Луч света
В течение дня я не раз стучал в дверь к Гиллелю; на душе было тревожно: мне необходимо было поговорить с ним и спросить, что значили все эти загадочные события, но мне всякий раз говорили, что его нет дома, и я не знал, как мне быть.
Как только он вернется из Ратуши домой, его дочь тут же сообщит мне.
Впрочем, какая удивительная девушка эта Мириам!
Я никогда не встречал девушек подобного типа.
Красота такая самобытная, что в первый момент ее вовсе невозможно понять, красота, от которой теряешь дар речи, когда созерцаешь ее, и которая пробуждает необъяснимое чувство, вызывающее что-то вроде нежной грусти.
По законам пропорции, канувшим в Лету тысячелетия назад, обдумывал я, это лицо приняло форму, которую я снова видел перед собой.
И я размышлял над тем, какой драгоценный камень нужно отобрать, чтобы сохранить это лицо в камее и при этом, хотя бы чисто внешне, соблюсти художественную выразительность; черно-синий отлив волос и глаз, превзошедший все, о чем я только мог догадываться, мне не удавался. Как сначала овладеть неземною тонкостью лица в камее духовно и физически, не заходя в тупик поверхностного ремесленного сходства в духе канонической псевдохудожественной школы!
Я ясно понимал, что только в мозаике возможно добиться успеха, но какой материал выбрать? На его поиск может не хватить человеческой жизни.
И куда подевался Гиллель!
Я рвался к нему как к дорогому давнему другу.
Удивительно: за несколько дней - а я же разговаривал с ним, по сути дела, лишь раз в жизни, точно помню, - он покорил мою душу.
Да, правильно: мне нужно все-таки понадежнее спрятать письма, ее письма. Чтобы не волноваться, если снова придется надолго уйти из дома.
Я вытащил их из комода: в шкатулке они сохранятся надежнее.
Из писем выпала фотография. Я не хотел смотреть, но было уже поздно.
Мне бросилась в глаза парчовая накидка на обнаженных плечах - такой я увидел "ее" впервые, когда она вбежала в мою комнату из студии Савиоли и поглядела мне в глаза.
Невыразимая боль пронзила меня. Я прочел надпись на фотографии, не понимая ни слова, и в конце имя - "Твоя Ангелина".
Ангелина!!!
Едва я произнес это имя, как сверху донизу порвался полог, скрывавший от меня мою молодость.
Я думал, что от горя рухну на пол. Судорожно сжал пальцы и стонал, кусая себе руки: только бы снова не видеть, Господи Боже мой, молил я, дай, как прежде, жить в глубоком сне.
Вкус печали подступил к губам. Мука. Странная сладость - как вкус крови.
Ангелина!!
Имя ее бродило в моей крови и превратилось в невыносимую таинственную ласку.
С огромным трудом я овладел собою и заставил себя - со скрежетом зубовным - смотреть на фотографию, пока постепенно не взял власть над нею.
Власть над нею!
Так же, как сегодня ночью над игральной картой.
Наконец-то! Шаги! Мужские шаги!
Пришел!
Ликуя, я подбежал к двери и распахнул ее.
Передо мной стоял Шмая Гиллель, а за его спиной - я слегка упрекнул себя, что испытал разочарование, - краснощекий с круглыми детскими глазами старый Цвак.
- Рад видеть вас в полном здравии, мастер Пернат, - начал Гиллель.
Холодное "вы"?
Стужа. Лютая убийственная стужа внезапно нагрянула в комнату.
Подавленный, слушал я вполуха, как тараторил Цвак, задыхавшийся от волнения:
- Вы уже знаете, снова появился Голем! Намедни только и говорили об этом, вы еще помните, Пернат? Весь еврейский квартал на ногах, Фрисляндер видел его своими глазами, Голема то бишь. И опять, как всегда, началось с убийства…
Пораженный, я стал прислушиваться - убийство?
- Так вы ничего не знаете, Пернат? - затряс меня Цвак. - Но внизу на углу висит грозное обращение полиции. Ну, я таки считаю, что, возможно, убили директора страховой компании Зотмана, "вольного каменщика". Лойзу забрали тут же - в доме. Рыжуха Розина бесследно исчезла… Голем… Голем. Это ж просто конец света.
Я ничего не ответил и увидел глаза Гиллеля: почему он так пристально смотрел на меня?
Сдержанная улыбка вдруг тронула уголки его рта. Я понял - она предназначалась мне.
Охотнее всего я бросился бы ему на шею от несказанной радости.
Вне себя от восторга я засуетился по комнате, не зная, что делать. Что сначала принести? Стаканы? Бутылку бургундского? (Осталась только одна.) Сигары?
Наконец я обрел дар речи:
- Но почему же вы не садитесь?! - Мигом усадил я обоих друзей в кресла.
- Почему вы все время улыбаетесь, Гиллель? - с досадой произнес Цвак. - Не думаете ли вы, что Голем - привидение? Мне кажется, вы вообще не верите ни в какого Голема?
- Я бы не поверил в него, даже если бы увидел его здесь перед собою в комнате, - невозмутимо ответил Гиллель, бросая взгляд в мою сторону. Я понял двоякий смысл его слов.
Цвак обалдело оторвался от вина:
- Показания сотен человек для вас это раз плюнуть, Гиллель? Но, Гиллель, подождите, подумайте над тем, что я вам скажу: в еврейском квартале теперь пойдет убийство за убийством! Это как пить дать. Голем ведет за собой грозную дружину.
- В скоплении похожих событий нет ничего удивительного, - возразил Гиллель. Отвечая на ходу, он подошел к окну и взглянул в переулок на лавку старьевщика. - Когда дует теплый ветер, он шевелится во всех корнях. В сладких так же, как и в горьких.
Цвак весело подмигнул мне и кивнул в сторону Гиллеля.
- Если рабби захочет, он расскажет нам о вещах, от которых волосы дыбом встанут, - вполголоса произнес он.
Шмая обернулся.
- Я не рабби, хотя и могу носить такой титул. Я всего лишь бедный архивариус в еврейской Ратуше и веду записи в книге - о живых и мертвых.
Я почувствовал скрытый смысл его слов. Даже актер-кукловод подсознательно ощутил это. Он затих, и некоторое время никто из нас не нарушал молчания.
- Послушайте, рабби, простите, я хотел сказать господин Гиллель, - снова после паузы продолжал Цвак, и его голос стал необычно серьезным. - Я уже давно хочу спросить вас кое о чем. От вас не требуется ответа, если вы не желаете дать его или не можете…
Шмая подошел к столу и, крутя в руках бокал, посмотрел на него. Он не пил вина, может быть, ему запрещал его еврейский закон.
- Смелее, господин Цвак, спрашивайте.
- Вы что-нибудь знаете, Гиллель, о еврейском мистическом учении Каббале?
- Совсем немного.
- Я слышал, что должен сохраниться документ, по которому можно изучить Каббалу. "Зогар"…
- Да, "Зогар" - "Книга сияния".
- Вот видите, есть-таки, - взъерошился Цвак. - Не вопиющая ли это несправедливость, что сочинение, якобы обладающее ключами к пониманию Библии и райскому блаженству…
- Лишь одним ключом, - возразил ему Гиллель.
- Пусть так, единственным, но ключом. Так вот, сей труд, ввиду его небывалой редкости и ценности, снова доступен только толстосумам? В одном-единственном экземпляре, каковой к тому же торчит в Лондонском музее, как мне рассказывали, верно? И вдобавок написанный на халдейском, арамейском и еврейском - или как бишь еще на каком? Могу ли я, к примеру, когда-нибудь в жизни изучить эти языки или поехать в Лондон?
- Неужели все ваши сердечные помыслы направлены только на это? - с легкой насмешкой спросил Гиллель.
- Положа руку на сердце - нет, - сознался Цвак, сбитый с толку таким замечанием.
- Тогда вам не следует жаловаться, - сухо произнес Гиллель. - Кто не жаждет духовности всеми клеточками своего тела, как задыхающийся - воздуха, тот не может причаститься божественных тайн.
"Несмотря ни на что книга должна была быть переведена, - промелькнуло у меня в голове. - Ведь в ней находятся все ключи к разгадке остального мира, а не только один ключ". Машинально я стал теребить рукой пагат, все еще лежавший у меня в кармане, но, прежде чем мне удалось сформулировать вопрос, Цвак уже задал его.
Гиллель снова загадочно улыбнулся:
- Любой вопрос, который может задать человек, в тот же миг есть и ответ, когда он созрел в уме.
- Вы поняли, что он хотел этим сказать? - обратился ко мне Цвак.
Я не ответил и затаил дыхание, чтобы не пропустить ни слова из сказанного Гиллелем.
- Вся жизнь, - продолжал Шмая, - есть не что иное, как созревшие вопросы, чреватые ответом, и ответы, чреватые вопросом. Кто видит в ней что-то другое - глупец.
Цвак ударил кулаком по столу:
- А как же! Вопросы, каждый раз звучащие по-иному, и ответы, которые каждый понимает по-своему.
- Именно в этом и дело, - радушно согласился Гиллель. - Лечить всех людей одной ложкой - исключительно привилегия врача. Задающий вопрос получает ответ, в котором он нуждается, иначе любое существо потеряет самого себя. Вы думаете, наши еврейские сочинения случайно написаны лишь согласными буквами? Каждый находит для самого себя скрытые гласные, только одному ему обнаруживающие определенный смысл, живое слово не должно стать мертвой догмой.
- Слова, рабби, слова! - резко возразил актер-кукловод. - Будь я последний пагат, если что-нибудь понял!
Пагат!! - слово молнией сверкнуло в моем мозгу. От страха я чуть не свалился со стула.
Гиллель старался не смотреть мне в глаза.
- "Последний пагат"? Кто знает, не зовут ли вас так на самом деле, господин Цвак! - словно издалека до моего слуха доносился голос Гиллеля. - Никогда нельзя быть до конца уверенным в своем деле. Впрочем, уж если речь зашла именно о картах, господин Цвак, вы играете в тарок?
- В тарок? А как же. С детства.
- В таком случае мне как-то непривычно слышать, что вы спрашиваете о книге, которую тысячу раз сами держали в руках.
- Я? Держал в руках? Я? - Цвак схватился за голову.
- Конечно, вы! Вам никогда не казалось странным, что в колоде для тарока двадцать два козыря - ровно столько же, сколько букв в еврейском алфавите? Разве наши чешские карты не изображают в избытке картинки, очевидные, как символы: дурак, смерть, сатана, Страшный суд? Вы, дорогой друг, в сущности, хотите, чтобы жизнь еще громче кричала вам ответы прямо в ухо? Что вы, разумеется, не обязаны знать, так это то, что "тарок" или "тарот" значит то же, что и еврейское "тора" - закон, или древнеегипетское "тарут" - "спрошенный", и в древнеперсидском языке слово "тариск" означает "я жду ответа". Все-таки ученым следовало бы знать про это, прежде чем утверждать, что тарок восходит к временам Карла Шестого. И так же как пагат - главный козырь в колоде, так и человек - главная фигура в своей собственной книге с картинками, свой собственный двойник. Древнееврейская буква "Алеф", сделанная в форме человека, одной рукой указующего в небо, а другой вниз, иными словами, буква показывает - "То, что наверху, то и внизу. То, что внизу, то и наверху". Потому-то я до этого сказал: кто знает, в самом ли деле вас зовут Цвак, а не Пагат. Не накликайте беды… - Гиллель при этом не сводил с меня глаз, и я почувствовал, как за его словами разверзлась бездна вечно новых значений. - Не накликайте беды, господин Цвак! Иначе можно попасть в темный лабиринт, из которого обратной дороги не находил никто из тех, кто не носил с собой талисмана. Предание гласит, что однажды три человека спустились в царство тьмы, один сошел с ума, второй ослеп, и только третий - рабби бен Акиба - вернулся домой цел и невредим и сказал, что он повстречал самого себя. Конечно, скажете вы, не он один встречался с самим собой, например, Гёте, обычно на мосту или даже на лавах, перекинутых с одного берега на другой, - кто смотрел самому себе в глаза и не сошел с ума. Но в данном случае это было отражение только собственного сознания, а не истинный двойник, не то, что на арамейском называется "Гавла де-Гармей" - то есть "дух костей", о котором сказано: "Как, сошел он, во прахе, в могилу нетленный, так воскреснет в день Страшного суда". - Взгляд Гиллеля все глубже проникал в мою душу. - Наши прабабки говорили о нем: "Он живет высоко над землей в комнате без двери, только с одним окном, сквозь которое невозможно общаться с людьми. Кто сумеет одолеть его и очистить его душу, тот станет лучшим другом самому себе".
Наконец, что касается тарока, вы его знаете не хуже меня: на каждого игрока выпадают разные карты, но кто вовремя использует козыри, тот выигрывает партию.
А теперь, господин Цвак, нам пора! Пойдемте, иначе вы выпьете все вино у мастера Перната и не оставите ему ни капли.
Нищета
За моим окном разбушевалась метель. Снежинки - регулярные полки крошечных солдат в белых лохматых мундирах - неслись мимо оконного стекла друг за другом в одном и том же направлении, как будто в общей панике перед врагом, не знающим пощады. Внезапно сбившись в кучу, они по непонятной причине рассвирепели и бешено ринулись назад, пока их не атаковали с флангов, снизу и сверху новые вражеские полки, и все закончилось сумасшедшей круговертью.
Мне казалось, что прошли месяцы с тех пор, как я совсем недавно пережил загадочные события, и если бы до меня не доходили по нескольку раз на день слухи, весьма приукрашенные, о Големе, постоянно оживающие с новой силой, я бы мог подумать в минуту сомнения, что стал жертвой психического недуга.
Из пестрых арабесок, сплетенных вокруг меня событиями, резко бросался в глаза поведанный мне Цваком случай с нераскрытым до сих пор убийством так называемого "вольного каменщика".
Я не видел оснований связывать убийство с рябым Лойзой, хотя и не мог отделаться от смутного подозрения - ведь почти сразу же после того, как Прокоп той самой ночью предположил, что сквозь водосточную решетку слышались отчаянные крики, мы встретили парня в "Лойзичеке". Правда, были и основания предполагать, что крик под землей с таким же успехом мог лишь померещиться ему.
Снежная метель все скрыла от моих глаз, и я видел только танцующие пряди ее круговерти. Я снова посмотрел на камею, лежавшую передо мной. Восковая модель лица Мириам должна была превосходно лечь на отливающий синевой лунный камень. Я остался доволен: это была удачная случайность, что среди моих минеральных запасов нашелся камень, необходимый мне. Матрица роговой обманки с вороненым отливом придавала камню нужный отблеск, а контуры так точно распределились, как будто природа нарочно сотворила его, чтобы стать непреходящим слепком тонкого профиля Мириам.
Поначалу я задумал вырезать камею, чтобы изобразить египетского бога Озириса, а зрелище гермафродита из книги Иббур, всплывавшее каждый раз с необычной ясностью в моей памяти, побуждало меня сделать это художественно выразительней, но мало-помалу с первых штрихов я открыл такое сходство с дочкой Шмаи Гиллеля, что отбросил прежний замысел.
Книга Иббур?!
Пораженный, отложил я стальное стило. Непостижимо, сколько событий произошло в моей жизни за такой короткий промежуток времени!
В одно мгновение я познал глубочайшую бездну одиночества, отделявшую меня от моих ближних, как человек, внезапно перенесенный в бескрайнюю пустыню.
Можно ли мне было поведать о том, что я пережил, другу, кроме Гиллеля?
Вероятно, в безмолвные часы ночного одиночества во мне воскресало воспоминание о том, что в молодые годы - начиная с раннего детства - меня до боли мучила несказанная жажда чуда, находившегося по ту сторону всего бренного, но осуществление этой страсти закрутило меня как ураган и всей своей мощью подавило в моей душе крик радости.
Я трепетал в ожидании момента, когда снова приду в себя и почувствую происходящее в его наполненности и пламенной живости как настоящее.
Но сейчас лучше не стоило! Сначала бы вкусить наслаждение - увидеть возвращение несказанности в сиянии!
Однако это в моей власти! Нужно только пройти в спальню и открыть шкатулку, где лежит книга Иббур, подарок невидимки!
Сколько времени прошло с тех пор, как я прикасался к ней, пряча туда письма Ангелины!
Глухой шум с улицы, когда порой ветер обрушивал с крыш огромные снежные сугробы, сменился полным затишьем, и снежный покров на мостовой поглощал все звуки.
Я решил продолжить работу, как вдруг до моего слуха снизу из переулка донесся звонкий стук копыт, так и казалось, что из-под них буквально брызжут искры.
Окно не открыть и не выглянуть - ледяные мышцы соединили по краям раму с каменной стеной, да и стекла были наполовину занесены снегом. Я только заметил, что Хароузек внешне довольно миролюбиво стоял рядом со старьевщиком Вассертрумом - они, должно быть, вели между собой разговор, - увидел, как росло изумление на их лицах, как они молча уставились, возможно, на карету, недоступную моему взгляду.
Первое, что пришло мне в голову, - приехал муж Ангелины. Не может быть, чтобы это была она сама! Приехать сюда, ко мне, в своей карете - на Ханпасгассе! - на глазах у всех! Чистейшее безумие! Но что я скажу ее мужу, появись он здесь и обрушься на меня, как снег на голову, со своими вопросами?
Солгать, разумеется, солгать.
Я быстро прикинул все возможности: это мог быть только ее муж. Получил анонимное письмо от Вассертрума, что она приезжает сюда на рандеву, и - ей нужно было алиби: вероятно, хотела мне заказать камею или что-нибудь такое. Вот! Бешеный стук в мою дверь - передо мной предстала Ангелина.
Она не в силах была произнести ни слова, но выражение ее лица сказало мне все: ей не нужно было больше скрываться. Песенка была спета.
Однако я противился этой догадке. Нет, я не был готов поверить тому, что чувство, что я могу ей помочь, должно было меня обмануть.
Я подвел ее к креслу. Молча погладил ее по голове, и она, смертельно усталая, как ребенок, уткнулась лицом в мою грудь.
Мы слушали, как потрескивали горящие поленья в печке, и смотрели, как мерцал на половицах алый отблеск пламени. Загорался и гас, загорался и гас… Загорался и гас…
"Так где сердечко из коралла?…" - звучало в моей душе. Я вскочил - где я? Сколько времени она уже сидит здесь?
И стал расспрашивать - осторожно, чуть слышно, чтобы не испугать ее и не разбередить свежих ран.
По кусочкам узнавал то, что мне было нужно, и все встало на свои места, как в мозаике.
- Ваш муж знает?
- Нет, еще не знает, он уехал.
Значит, речь шла о жизни доктора Савиоли; Хароузек был прав в своих предположениях. А посему речь идет о жизни Савиоли, а не ее жизни, ведь она была здесь. Я понял - она больше не собирается скрываться.
Вассертрум вторично пожаловал к доктору Савиоли. Угрозой и силой пробился к постели больного.
А дальше! Дальше! Что ему от него надо?
Что ему надо? Он наполовину догадывается, наполовину знает: ему надо, чтобы… чтобы… чтобы доктор Савиоли наложил на себя руки.
Она тоже теперь знала о причинах дикой, безумной ненависти Вассертрума:
- Доктор Савиоли довел однажды его сына окулиста Вассори до самоубийства.