Или же сразу разрубить узел? Посвятить в тайну ее отца и попросить совета? Краска стыда залила мне лицо. Есть еще время, все другие средства еще не исчерпали себя.
Скорее браться за дело, нельзя терять ни минуты!
Мне нужен удобный случай: я уговорю Мириам совершить что-нибудь необычное, выведу ее на два-три часа из привычной обстановки, отвлеку ее.
Мы возьмем экипаж и совершим прогулку. Нас никто не узнает. Надо только проскочить еврейский квартал.
Может быть, ей будет интересно взглянуть на рухнувший мост?
А может, с ней поедет старый Цвак или ее прежние подруги, если она сочтет неудобным ехать со мной?
Я твердо решил не считаться ни с какими ее возражениями.
На пороге я чуть было не сбил с ног какого-то мужчину. Вассертрум!
Он, видно, подглядывал в замочную скважину: когда я столкнулся с ним, он стоял согнувшись.
- Вы меня ищете? - спросил я резко.
Он пробормотал несколько слов извинения на своем немыслимом жаргоне, затем подтвердил, что ищет меня.
Я пригласил его войти и присесть, но он остался стоять у стола и судорожно теребил поля шляпы. Глубокая неприязнь, тщетно скрываемая от меня, отражалась на его лице и в каждом жесте.
Никогда я еще не видел его в такой непосредственной близости. В нем не было жуткого, отталкивающего уродства (у меня оно скорее вызывало чувство сострадания: он выглядел существом, которому сама природа, исполненная ярости и омерзения, наступила ногой на лицо) - нечто иное, неопределимое, что исходило от него, и было для него наказанием.
"Племя" - как точно отметил Хароузек.
Невольно я вытер руку, протянутую ему, когда он вошел.
Я постарался, чтобы это не слишком бросалось в глаза, но, кажется, он заметил, так как вынужден был силой погасить в себе злобу, которой вспыхнуло его лицо.
- Красиво живьёте здесь, - начал он наконец, заикаясь, когда увидел, что я не собираюсь заговорить первым.
Но вразрез со своим замечанием он почему-то закрыл глаза, может быть, чтобы не встречаться со мной взглядом. Или же он думал, что это придает его лицу невинное выражение?
По его произношению было ясно, с каким трудом давалась ему немецкая речь.
Я не торопился отвечать, ждал, что он скажет дальше.
От смущения он схватил напильник, который - Бог весть как - еще с визита Хароузека появился на столе, но тотчас невольно отдернул пальцы, точно укушенный змеей. В душе я поразился его подсознательной психической чуткости.
- Однако, конечно, гешефт такой, чтоб ежели, - набрался он смелости продолжать, - такое благородное посещение получилось. - Он хотел было открыть глаза, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на меня его слова, но, видимо, счел это преждевременным и тут же снова закрыл их.
Я решил припереть его к стене.
- Вы говорите о женщине, недавно заезжавшей сюда? Признайтесь откровенно, куда вы клоните!
На миг он замешкался, затем крепко вцепился мне в запястье и потащил к окну.
Странный, необъяснимый жест напомнил мне о том, как он несколько дней назад тянул в свою конуру глухонемого Яромира.
Скрюченными пальцами он держал передо мной блестящий предмет.
- Что вы думаете, господин Пернат, что еще придьётся со стуканцами делать?
Это были золотые часы с таким изуродованным корпусом, что они выглядели так, будто кто-то намеренно хотел разбить их.
Я взял увеличительное стекло - шарниры были наполовину оторваны, а внутри - что-то выгравировано? Буквы были едва различимы, на них осталось много свежих царапин. Я не спеша стал разбирать надпись:
К рл Зотман
Зотман? Зотман? Где я уже встречал эту фамилию? Зотман? Я никак не мог вспомнить. Зотман?
Вассертрум чуть не вырвал лупу у меня из рук.
- Ничто здесь нет, уже сам смотрел, однако с корпусом тут нечисто.
- Тут всего лишь нужно выровнять корпус - в крайнем случае запаять. С таким же успехом вам это может сделать любой ювелир, господин Вассертрум.
- Однако я много заплачу, ежели произойдет хорошая работа, как говорится, классная, - резко перебил он меня. Почти со злостью.
- Ну хорошо, если для вас это столь важно…
- Столь-таки важно! - Голос его зашелся от усердия. - Я хочу-таки носить их сам. И когда уже покажу их кому-то, скажу - смотрите, вот она, работа самого господина Перната.
Меня тошнило от этого субъекта. Безобразно льстя мне, он буквально забрызгал слюной мое лицо.
- Приходите через час, все будет готово.
- Так не вийдет, - в судороге извивался Вассертрум. - Такое я не хочу. Тфа-три дня. Или четыре. Хватит время для другой недели. Всю жизнь буду укорьять себя, ежели стану вас торопить.
Что только ему нужно было от меня, почему он так усердствовал? Я зашел в спальню и спрятал часы в шкатулку. Фотография Ангелины лежала сверху, и я снова закрыл крышку - на случай, если Вассертрум следил за мной.
Когда я вернулся, мне бросилось в глаза, что Вассертрум побледнел.
Я пристально пригляделся к нему, но мои подозрения тут же развеялись - невозможно! Он не мог ничего увидеть!
- Значит, тогда, возможно, на той неделе, - сказал я, чтобы он побыстрей убрался.
Но тут оказалось, что старьевщик сразу перестал торопиться, пододвинул кресло и уселся в него. Теперь, в отличие от прежнего, он при разговоре не закрывал своих рыбьих глаз и упорно сверлил зрачками верхнюю пуговицу на моем жилете. Молчание продолжалось.
- Натурально, эта шалава сказала вам, что вы ничего не знаете, что случилось. Что-о? - Без всяких предисловий он вскипел и бухнул кулаком по столу.
Что-то непривычно пугающее было в сумятице, с какой он переходил от одной манеры выражаться к другой и был способен мгновенно перескакивать от ласкательного тона к плебейской грубости. Наверное, большинство людей, особенно женщины, в два счета покорялись ему, если в чем-то зависели от него.
Первой моей мыслью было вскочить, схватить его за шкирку и выставить за дверь; потом я подумал, не разумнее ли будет сначала один раз основательно выслушать его.
- В самом деле, мне непонятно, господин Вассертрум, что вы имеете в виду, - я старался придать своему лицу выражение тупицы, - шалава? Что это значит - шалава?
- Может быть, мне учить вас говорить по-немецки, а? - набросился он на меня. - Придьётся отвечать на суде, ежели дело повернется так, что либо пан, либо пропал. Вот что я вам скажу, поньятно? - Он перешел на крик. - Вы же не станете говорьить мне языком в глаз, что оттуда, - большим пальцем он показал в сторону студии, - "она" прискакала к вам сьюда в одной накидке и больше ни в чем?
Ярость ослепила меня, я схватил мерзавца за грудки и тряхнул его.
- Еще слово в подобном тоне, и я вам все ребра переломаю! Понятно?
Весь посеревший от страха, он упал в кресло и, заикаясь, спросил:
- Что… Что та… Что вам угодно? Я хотел сказать… Несколько раз я прошелся по комнате, чтобы немного прийти в себя. И не слушал, как он с пеной у рта без конца бормочет извинения.
Затем я сел вплотную к нему с твердым намерением выложить все начистоту, ведь дело касалось Ангелины, и если не удастся мирно, то силой вынудить его начать военные действия и загодя раскрыть пару-тройку его мелких козырей.
Не обращая ни малейшего внимания на его возражения, Я сказал ему прямо в глаза, что любой шантаж - я подчеркнул это слово - был бы безуспешным, если он не подкрепит единственное обвинение доказательством, и точно знаю, что уклонюсь от дачи показаний (положим, вряд ли вообще это произойдет). Ангелина настолько мне близка, что я спасу ее от беды, чего бы это мне ни стоило, даже ценой лжесвидетельства.
Лицо его подергивалось, заячья губа разошлась до носа, он скрежетал зубами и без конца прерывал меня, злобно шипя, как индюк:
- Разве ж я такого хочу от шалавы? Так слушайте сюда! - Он был вне себя от возбуждения, от того, что не мог сбить меня с толку. - Я сделаю из Савиоли, из этого проклятого пса… этого, этого… - с рычанием вдруг вырвалось у него из груди.
Он стал задыхаться. Я тут же спохватился: наконец-то он подошел к тому, где мне хотелось его поймать, но он уже пришел в себя и снова стал пялить рыбьи глаза на мой жилет.
- Слушайте сюда, Пернат, - он вынужден был копировать трезвую обдуманную речь торгаша, - вы говорили о шала… о женщине. Хорошо! Она вышла замуж. Хорошо… Связалась с… молодым негодяем. Но мне-то что до этого? - Он размахивал передо мной руками, держа пальцы так, словно в них была щепотка соли. - Пусть шалава сама расхлебывает кашу. Я порьядочный человек, и вы тоже. Мы таки знаем это оба. Что-о? Я только хочу получить свои деньги. Вам понятно, Пернат?
Я насторожился:
- Какие деньги? Разве доктор Савиоли должен вам что-нибудь?
Вассертрум уклонился от ответа:
- У него есть должок. Не все ли равно какой.
- Вы собираетесь убить его! - воскликнул я.
Он вскочил с кресла. Пошатнулся. Несколько раз икнул.
- Конечно! Убить! Сколько можно разыгрывать передо мной комедию! - Я указал на дверь. - Чтобы духу вашего здесь не было.
Он не спеша взял шляпу, надел ее и повернулся к выходу. Затем еще раз остановился и сказал с таким спокойствием, какого я в нем никогда не мог предположить:
- И то ладно! Я собирался дать вам свободу. Ладно. Нет так нет. Милосердный брадобрей наносит скверные раны. Пора кончать парашу. А если бы Савиоли стал поперек дороги вам?! Теперь - я - вашу - троицу, - он сжал пальцы в кулак, жестом намекая на то, что имеет в виду, - в порошок сотру.
Он кипел сатанинской злобой и казался таким уверенным в себе, что у меня кровь застыла в жилах. Вероятно, у него есть оружие, о котором я ничего не знал, и даже Хароузек не подозревал о нем. Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.
"Напильник! Напильник!" - прошептал внутри меня голос. Я прикинул на глаз расстояние - шаг до стола, два - до Вассертрума, хотел было вскочить, но на пороге, точно из-под земли, вырос Гиллель.
Комната поплыла у меня перед глазами.
Я только видел - как сквозь туман, - что Гиллель неподвижно стоит на месте, а Вассертрум пятится к стене.
Затем я услышал голос Гиллеля:
- Вы же, Аарон, знаете заповедь - все евреи стоят друг за друга! Не сваливайте эту ответственность на других. - Он добавил что-то на еврейском языке, но я не понял слов.
- Вам таки очень нужно вынюхивать за дверью?
- Вынюхиваю я или нет, не ваша забота, - Гиллель снова закончил фразу по-еврейски, на этот раз звучавшую угрожающе. Я боялся, что дело кончится руганью, но Вассертрум не вымолвил ни слова, раздумывая несколько мгновений, потом решительно направился к выходу.
Я напряженно следил за Гиллелем. Он кивнул мне, я продолжал молчать. Видимо, он чего-то ждал, так как внимательно прислушивался к тому, что происходило за дверью. Я хотел ее закрыть, но он нетерпеливым жестом вернул меня обратно.
Прошла, быть может, минута, затем послышались шаркающие шаги старьевщика по лестнице. Ни слова не говоря, Гиллель вышел и посторонился.
Вассертрум подождал, чтобы тот отошел подальше, затем злобно прошипел:
- Стуканцы мои отдайте.
Женщина
Куда же пропал Хароузек?
Прошли почти сутки, а о нем ни слуху ни духу. Может быть, забыл про условный знак? Или, возможно, не замечал его?
Я подошел к окну и направил зеркало так, чтобы солнечный зайчик, отраженный от него, попал прямо в забранное решеткой потайное окошко в его подвальной конуре. Вчерашнее вмешательство Гиллеля успокоило меня. Он непременно предупредил бы меня о приближающейся опасности.
Кроме того, Вассертрум не мог больше предпринять ничего серьезного; вскоре после своего ухода он вернулся в лавку, я бросил взгляд на улицу - и верно: он сидел, неподвижно прислонившись спиной к печным плитам, точно так же, как и сегодня утром.
Это вечное ожидание - оно невыносимо! Ласковый весенний ветер, залетавший в открытое окно спальни, заражал меня мучительной истомой.
Как была мелодична ленивая музыка капели, падавшей с крыши! Как сверкали тонкие водяные струи в солнечных лучах!.
Меня влекло в неведомые дали. Не зная, куда деться, я метался по своей каморке из угла в угол. Бросался в кресло. Снова вставал.
Это хмельные семена смутной влюбленности неудержимо проросли в моей душе.
Я промучился всю ночь напролет. Один раз появилась Ангелина, она прижималась ко мне, потом я, кажется, вел совсем невинный разговор с Мириам, и едва рассеялся ее образ, снова пришла Ангелина и поцеловала меня; я вдыхал аромат ее волос, а ее мягкий соболий воротник щекотал мне шею, шуба сползла с ее обнаженных плеч - и Ангелина превращалась в Розину, танцевавшую в одном фраке на голом теле с пьяными полузакрытыми глазами… И все это в полусне, бывшем, однако, точно так же полуявью, сладкой, изнуряющей сумеречной полуявью.
Под утро у моего изголовья стоял мой двойник, призрачный "Гавла де-Гармей", "дух костей", о котором говорил Гиллель, и я видел по его глазам: он в моей власти и должен ответить на любой мой вопрос, который я ему задам о вещах дольнего и горнего мира, а он только этого и ждал, но я не способен был утолить жажду таинственного из-за знойного тока своей крови, которая была не в силах насытить высохшую почву моего рассудка. Я удалил призрак, он превратился в зеркальное отражение Ангелины, и все это вместе сгорбилось и стало буквой "Алеф", выросшей снова и превратившейся в обнаженную исполинскую женщину, увиденную мной однажды в книге Иббур, биение ее пульса было подобно землетрясению, и она склонилась надо мной, и я вдыхал пьянящий аромат ее жаркой плоти.
Неужели Хароузек все еще не пришел? На церковной колокольне загудели колокола.
Я решил подождать четверть часа, а потом уйти куда глаза глядят! Бродить по оживленным улицам среди празднично одетых людей, в богатой части города смешаться с веселой толпой, любоваться красивыми женщинами, их очаровательными лицами и стройными ногами.
Может быть, при этом встречусь с Хароузеком, оправдывался я перед собой.
Я взял с книжной полки старинную колоду карт для тарока, чтобы скоротать время.
Может быть, картинки на картах подтолкнут меня на создание эскиза для камеи?
Я стал искать пагат.
Но пагата не было. Куда он мог подеваться?
Еще раз пересмотрел все карты и стал размышлять о скрытом смысле изображений. Особенно был интересен "повешенный" - что бы он мог обозначать?
Человек висел на веревке между небом и землей вниз головой, руки связаны за спиной, правая голень крест-накрест с левой ногой, так что это выглядело как крест на перевернутом треугольнике.
Загадочное сравнение.
Вот! Наконец-то! Пришел Хароузек.
Или мне показалось?
Приятная неожиданность - пришла Мириам.
- Знаете, Мириам, я только что решил спуститься к вам и предложить прокатиться со мной по городу. - Было не совсем так, конечно, но я не задумывался над этим. - Ведь правда, вы не откажете мне?! У меня на сердце весна, и вы, именно вы, Мириам, должны сделать меня бесконечно счастливым.
- Прокатиться? - Она настолько удивилась, что я громко рассмеялся.
- Разве мое предложение так уж нелепо?
- Нет-нет, но… - она подыскивала слово, - невероятно странно. Прокатиться по городу!
- Вовсе не странно, если вы представите, что сотни тысяч людей, в сущности, только этим всю жизнь и занимаются.
- Конечно, но то другие люди! - согласилась она, все еще ошеломленная моим предложением.
Я взял ее за руки.
- Если другие люди вправе испытывать радость, мне бы хотелось, Мириам, чтобы вы насладились бы ею еще больше.
Внезапно ее лицо покрыла смертельная бледность, и по ее неподвижно застывшему взгляду я понял, о чем она думает. Это задело меня.
- Вам не стоит все время носиться с этим, Мириам, - продолжал я, - носиться с чудом. Вы обещаете мне это хотя бы из… дружеских побуждений?
Она уловила в моих словах испуг, и взгляд ее был полон изумления.
- Если бы оно вас так не утомляло, я радовался бы вместе с вами, но как? Знаете, я очень беспокоюсь за вас, Мириам, за… за… как бы это только выразить - за ваше душевное здоровье! Не поймите меня буквально, но… Мне хотелось бы, чтобы чудо никогда не совершилось.
Я ожидал, что она станет возражать, но она лишь кивнула головой, уйдя в себя.
- Это изматывает вас. Разве я не прав, Мириам?
- Порою мне тоже хочется, чтобы оно не произошло, - набравшись духу, ответила она.
Для меня сверкнул луч надежды.
- Если приходится думать, - она говорила медленно, погруженная в мечты, - что наступят времена, когда мне придется жить без такого чуда…
- Но вы за ночь можете стать богатой, и тогда вам больше ничего не будет нужно, - опрометчиво продолжал я, но тут же осекся, заметив, как она ужаснулась моим словам. - Я имею в виду, что вы могли бы сразу избавиться от своих забот, не насилуя своей воли, и чудо, которое вы тогда бы испытали, стало бы духовным деянием, внутренним переживанием.
Она покачала головой и сухо ответила:
- Внутреннее переживание - не чудо. Довольно странно, что оно дано людям, вообще не знающим, что такое чудо. С детства я переживала днем и ночью, - она резко наклонилась ко мне, и я догадался, что она скрывает что-то еще другое, о чем никогда не рассказывала мне, может быть, какое-то кружево невидимых событий, похожее на мое, - но это не имеет отношения к чуду. Даже если кто-то ставит на ноги и исцеляет больного прикосновением рук, я не могу назвать это чудом. Только когда мертвая материя - земля - оживится духом и нарушит закон природы, происходит чудо, к чему я и стремлюсь, едва стала сознавать себя. Отец мне как-то сказал: есть две стороны в Каббале - магическая и абстрактная, которые никогда не пересекаются. Может быть, магическая сторона способна притягивать абстрактную, но никогда наоборот. Магическая сторона - дар, абстрактную же можно постичь хотя бы с помощью наставника. - Она снова пояснила свою главную мысль: - Дар - это то, к чему я стремлюсь; мне все равно и не имеет цены, как персть, то, чего я могу достичь сама. И когда я вынуждена думать, что наступят времена, как я сказала раньше, что мне снова придется жить без чуда, - я заметил, как она судорожно сжала пальцы, меня мучили жалость и раскаяние, - то чувствую, что готова умереть от одной этой вероятности.
- И это причина того, что вы тоже хотели, чтобы чудо никогда не осуществилось? - допытывался я.