послышались вздохи и стоны.
- А что здесь такого? - допытывался я у старосты, - Почему это нельзя петь?
- Песня Медвежьего Леса - это траурная песня, - стал объяснять он, - Нельзя её петь. Запрещено. С давних пор она передаётся в Медвежьем Лесу от поколения к поколению, но петь её вслух перед людьми нельзя. Если мы нарушим это правило, с нашей страной обязательно случится какая-нибудь беда.
- Что? Вы имеете в виду нашу страну? Японию?
- Да.
Дурацкое суеверие! Смех да и только. Они все сговорились меня подурачить. Но, посмотрев вокруг, я понял, что тут не до шуток. Все были мрачные и подавленные.
У меня по коже пробежал холодок. Я снова повернулся к старосте и умоляюще попросил:
- Не шутите надо мной, пожалуйста! Я и так достаточно суеверный для своего возраста!
- Суеверие тут ни при чём. - Староста сурово взглянул на меня в первый раз за всё время. - Стоит здесь кому-то нечаянно спеть эту песню, как в нашей стране обязательно случается что-то страшное. Поэтому мы всем - и взрослым, и женщинам, и детям - запрещаем. Строго-настрого. Но родители не всегда следят за детьми. Такое бывает то и дело - по небрежности или из-за невнимательности. И как только ребёнок запоёт, в стране происходит ужасное бедствие или какое-нибудь другое несчастье. До сих пор виновниками были только дети, поэтому их не наказывали слишком строго. Никогда не доходило до того, чтобы гибель грозила всей стране. Но сегодня ночью появился прекрасный молодец и спел эту песню. Очень громко и очень хорошо. И наказание будет по заслугам.
- Да я же не знал! - с болью вырвалось у меня, - Спел какую-то ерунду, вот и всё. Я понятия не имел, что это что-то значит! И за это наказание?
- Да, - ответил староста с устрашающей уверенностью.
Уткнувшись лицом в руки, я воскликнул:
- Зачем вы разрешили мне танцевать? Если это табу и так опасно, почему все настаивали, чтобы я пел? Вы все тоже виноваты! Зачем вы запели песню Медвежьего Леса посреди поминок?! Может, думали, кто-нибудь возьмёт и опростоволосится - запоёт с настоящими словами?
- Верно. Мы тоже виноваты, - заявил краснолицый, который открывал вечер танцев. Было видно, что его мучает совесть.
- И то правда, неправильно всё на тебя сваливать, - поддержал его староста, печально глядя на меня, - Хочешь знать, почему мы так любим петь песню Медвежьего Леса? Потому что думаем, что когда-нибудь сможем услышать настоящие слова. Кто-нибудь случайно их споёт. От этого нас всех пробирает дрожь. А где-то в глубине есть чувство гордости: у нашей деревни ключи от судьбы всей страны. Потому песня зажигает ещё сильнее. И потом, сегодня мы все слишком увлеклись. Когда ты сказал, что хочешь танцевать, что-то мне подсказало: добром это не кончится. Могу побиться об заклад, у других тоже было такое предчувствие. Но никто даже во сне не мог представить, что ты возьмёшь и споёшь нашу песню, правильно, до последней буквы. Без единой ошибки, с начала и до конца. Нам нравилось это возбуждение, чувство опасности. И вот что вышло.
- И что, ничего нельзя сделать? - Я уже почти плакал.
Все как один покачали головами.
- Нет. Ничего, - ответил староста, - Что сделано, то сделано. И давайте не думать слишком много о том, что теперь может случиться со страной.
- Да, давайте не думать, - эхом откликнулись его земляки, стараясь меня утешить.
- Какой смысл себя изводить, гадая, что может случиться?
- Выбрось это из головы!
- Да не беспокойтесь вы!
"Как тут не беспокоиться?" - спрашивал я у себя.
Машинист поднялся.
- Ну что? Собираться пора? Время полчетвёртого.
- Да. Надо отвезти нашего гостя, - сказал староста.
- Тогда до свидания, - попрощался я, с тяжёлым сердцем встал и поклонился всем.
В тишине мужчины и женщины отвесили ответные поклоны. Оцуки, выглядывая из-за спины немолодой женщины, так похожей на неё, кивнула мне.
Я снова забрался в вагончик. Машинист доставил меня обратно к подножию горы, а оттуда - на маленький полустанок под названием "Олений Лес".
Уезжая, он сказал на прощание:
- Не рассказывайте никому о главной ветке "Медвежий Лес", ладно? И о людях из Медвежьего Леса, и о песне.
- Конечно, - пообещал я. - И не собираюсь даже.
Через пару дней я вернулся домой. И с тех пор живу в нервном ожидании, каждый день не переставая думать о бедствии, которое может обрушиться на Японию. Пока, насколько мне известно, ничего страшного не произошло. Иногда я думаю, что они надо мной просто посмеялись. Но представим хотя бы на минуту, что мы и в самом деле стоим на пороге чего-то страшного. Или это уже случилось, и только я об этом не знаю. Вдруг в этот самый момент с нашей страной происходит настоящий кошмар…
Граница счастья
Вернувшись домой с работы, я застал жену за чтением женского журнала. Только я ступил на порог, как она уставилась на меня, а её лицо превратилось в один открытый рот.
- Какая же я дура, что за тебя вышла!
В изумлении от такой встречи, я заорал в ответ:
- Что?! В чём дело?! Ты что несёшь?!
Жена шлёпнула тыльной стороной ладони по открытой странице журнала. Ещё одна идиотская статья, на сей раз - "Измерьте секс-рейтинг своего мужа".
- Здесь написано, что у тебя член как у ученика пятого класса. У цыплёнка и то лучше стоит, чем у тебя. А по технике секса ты вообще отстой - третий уровень. Ты как пятидесятилетний, хотя тебе всего тридцать с хвостиком, а мне и тридцати нет! И что ты думаешь делать?! Сколько можно мне голову дурить! Какая же я идиотка!
- Ты что, совсем одурела?! Дура похотливая! - Я вырвал у неё из рук журнал и отшвырнул в сторону. - Совсем на сексе помешалась! Стыда у тебя нет! Сегодня получка, я с работы - сразу домой. Деньги принёс. Не буду тебе ничего покупать! Обойдёшься!
Жена открыла рот, хватая воздух, как рыба, на её лице мелькнуло: ах ты, чёрт! Она тут же изобразила смирение, кокетливо улыбнулась и начала извиняться:
- Прости, дорогой. Я не имею права так говорить.
- Вот именно. Не имеешь права, - кивнул я, - Ты никогда не голодала, не плакала из-за того, что тебе нечего одеть. У нас есть всё, что и у большинства других семей. И всё благодаря мне. Ты счастлива. Так счастлива, что отчаянно ищешь повод быть несчастной хоть в чём-нибудь. Поэтому ко мне и придираешься. Разве не так?
- Да, дорогой. Прости меня, пожалуйста, - проговорила жена, глядя на меня глазами, полными надежды.
Большинство мужей, столкнувшись с такой безоговорочной покорностью, растаяли бы и, расплывшись в улыбке, вручили благоверной зарплату. Но я не из таких. Терпеть не могу слащавых семейных комедий. Не хочу тонуть в показушном счастье. Если говорить себе: ты счастлив! - значит, я такой же, как все эти мужья из телесериалов.
Когда я переодевался в спальне в домашнюю одежду, ко мне из кухни заглянула моя 65-летняя мамаша.
- У тебя ведь сегодня получка, да, сынок? - подбираясь бочком, заискивающе проворковала она. - Дай нам немного денег. Сигэнобу всё просит игрушечный танк. Хочу ему купить!
- Нет! - закричал я. Сыновняя любовь тоже не мой конёк, - Иди лучше ужин готовить. Давай поворачивайся, глупая корова! Пока я тебя отсюда не выставил!
Но мамаша всё не уходила, что-то ворча. Я дал ей хорошего пинка, и она с хныканьем убралась к себе на кухню. Получила, что заслужила.
Я вернулся в гостиную.
- Ты не искупаешь Сигэнобу, дорогой? - попросила жена.
Сын - ему скоро два года - ползал по полу перед телевизором, по которому шёл очередной боевик. "Интересно, много он понимает?" - подумал я. Не обращая внимания на его писк: "Ещё хочу посмотреть!", я вытряхнул его из одежды и понёс в ванную. Сигэнобу всё ещё лопочет что-то по-своему, и не всегда поймёшь, что ему надо. Но какой милый это был лепет! Он мне так нравился, что я ненавидел себя. Ненавидел за то, что люблю своего сына. Приходя от этого в смущение, я даже наказывал его иногда, убеждая себя, что мальчиков надо воспитывать в строгости.
Над ванной поднимались клубы белого пара. Взяв Сигэнобу на руки, я окунул его в воду по грудь. Чтобы проверить температуру.
Вода была как кипяток. Сигэнобу пронзительно закричал и зашёлся плачем. Я выдернул его из ванны. Нижняя половина тельца сделалась пунцово-красной.
- Сигэнобу!
- Боже, что случилось?! - Жена и мамаша подлетели к ванной, распахнули стеклянную дверь и уставились на меня.
- Ничего, ничего, - сказал я со смешком, делая вид, что ничего особенного не произошло, - Воду проверяем, только и всего.
- Что ты наделал?! - закричала моя супруга, поднимая Сигэнобу на руки. - Ой! Ой! Бедный малыш! Ты же его обварил!
- Бо-бо!
Жена крепко прижала к себе сына, не переставая голосить.