- Думаете, каббалисты еще не перевелись в наши дни - способен вообще кто-нибудь разбираться в Каббале? - спросил я, ожидая быстрого ответа, но он, казалось, не слышал меня.
Я переспросил.
Он резко обернулся и показал на дверь у лестничной клетки, обитую досками от ящиков.
- У вас теперь новые соседи, правда, еврейская, но бедная семья полоумного музыканта Нефтали Шафранека с дочерью, зятем и внучками. Когда стемнеет и он остается один с девчушками, на него находит дурь: он их связывает за большие пальцы, чтобы не убежали, втискивает в старую клетку для кур и наставляет их в "пении", как он это называет, чтобы позднее они сами могли зарабатывать на кусок хлеба. Иначе говоря, он их учит предурацким песням, существующим на немецком языке, по отрывкам, подслушанным им где-нибудь. В душевном помрачении он принимает их за прусские военные гимны или за что-то в этом роде.
В самом деле, за дверью еле слышно звучала странная мелодия. Смычок на высоких нотах непрерывно пилил в одном и том же тоне мотив уличной песенки, а два тонюсеньких детских голоска пели:
Дама Шпик,
Дама Шпок,
Дама Жо-бемоль -
Стоят они молчками
И чешут языками.
Это было так нелепо и комично, что я невольно рассмеялся.
- Зять Шафранека - его жена торгует на яичном базаре огуречным соком, который она разливает школьникам в рюмочки, - целыми днями мотается по канцеляриям, - мрачно продолжал Хароузек, - и выпрашивает старые почтовые марки. Потом он их сортирует, и если обнаружит среди них те, у которых только по одному краю остался след печати, он кладет марки друг на друга и разрезает. Нештемпелеванные половинки склеивает и продает как новые. Поначалу дело процветало, и в день он, бывало, выручал почти гульден. Но в конце концов большие еврейские дельцы в Праге про это пронюхали и сами взялись снимать с гешефта сливки.
- Хароузек, а вы бы не помогли человеку в беде, случись у вас в кармане лишние деньги? - быстро спросил я. Мы остановились перед квартирой Гиллеля, и я постучался.
- Неужели вы меня считаете таким подлецом, раз могли подумать, что я бы не сделал этого? - огорошенный, ответил он вопросом на вопрос.
Послышались шаги приближавшейся Мириам, я ждал, пока она откроет, затем моя рука с банкнотами юркнула Хароузеку в карман.
- Нет, господин Хароузек, но вам бы пришлось считать меня таковым, если бы я не поступил так.
Прежде чем он успел что-то возразить, я пожал ему руку, и дверь за моей спиной отворилась. Здороваясь с Мириам, я краем глаза наблюдал, что он собирается делать.
Хароузек немного постоял, затем чуть слышно всхлипнул и не спеша пошел вниз по лестнице, нащупывая ступеньки, как человек, вынужденный держаться за перила.
Так получилось, что я пришел домой к Гиллелю первый раз.
Комната выглядела строго, как тюремная камера. Пол тщательно подметен и посыпан белым песком. Из мебели только два стула, стол и комод. Деревянные полки справа и слева на стенах.
Мириам сидела напротив меня у окна, а я лепил свою модель.
- Неужели надо видеть лицо перед собой, чтобы уловить сходство? - робко спросила она лишь для того, чтобы нарушить молчание.
Мы боялись взглянуть друг на друга. Мириам не знала куда девать глаза от муки и стыда за жалкую обстановку в комнате, а мои щеки полыхали огнем, когда я в душе попрекал себя, что до сих пор не удосужился узнать, как им с отцом живется.
Но все-таки мне что-то надо было отвечать!
- Не для того, чтобы схватить сходство, сколько сравнить, соответствует ли истине копия и внутренне. - Отвечая, я чувствовал, как в корне неверно было все, что я говорил.
Многие годы я тупо повторял с чужого голоса и следовал ложным аксиомам художника, что-де необходимо изучать внешнюю натуру, чтобы уметь создавать художественные вещи; и только Гиллель разбудил меня в ту ночь, это стало для меня днем рождения внутреннего зрения, подлинного умения видеть с закрытыми глазами, тотчас исчезающего, если открыть веки, - дар, о котором все думают, что владеют им, но которым на самом деле из миллиона не владел никто.
Как только я не рассуждал о возможности проверить истинность путеводной нити духовного видения примитивными средствами заурядного зрения!
Мириам, казалось, думала так же. На лице ее было удивление.
- Вам не следует понимать меня так дословно, - попытался оправдаться я.
Полная внимания, она слушала меня, пока я углублял форму стилом.
- Наверное, бесконечно трудно потом все в точности перенести на камень?
- Это только техническая сторона дела. Нечто похожее.
Мы молчали.
- Можно взглянуть на камею, когда она будет готова? - спросила она.
- Я же делаю ее для вас, Мириам.
- Нет-нет, так не пойдет… так… - Я увидел, как она беспокойно задвигала руками.
- Неужели раз в жизни вам не хотелось бы принять от меня подобную безделицу? - нетерпеливо прервал я ее. - Мне хочется, я имею право сделать для вас больше.
Она резко отвернулась.
Что же я сказал! Должно быть, глубоко обидел ее. Это прозвучало так, словно я намекал на ее бедность.
Как мне оправдаться перед ней? Не будет ли тогда еще хуже?
Я предпринял первую попытку.
- Выслушайте меня спокойно, Мириам! Прошу вас. Я обязан вашему отцу бесконечно многим, вы и представить не можете…
Она недоверчиво взглянула на меня: видимо, не понимала, о чем я.
- Да-да! Бесконечно многим. Больше, чем жизнью.
- Потому что он помог вам, когда вы потеряли сознание? Но это же так естественно.
Я понимал, что она не знает, какой союз мы заключили с ее отцом. И осторожно проверял, насколько мне можно быть откровенным, чтобы не выболтать то, что не сказал ей Гиллель.
- Думается, намного важнее, чем физическая помощь, помощь духовная. Я говорю о помощи, озаренной духовным влиянием людей друг на друга. Вам понятно, Мириам, о чем я хочу сказать? Кого-то можно исцелить и духовно, не только физически, Мириам.
- И это…
- Конечно, это сделал ваш отец! - Я взял ее за руку. - Неужели вы не понимаете, что я от всего сердца захотел доставить радость если уж не ему, то все-таки кому-то, кто близок ему так, как вы? Хоть самую малость, поверьте мне! Неужели у вас нет никакого желания, которое я мог бы для вас исполнить?
Она покачала головой:
- Вам кажется, что я чувствую себя здесь несчастной?
- Конечно, нет. Но, может быть, вас мучают порою какие-то заботы, от которых я сумел бы вас избавить? Вы обязаны, - слышите! - обязаны позволить мне участвовать в этом! Почему вы с отцом живете здесь, в этом темном и мрачном переулке, когда могли бы жить в лучшем месте? Вы еще так молоды, Мириам, а…
- Но вы же сами здесь живете, господин Пернат, - усмехнувшись, перебила она меня. - Чем же вас очаровал этот дом?
Я растерялся. Конечно, конечно, все было так. Почему я, собственно, жил здесь? Я не мог объяснить, что меня удерживало в этом доме, повторял я в рассеянности про себя. Я не способен был найти объяснения и на какое-то мгновение совсем позабыл, где нахожусь. Затем вдруг я очутился где-то высоко наверху - в саду, вдыхал волшебный аромат цветущей бузины, смотрел вниз на город, думал о случившемся.
- Я причинила вам боль? Или чем-то огорчила вас? - совсем издалека-издалека долетел до меня голос Мириам.
Она склонилась надо мной и в испуге стала изучать мое лицо.
Должно быть, я очень долго сидел не двигаясь, что крайне озадачило ее.
Какое-то время что-то колебалось во мне, затем вдруг вырвалось могучим потоком, переполнило меня, и я излил Мириам всю свою душу до дна.
Как доброму старому другу, с которым я прожил всю жизнь и перед которым у меня не было никаких тайн, поведал ей, как сюда попал и каким образом из рассказа Цвака узнал, что в молодости сошел с ума и не мог вспомнить своего прошлого, как в последнее время во мне воскресли образы, все чаще и чаще пускающие корни в прошедшие дни, и что меня охватывает дрожь перед мгновением, когда моя память воскреснет целиком и меня снова отбросит в небытие.
Я только скрыл от нее то, что связывало меня с ее отцом, - о своих переживаниях в подземном ходе и прочем.
Она придвинулась вплотную ко мне и, затаив дыхание, слушала меня с глубоким состраданием, несказанно окрылявшим меня.
Наконец-то я нашел человека, которому могу высказаться, если одиночество начнет угнетать мою душу. Конечно, хорошо, что тут еще был Гиллель, но я смотрел на него как на человека не от мира сего, появлявшегося и исчезавшего подобно свету, о котором я ничего не знал, хотя и стремился к нему.
Я исповедовался ей, и она поняла меня. Она глядела на него так же, как я, несмотря на то, что он был ее отцом.
Он проникся бесконечной любовью к ней, а она - к нему.
- И все же меня от него отделяет как бы прозрачная стеклянная стена, - доверительно сообщила она, - которую я не могу разбить. Во всяком случае, я считаю, что это так. Когда в детстве я его видела во сне стоящим у моей постели, он всегда был в одеянии первосвященника: на груди драгоценная скрижаль Моисея с двенадцатью камнями, а от висков исходят голубые сверкающие лучи. Мне кажется, любовь его того рода, которая попирает смерть, и она так велика, что вряд ли мы способны ее понять. То же самое всегда говорила и моя мать, когда мы тайком шептались о нем…
Внезапно она вздрогнула и задрожала всем телом. Я хотел вскочить, но она усадила меня на место.
- Успокойтесь, это ничего. Одно лишь воспоминание. Когда моя мать умерла - только я знаю, как он ее любил, я в то время была еще маленькой и думала, что умру от горя. И я побежала к нему и вцепилась в его сюртук, хотела закричать, но не смогла, потому что все во мне оборвалось и… и тогда… у меня мурашки бегут по спине, когда я об этом думаю… Тогда он с улыбкой взглянул на меня, поцеловал в лоб и провел рукой по моим глазам… И с того мгновения до сих пор горе, что я потеряла мать, точно с корнем вырвали из меня. Ни единой слезинки не пролила я, когда ее хоронили; я видела солнце словно простертую лучистую десницу Господа Бога на небе, и меня удивляло, почему люди плакали. Мой отец шел за гробом рядом со мной, и когда я смотрела на него снизу, он каждый раз едва заметно улыбался, и я чувствовала, как ужас охватывает людей, когда они это видели.
- И вы счастливы, Мириам? По-настоящему счастливы? Не является ли одновременно нечто страшное при мысли, что ваш отец на голову выше любого человека? - спросил я чуть слышно.
- Пока я живу беспечно, как в сладком сне. - Мириам весело тряхнула головой. - Когда вы раньше спросили, господин Пернат, нет ли у меня каких забот и почему мы живем в этом переулке, я чуть не рассмеялась. Разве природа прекрасна? Ну, конечно, травка зеленеет, солнышко блестит, но все это я могу представить более прекрасным, если закрою глаза. Неужели, чтобы видеть, я должна сидеть на лугу? А мало-мальская нужда и - и голод? Все это в тысячу раз окупается надеждой и ожиданием.
- Ожиданием? - удивился я.
- Ожиданием чуда. Вам такое знакомо? Нет? Ну, тогда вы совсем-совсем несчастный человек. Чтобы об этом так мало знать?! Видите, это тоже одна из причин, почему я никогда не выхожу из дома и ни с кем не встречаюсь. Давным-давно у меня были подруги, еврейки, разумеется, как и я, но мы всегда говорили на разных языках, они не понимали меня, а я - их. Если я заводила разговор о чуде, они сперва думали, что я шучу, но когда заметили, насколько для меня это серьезно и что под чудом я понимаю тоже не то, что очкарики-немцы - естественный рост травы и тому подобное, но скорее нечто противоположное, - они в лучшем случае принимали меня за сумасшедшую. Но я была довольно гибка в рассуждениях, изучила древнееврейский и арамейский языки, могла читать "таргумим" и "мидрашим" и тому подобное. Наконец они нашли слово, ничего вообще не выражающее, - они назвали меня "сумасбродкой".
Когда я им пыталась объяснить, что важным - существенным - в Библии для меня, как и в других святых текстах, является чудо, и только чудо, а не прописи морали и этики, способные привести к чуду скрытыми путями, они отвечали мне банальными фразами, потому что боялись откровенно признаться, что из религиозных писаний они верили лишь в то, что с таким же успехом можно было бы найти в гражданском кодексе. Стоило им услышать слово "чудо", как им уже становилось не по себе. Они признавались, что у них уходит почва из-под ног.
Но ведь что может быть прекрасней, когда почва из-под ног уходит!
Мир существует для того, чтобы представиться нам погибшим, услышала я когда-то от отца, - тогда и только тогда и начинается жизнь. Не знаю, что он подразумевал под словом "жизнь", но мне иногда кажется, что однажды я проснусь. Я даже не могу представить, в каком состоянии буду находиться. Но всегда думаю, что этому должно предшествовать чудо.
"Неужели ты уже испытала нечто такое, что то и дело ожидаешь этого?" - часто спрашивали меня подруги, и, когда я признавалась, что нет, они приходили в восторг и чувствовали себя победителями. Скажите, господин Пернат, а вы бы смогли понять такую душу? Уж если бы я все-таки и испытала чудо, даже если вот хоть настолечко крошечное, - глаза Мириам заблестели, - я бы ни за что не сказала им…
Я услышал, как ее голос почти заглушили слезы радости.
- … Но вы поймете меня: часто, неделями и даже месяцами, - Мириам перешла на шепот, - мы жили только ожиданием чуда. Когда в доме не было ни куска хлеба, тогда я знала - час настал! Я усаживалась здесь и долго ждала, пока не начинала задыхаться от бешеного сердцебиения. А потом - а потом как будто меня что-то звало внезапно. Я спускалась вниз и бежала по улицам до изнеможения, быстро, как могла, чтобы вовремя поспеть домой, пока не вернулся отец. И… и каждый раз находила деньги. Когда меньше, когда больше, но всегда столько, что можно было купить самое необходимое. Часто посредине улицы валялся гульден, я издали видела, как он сверкает, люди наступали на него, теряли равновесие, поскользнувшись на нем, но никто его не замечал. Это делало меня иногда такой озорной, что я совсем уже не показывала носа на улицу, но прямо под боком, на кухне, как ребенок, искала на полу, не упали ли с неба деньги или кусок хлеба.
Я подумал о своем и невольно улыбнулся.
Мириам заметила это.
- Не смейтесь, господин Пернат, - попросила она. - Поверьте мне, я знаю, что эти чудеса дадут ростки и что однажды…
- Но я ведь не смеюсь, Мириам! - успокоил я девушку. - Как вам такое могло прийти в голову! Я бесконечно счастлив оттого, что вы не такая, как все, как те, кто для каждого следствия задним числом находит обычную причину и встает на дыбы, - мы в таких случаях восклицаем: "Спасибо Тебе, Господи!" - если однажды находим что-то иное.
Мириам положила свою руку на мою.
- Правда, господин Пернат, вы больше никогда не скажете, что хотите помочь мне - или нам? Теперь, когда вы знаете, что могли бы лишить меня возможности испытать чудо, если бы так поступили?
Я обещал ей. Но в душе сделал оговорку.
Дверь отворилась, и вошел Гиллель.
Мириам обняла его, и он поздоровался со мной. По-дружески тепло, но снова на "вы".
Казалось, им овладело едва заметное чувство усталости или растерянности. А может, я ошибался?
Может, наступившие сумерки заполнили комнату?
- Вы пришли, конечно, просить у меня совета, - начал он, когда Мириам оставила нас одних, - в деле, касающемся незнакомой женщины?.. - Удивленный, я пытался прервать его, но он не дал мне говорить. - Я узнал об этом от студента Хароузека. Мы беседовали с ним на улице, потому что он показался мне каким-то странным. Он все мне рассказал. Без утайки, точно на исповеди. И даже то, что вы дали ему деньги. - Он пытливо взглянул на меня, и каждое его слово звучало в высшей степени необычно, но я не понимал, куда он клонит. - Конечно, благодаря этому с неба прольются две-три капли счастья и… и в данном… случае это, может быть, даже не повредит, но… - Он на миг задумался. - Но порою причиняет себе и другим только боль. Помогать вовсе не так уж легко, как вы думаете, мой дорогой друг! Иначе весьма и весьма просто было бы спасти мир. Как вы думаете?
- А вы разве тоже не подаете бедным? И часто все, что у вас есть, Гиллель? - спросил я.
Он с улыбкой покачал головой.
- Мне кажется, вы за ночь стали талмудистом, ибо снова отвечаете вопросом на вопрос. Тогда, разумеется, спорить с вами мудрено. - Он остановился, как будто я обязан был тут же ответить на реплику, но я опять не понял, чего, в сущности, он ждал. - Впрочем, вернемся к нашим баранам, - продолжал он изменившимся тоном. - Не думаю, что вашей протеже - имею в виду ту даму - угрожает внезапная опасность. Предоставим делу идти своим чередом. Хотя и говорят - умный человек предвидит события, но мне кажется, умнее тот, кто не торопится и ожидает всего. Может быть, у меня появится возможность встретиться с Аароном Вассертрумом, но тогда это должно исходить от него - я не сделаю первым шага, прийти должен он. К вам или ко мне - безразлично, и тогда я с ним поговорю. Последует он моему совету или нет, будет зависеть от него. Я умываю руки.
По выражению его лица я осторожно пытался угадать его мысли. Таким ледяным и непривычно угрожающим тоном он еще никогда не говорил. Но в этих черных глубоко посаженных глазах я ничего не увидел, кроме зияющей бездны.
"И все же меня от него отделяет как бы призрачная стеклянная стена", - вспомнились слова Мириам.
Мне оставалось только молча пожать ему руку и удалиться.
Он проводил меня до двери, и, поднимаясь по лестнице, я еще раз оглянулся и увидел, что он стоит на том же самом месте и приветливо кивает мне головой, но так, будто что-то еще хочет сказать и не решается.
Страх
Я собирался взять пальто и трость и пойти перекусить в небольшом ресторанчике "У старого Унгельта", где по вечерам Цвак, Фрисляндер и Прокоп сидели до поздней ночи и рассказывали друг другу сногсшибательные истории; но едва я оказался в спальне, планы мои мгновенно улетучились, как если бы моя рука потянулась за платком или чем-то другим в карман и вдруг вместо кармана обнаружила бы дыру.
В воздухе была напряженность, в которой я не мог дать себе отчета, что-то изменилось, но, несмотря на это, она существовала как нечто осязаемое, и через несколько мгновений тревога настолько завладела мной, что сначала я едва понимал, что мне следует сперва делать - то ли зажечь лампу, то ли закрыть за собой дверь, то ли сесть или подняться и уйти.
Неужели кто-то пробрался в мое отсутствие ко мне и спрятался? Или это был страх человека, боявшегося, что его обнаружат, и заразившего своим страхом и меня? Быть может, здесь находился Вассертрум?
Я отодвинул гардины, открыл шкаф, заглянул в спальню: никого.
Даже шкатулка неподвижно стояла на своем обычном месте.
Не лучше ли побыстрей сжечь письма, чтобы раз и навсегда перестать волноваться?