Тут же с быстротой молнии у меня мелькнула мысль: бежать вниз, раскрыть тайну старьевщику, что удар в спину нанес Хароузек - а не Савиоли, бывший только орудием в его руках. "Предательство! Предательство! - громко звучало в моем мозгу. - Таким путем ты хочешь, чтобы этот мерзавец отомстил бедному чахоточному Хароузеку, который думал помочь тебе и ей". И это резало меня по живому. Потом мысленно я пришел к хладнокровному и спокойному решению: "Глупец! Все в твоих руках! Нужно всего лишь взять напильник, он там, на столе, сбежать вниз и всадить старьевщику в горло, чтобы острие вышло у затылка".
Моя душа издала радостный крик благодарности Богу.
Я выспрашивал дальше:
- А доктор Савиоли?
Несомненно, он покончит с собой, если она не спасет его. Сестры милосердия не сводят с него глаз, усыпляют его морфием, но если он, может быть, внезапно проснется - может быть, именно сейчас - и… и… нет, нет, она должна ехать, нельзя терять ни секунды… она напишет своему мужу, все ему объяснит - пусть забирает ее ребенка, но Савиоли она спасет, так как этим выбьет из рук Вассертрума единственное оружие, которым он угрожает.
Она сама откроет тайну, прежде чем он успеет ее разгласить.
- Вы не поступите так, Ангелина! - воскликнул я и подумал о напильнике, и голос мой прервался в восторженной радости от сознания своей власти.
Ангелина пыталась вырваться, но я крепко держал ее.
- Только об одном прошу: подумайте, неужели ваш муж безоглядно поверит старьевщику?
- Но у Вассертрума есть доказательства, вероятно, мои письма, может быть, даже фотография - все, что спрятано в письменном столе рядом, прямо в студии.
Письма? Фотография? Письменный стол? Я больше не сознавал, что делаю, - я прижал Ангелину к своей груди и поцеловал ее. В губы, лоб, глаза.
Ее белокурые волосы упали мне на лицо словно золотистая вуаль.
Потом я взял ее за тонкие руки и, захлебываясь от спешки, рассказал, что смертельный враг Вассертрума - бедный чешский студент - перенес письма и все остальное в безопасное место, и они, находясь в моем распоряжении, надежно спрятаны.
Смеясь и плача навзрыд, Ангелина бросилась мне на шею. Поцеловала меня. Подбежала к двери. Снова вернулась и снова поцеловала.
Потом она исчезла.
Я стоял как громом пораженный и чувствовал еще на своем лице ее дыхание.
Послышался грохот колес по мостовой и бешеный галоп лошадей.
Через минуту все стихло. Как в склепе.
И в моей душе.
Вдруг у меня за спиной скрипнула дверь, и в комнате появился Хароузек.
- Простите, господин Пернат, мне пришлось долго стучать, но вы, кажется, не слышали.
Я только молча кивнул.
- Надеюсь, вы не считаете, что я пошел на мировую с Вассертрумом, когда увидели, как я с ним беседую. - Злорадная усмешка Хароузека дала мне понять, что он лишь мрачно пошутил. - Ибо вам следует знать: мне улыбнулось счастье. Мерзавец там внизу, мастер Пернат, начал испытывать ко мне любовь. Чудная это штука, голос крови, - добавил он тихо, почти про себя.
Я не понял, что он хотел этим сказать, и допускал, что чего-то недослышал. Пережитое волнение еще давало о себе знать.
- Он собирался подарить мне пальто, - возбужденно продолжал Хароузек. - Я, естественно, поблагодарил его и отказался. Меня согревает моя собственная шкура. И тогда он стал навязывать мне деньги.
"И вы не отказались?" - чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя прикусил язык.
Щеки студента пошли круглыми красными пятнами.
- От денег я, разумеется, не отказался.
В голове моей творился сплошной кавардак.
- Не отказались? - заикаясь, спросил я.
- Никогда бы не подумал, что на земле можно испытать такую чистую радость! - Хароузек на миг остановился и скорчил гримасу. - Разве это не возвышенное чувство, когда созерцаешь, как в хозяйстве природы повсюду мудро и расчетливо управляют бережливые длани "провидения"? - Он рассуждал как пастор и при этом позвякивал деньгами в кармане. - Нет более благородной цели, чем употребить богатство, вверенное мне рукою милосердия, когда-нибудь до последней копейки…
Неужели напился? Или рехнулся?
- Дьявол расхохотался, - Хароузек неожиданно сменил тон, - когда Вассертрум сам расплатился за лекарство. Вы не находите?
Я стал догадываться, что скрывалось за словами Хароузека, и меня испугал его лихорадочный взгляд.
- Впрочем, оставим это на потом, мастер Пернат. Сперва закончим текущие дела. Женщина, только что ушедшая, это все-таки была "она"? Для чего же ей понадобилось приезжать сюда в открытую?
Я рассказал Хароузеку, что произошло.
- В руках Вассертрума определенно нет никаких улик, - обрадованно прервал он меня. - Иначе сегодня утром он не пришел бы снова в студию с обыском. Странно, что вы его не услышали. Он околачивался там чуть ли не час.
Я поразился, откуда он мог так хорошо все знать, и спросил его об этом.
- Позвольте? - Его жест объяснил вопрос, он взял сигарету со стола, закурил и продолжал: - Видите ли, если вы сейчас откроете дверь, начнется сквозняк, он идет с лестничной клетки и выдувает табачный дым туда. Может быть, это единственный закон природы, хорошо известный господину Вассертруму, он на всякий случай в наружной стене студии - как вы знаете, дом принадлежит ему - незаметно проделал небольшое отверстие для вентиляции и в этой отдушине прикрепил красный флажок. Если кто-нибудь входит или выходит из комнаты, иначе говоря, открывает дверь, Вассертрум замечает это внизу по резкому колебанию флажка. Разумеется, знаю об этом и я, - сухо добавил Хароузек. - Я хорошо могу видеть флажок из подвальной норы, где мне, по милости судьбы, удалось приютиться. Правда, милая шутка с вентиляцией - открытие почтенных прадедов, но мне оно тоже стало известно давно.
- За что вы так нечеловечески ненавидите его, если следите за каждым его шагом? И к тому же с давних пор, как вы сказали! - вставил я.
- Ненавижу? - Хароузек судорожно рассмеялся. - Ненавижу? Ненависть - не то выражение. Слово, которое могло бы передать мое чувство, нужно сначала сотворить. Точнее говоря, я ненавижу вовсе не его. Я ненавижу его племя. Понимаете? Я чую как дикий зверь, если в жилах человека течет хоть капля его крови, и… - он сжал зубы, - это иногда происходит в здешнем гетто…
Не в силах от волнения продолжать разговор, он подбежал к окну и уставился на улицу. Я услышал, как он задыхался. Некоторое время мы оба молчали.
- Эй, что там такое? - Он внезапно выпрямился и резко помахал мне рукой. - Быстрей, быстрей! У вас есть бинокль или что-нибудь вроде него?
Мы осторожно смотрели вниз сквозь просвет между занавесками.
Перед входом в лавку старьевщика стоял глухонемой Яромир и, насколько мы могли судить по его жестам, предлагал Вассертруму купить небольшой блестящий предмет, наполовину спрятанный в его руке. Из-за чего Вассертрум набросился на него как ястреб и затем скрылся.
Вскоре после этого он - смертельно бледный - снова выскочил и схватил Яромира за грудки: завязалась короткая потасовка. Вассертрум быстро отпустил его и стал раздумывать. Он яростно кусал свою щелястую губу. Бросил озабоченный взгляд в нашу сторону и спокойно потащил Яромира под руку в свою лавку.
Вероятно, мы прождали с четверть часа: казалось, они никак не могли сторговаться.
Наконец с довольным видом из лавки вышел глухонемой и скрылся из виду.
- Что произошло, как по-вашему? - спросил я. - Кажется, ничего существенного. Наверное, бедняга хотел заложить где-то выпрошенную вещь.
Студент не ответил и молча уселся за стол. Видимо, он тоже не придал значения случившемуся, ибо после паузы начал с того, на чем остановился:
- Да. Так вот, я сказал, что ненавижу его племя. Прервите меня, мастер Пернат, если я снова ожесточусь. Постараюсь быть спокойным. Нельзя так разбазаривать лучшие порывы души. Иначе потом у меня наступит разочарование. Человек бережно должен взвешивать разумные слова, а не разбрасывать их с пафосом, как шлюха или поэт. С сотворения мира никому не пришло бы в голову от горя "заламывать руки", если бы актеры не придумали эти жесты как особо "пластичные"!..
Я понял, что он с умыслом говорил быстро и не останавливаясь, чтобы обрести душевный покой.
Это ему не удавалось. В волнении он метался по комнате, хватая что ни попадя, и в рассеянности ставил взятые вещи на место.
Затем снова с бухты-барахты вернулся к прежней теме:
- Его племя я обнаруживаю в человеке по мельчайшим непроизвольным жестам. Я знаю детей, похожих на него, считающихся его детьми. Но все-таки они из другого племени, меня нельзя провести. Долгие годы я не знал, что доктор Вассори приходится ему сыном, но - мне хочется сказать - я это чуял.
Уже мальчишкой, когда я еще не мог догадаться, какое отношение имеет ко мне Вассертрум, - Хароузек на миг остановил на мне испытующий взгляд, - я овладел этим даром. По мне шагали, меня пинали ногами, били так, что на теле живого места не оставалось, которое не знало бы, что такое страшная боль, меня заставляли страдать от голода и жажды, пока я не стал полубезумным и не начал есть сырую землю, но никогда я не мог ненавидеть того, кто меня истязал. Просто не мог. Во мне не было больше места для ненависти. Понимаете? И тем не менее все мое существо было пропитано ею.
Вассертрум никогда даже пальцем не тронул меня - я хочу этим сказать, что он ни разу меня не ударил и не повалил и даже ни разу не обругал по-своему меня, уличного сорванца: я хорошо это знал, однако все было нацелено на то, чтобы дать созреть во мне ненависти и злобе против него. Только против него!
Невероятно, как я, несмотря на это, никогда не сыграл с ним злой шутки в детстве. Если над ним подшучивали другие, я не принимал участия. Но был способен часами стоять в подворотне или, спрятавшись в подъезде, неподвижно пялить глаза в дверную щель, пока у меня не темнело в глазах от необъяснимого чувства ненависти.
Мне думается, в то время во мне пробудился дар ясновидения, тотчас начинавший действовать, когда я соприкасался с существами или просто вещами, с которыми общался он. Должно быть, я бессознательно изучил каждое его движение: его манеру носить сюртук, как он берет вещи, кашляет и пьет, и все это я тогда по-разному заучивал наизусть, непроизвольно, пока новая привычка не въелась в мою душу так, что я везде мог узнать следы его присутствия с первого взгляда, с безошибочной уверенностью определяя любой предмет как его собственность.
Позднее такая привычка порою переходила в манию: я отшвыривал самую безобидную вещь только потому, что был снедаем предположением, что ее могла касаться его рука. Остальные предметы снова мне начинали нравиться, я любил их словно друзей, желавших ему зла…
Хароузек на мгновение умолк. Я видел, что он уставился в пространство отсутствующим взглядом. Его пальцы машинально поглаживали напильник, лежавший на столе.
- Когда позже два-три сочувствующих наставника собрали для меня деньги и я начал изучать философию и медицину - и походя учился мыслить сам, - я постепенно стал понимать, что такое ненависть. Мне кажется, мы только то способны так глубоко ненавидеть, что составляет часть нас самих.
И как я позднее открыл, узнавая все не спеша, кем была моя мать и… и… кто она теперь, если… если она еще жива, и что моя собственная плоть, - он отвернулся, чтобы я не увидел его лица, - полностью была его мерзкой плотью… Ну вот, Пернат, почему бы вам не знать об этом: он - мой отец! Тогда мне стало ясно, где корень моей ненависти… Иногда мне даже кажется, что существует таинственная связь с тем, что я болен чахоткой и мне приходится харкать кровью: мое тело защищается от всего, что пришло от него, и с отвращением отвергает его кровь от себя.
Зачастую моим конвоиром в снах была ненависть, и, чтобы утешиться, я представлял мысленно всевозможные пытки, которым мог подвергать "его", но всегда отказывался от них сам, потому что они оставляли во мне пресный привкус несбыточного.
Если я размышлял о самом себе и должен был удивляться тому, что на свете нет никого и ничего, к чему бы я испытывал антипатию, кроме "него" и его племени, мною не раз овладевало противоречивое чувство: я мог бы стать тем, что принято называть "добрым человеком". Но, к счастью, это не так. Я вам говорил уже - во мне нет больше места ничему.
Только не подумайте, что меня ожесточила трагическая судьба (что случилось с моей матерью, я узнал гораздо позднее): я пережил один счастливый день, надолго затмивший собою все, что выпадает обычно на счастье простому смертному. Не знаю, знакома ли вам такая подлинная душевная, пламенная набожность - до тех пор я тоже об этом не догадывался, - но в тот день, когда Вассори покончил с собой, я стоял внизу в лавке и видел, как "он" получил об этом известие: принял его "тупо", как должен был бы принять на веру профан, не ведающий про истинный театр жизни. Больше часа оставался он безучастен - его кроваво-красная губа на самую малость поднялась выше, чем обычно, и взгляд какой-то такой… такой… ну, такой… как-то странно повернутый в себя. Тогда-то я и ощутил запах ладана от взмахнувшего крылами архангела. Знаете статую скорбящей Богоматери на фронтоне Тынского храма? Там пал я ниц, и сумрак церковного притвора объял мою душу…
Едва я посмотрел в большие печальные глаза Хароузека, полные слез, мне тут же вспомнились слова Гиллеля о неисповедимости глухих тропинок, которыми шагают братья смерти.
Хароузек продолжал:
- Внешние обстоятельства, "оправдывающие" мою ненависть или понятные официально оплачиваемому судье возможно, вам будут неинтересны: факты всегда выглядят как верстовые столбы, но и они все-таки лишь пустая скорлупа. Факты - холостые выстрелы в потолок пробками из бутылок шампанского, производимые лишь хвастунами и принимаемые за суть пирушки только придурками. Всевозможными дьявольскими средствами, привычными для подобных Вассертруму, он охмурял мою мать, чтобы она покорилась ему, - если это не выглядело гораздо хуже. И потом - ну да, - а потом он продал ее в публичный дом, что было не так уж трудно сделать, если ходишь в компаньонах с полицией. Но не потому, что она ему надоела, о нет! Мне известно пристанище его сердца. В день, когда он ее продал, он в ужасе осознал, как на самом деле горячо ее любил. Подобные ему, видимо, действуют под влиянием абсурда, но всегда одинаково. Алчность пробуждается в нем, когда кто-то приходит и покупает в его лавке что-то за высокую цену: он лишь ощущает неизбежность "расплаты". Охотнее всего он подавил бы в себе понятие "иметь" и мог бы придумать себе идеал, чтобы когда-нибудь растворить его в абстрактном понятии "собственность".
И тогда до размеров гигантской горы в нем вырос страх оттого, что он "больше не верит самому себе", что в любви надо отдавать не по долгу, а по доброй воле: почувствовал в себе присутствие того незримого, что сковывало его волю, или то, о чем он думает, что должно быть его волей. Таково было начало. Что случилось позже, произошло автоматически. Так щука вынуждена волей-неволей автоматически щелкать зубами, если в подходящий момент мимо нее проплывает блестящий предмет.
Продажа моей матери была для Вассертрума лишь естественным следствием. Удовлетворены были дремавшие в нем качества: жажда золота и извращенное наслаждение в самоедстве. Простите, мастер Пернат, - голос Хароузека прозвучал внезапно так сухо и трезво, что я испугался. - Простите, что я без умолку тяну эту невероятно рассудочную болтовню, но еще в университете мне попадалось под руку множество глупейших книг, невольно приходится впадать в дурацкую форму изложения.
Я заставил себя улыбнуться, хорошо понимая, что он еле сдерживает слезы.
Необходимо помочь ему как-нибудь, решил я, по крайней мере облегчить его беспросветную нужду, насколько это было в моих силах. Незаметно я достал из комода сотню гульденов банкнотами, остававшихся у меня дома, и положил их в карман. - Если потом когда-нибудь вам больше повезет и вы займетесь своей профессией врача, покой снизойдет на вашу душу, господин Хароузек, - сказал я, чтобы перевести разговор в спокойное русло. - Скоро вы получите диплом?
- Скоро. Я в долгу перед своими благодетелями. Цели нет никакой, ибо дни мои сочтены.
Я хотел, как обычно, возразить, что он смотрит на мир сквозь черные очки, но он с улыбкой опередил меня:
- Это к лучшему. К тому же нет никакого удовольствия разыгрывать из себя лекаря-шута, а напоследок еще удостоиться и дворянского титула в качестве дипломированного клеветника. С другой стороны, - добавил он со свойственным ему черным юмором, - к сожалению, раз и навсегда можно пресечь всякую мою полезную деятельность. - Он взялся за шляпу. - Мне не хочется больше мешать вам. Или что-нибудь можно еще добавить по делу Савиоли? Не думаю. Во всяком случае, дайте мне знать, если проведаете что-нибудь новенькое. Лучше всего повесить зеркало здесь у окна в знак того, что мне следует прийти. Приходить в подвал ко мне вам нельзя ни в коем случае: Вассертрум тут же заподозрит, что мы заодно. Впрочем, весьма любопытно узнать, что он теперь собирается делать, пронюхав, что к вам пожаловала женщина. Скажите ему просто, что она принесла починить ожерелье, и если будет назойлив, разыграйте взбесившегося мужчину…
Никак не удавалось найти удобный повод предложить Хароузеку банкноты; поэтому я снова взял восковую формовку с окна и сказал:
- Пойдемте, я провожу вас вниз. Меня ждет Гиллель, - солгал я.
Хароузек оторопел:
- Вы с ним дружите?
- Немного. Вы его знаете? Или, может быть, тоже не доверяете ему? - Я невольно улыбнулся.
- Боже упаси!
- Почему вы сказали это так серьезно?
Хароузек помедлил с ответом и начал размышлять вслух:
- Сам не знаю почему. Должно быть, как-то неосознанно. Когда бы я ни встретил его на улице, мне всегда хочется сойти на мостовую и преклонить перед ним колени как перед священником, держащим просфору. Видите, мастер Пернат, перед вами человек, который - полная противоположность Вассертруму. Например, у христиан, как всегда тоже напичканных ложными слухами, он слывет скаредом и подпольным миллионером, хотя и беден как церковная крыса.
- Беден? - в испуге вскочил я.
- Конечно, и, возможно, еще беднее, чем я. Слово "приобретать", думаю, он вообще знает только по книгам, но когда он в первый день месяца возвращается из Ратуши, еврейские нищие бегут перед ним, потому что знают, что самым первым из них он сунет незаметно в руку все свое жалкое жалованье, а через два-три дня будет сам голодать вместе с дочерью. Если верно, как утверждает древняя талмудистская легенда, что из двенадцати колен израилевых десять прокляты, а два - святы, Гиллель - воплощение этих двух колен, а Вассертрум - десять остальных, вместе взятых. Вы еще никогда не замечали, как расцветает всеми цветами радуги Вассертрум, если мимо него проходит Гиллель? Занятно, скажу я вам! Видите ли, такое племя невозможно скрещивать ни с каким другим. Тогда бы дети рождались мертвыми. При условии, если мать не умрет от ужаса еще раньше. Впрочем, Гиллель - единственный человек, которого Вассертрум избегает - он боится его как огня. Вероятно, потому, что Гиллель для него означает непостижимость, полную неразгаданность. Может быть даже, он чует в нем каббалиста. Мы уже спустились с лестницы.