- Только отчасти. Тут есть что-то еще другое. Я… Я, - она на секунду задумалась, - я еще не готова к тому, чтобы испытать чудо в этой форме. Это так. Как бы мне вам объяснить? К примеру, мне много лет подряд каждую ночь снится один и тот же сон, который все еще продолжается и в котором кто-то - мы говорим: обитатель иного мира - наставляет меня и показывает не только в зеркальном отражении мои постепенные изменения, как далека я от магической зрелости и от умения переживать чудо, но и освещает мне даже вопросы логики, занимавшие мой ум в течение дня, чтобы я могла их пересмотреть в любое время. Вы поймете меня: такое существо заменяет собой в счастье все, что можно представить на земле: оно - мост, соединяющий меня с "небом", лестница Иакова, по которой я из тьмы повседневности поднимаюсь к свету, - мой наставник и друг; и вся моя уверенность, что на глухих тропинках, по которым ступает моя душа, я не способна заблудиться в безумии и мраке, покоится на нем, не солгавшем мне ни разу. Потом вдруг вопреки всему, что он мне говорил, я вижу "чудо". Кому теперь верить? Значит, то, что неизменно наполняло меня многие годы, - обман? Если бы я сомневалась в этом, я бы бросилась вниз головой в бездонную пропасть. И все-таки чудо произошло! Я бы закричала от радости, если бы…
- Если бы?.. - прервал я ее и затаил дыхание. Может быть, она сама теперь произнесет спасительное слово, и я сумею ей во всем признаться.
- Если бы узнала, что заблуждаюсь, что это вовсе не было чудо! Но я точно знаю - как и то, что нахожусь здесь, - что погибла бы, если бы снова пришлось спуститься с неба на землю. Думаете, человек способен такое вынести?
- Но ведь можно попросить помощи у отца, - сказал я, растерявшись от испуга.
- Помощи у отца? - она недоуменно взглянула на меня. - Там, где для меня только два пути, он способен найти третий?.. Знаете, в чем мое единственное спасение? Если бы со мной произошло то же, что и с вами. Если бы я в ту же минуту могла позабыть все, что принадлежит прошлому, - всю мою жизнь до сегодняшнего дня. Не странно ли, то, что вы ощущаете как несчастье, для меня высшая радость?!
Мы оба надолго замолчали. Потом она неожиданно взяла меня за руки и улыбнулась. Но уже почти радостно.
- Не хочу, чтобы вы огорчались из-за меня, - она утешала меня - меня! - перед этим вы были так довольны и счастливы, что на улице наступила весна, а теперь вы опечалены. Мне вообще ничего не надо было говорить. Забудьте про это и думайте снова так же весело, как прежде! Я просто очень рада…
- Вы рады, Мириам? - с горечью прервал я ее.
- Конечно, в самом деле рада! - В лице ее была уверенность. - Когда я поднималась к вам, я чувствовала себя как-то необычно - не знаю почему: я никак не могла освободиться от ощущения, что вам угрожает страшная опасность. - Я насторожился. - Но вместо того чтобы радоваться, увидев вас в полном здравии, я раскаркалась и…
- Вы можете поднять мне настроение, - улыбнулся я через силу, - если поедете со мной. - Насколько возможно, я старался говорить бодрым тоном. - Мне все-таки хочется увидеть, Мириам, удастся ли рассеять ваши мрачные мысли. Скажите, чего вам хочется, - вы еще далеко не египетский маг, но пока что юная девушка, с которой теплый ветер может сыграть злую шутку.
Внезапно она совсем повеселела.
- Да что это сегодня с вами, господин Пернат? Таким я вас еще никогда не видела! Кстати, о "теплом ветре": как известно, у нас, еврейских девушек, теплым ветром управляют родители, а мы лишь повинуемся. Такое тоже в порядке вещей. У нас это в крови. Но, конечно, не у меня, - добавила она серьезным тоном. - Моя мать наотрез отказала, когда ее сватал ужасный Аарон Вассертрум.
- Что? Ваша мать? Отказала старьевщику?
- И слава Богу, - кивнула Мириам, - этого не случилось. Для бедного человека такое, конечно, было смертельным ударом.
- Бедный человек, сказали вы? - Я вскочил с места. - Этот субъект - преступник.
Она задумчиво покачала головой:
- Конечно, он преступник. Но находиться в таком незавидном положении и не стать преступником способен только пророк.
Из любопытства я подсел поближе к Мириам.
- Вы знаете о нем подробности? Интересно. Особенно…
- Если бы вы когда-нибудь видели его лавку изнутри, господин Пернат, вы тотчас бы поняли, что у него на душе. Я говорю это потому, что часто бывала у него в детстве. Почему вы так удивленно смотрите? Разве это так уж необычно? Он всегда был радушен и добр ко мне. Один раз даже, помнится, подарил мне крупный сверкающий камень, особенно выделявшийся среди всех его вещей. Моя мать сказала, что это бриллиант, и мне, разумеется, пришлось тут же вернуть его.
Сначала он долго не хотел брать его, но потом выхватил у меня и с яростью швырнул подальше от себя. Но я заметила, как у него при этом слезы брызнули из глаз; я уже тогда достаточно хорошо владела древнееврейским, чтобы понять, как он пробормотал: "Все проклято, к чему бы ни прикоснулась моя рука…" С тех пор он никогда больше не звал меня к себе. Даже знаю почему: если бы я не пыталась его утешать, все осталось бы по-старому. Но оттого, что мне было бесконечно жаль его и я ему сказала об этом, он больше не желал меня видеть… Вам непонятно, господин Пернат? Но это же так просто: он одержимый - то есть человек, тут же становящийся подозрительным, болезненно подозрительным, если кто-то лезет в его душу. Все его держат за мерзавца еще большего, чем он есть на самом деле, - и в этом корень всех его мыслей и дел. Говорят, его очень любила жена, может, это было больше сострадание, чем любовь, но тем не менее так думали многие. Единственный, кто думал наоборот, был он сам. Всюду ему мерещились злоба и предательство.
Он делал исключение только для своего сына. Не потому ли так вышло, что он видел, как тот растет у него на глазах с младенческих лет, то есть был, так сказать, свидетелем рождения всяких качеств в ребенке с самого начала и оттого никогда не приближался туда, откуда бы могла начаться его подозрительность. А может, потому, что это в еврейской крови: вся способность излить любовь на своего отпрыска - в инстинктивном страхе нашей нации, что мы можем выродиться и не исполнить миссии, о которой мы позабыли, но этот страх продолжает жить в нас - кто знает!
С осторожностью, граничившей с мудростью и у такого некнижного человека выглядевшей необычной, руководил он воспитанием сына, с проницательностью психолога убирая с его пути любое испытание, могущее развить чувство совести, чтобы в будущем избавить его от терзаний.
Он нанял для него учителя - ученого, отстаивавшего воззрение, что животные бесчувственны, а их реакция на боль - всего лишь врожденный рефлекс.
Из любого плода выжимать максимум радости и наслаждения для самого себя и тут же за ненадобностью выбрасывать кожуру - такова была примерная азбука его дальновидной системы воспитания.
И можете себе представить, господин Пернат, что деньги при этом как символ и ключ к власти играют первую роль. А так как он сам свое богатство тщательно прятал от чужого глаза, стараясь, чтобы границы его влияния были покрыты мраком, он и придумал средство сделать сына подобным себе, но в то же время избавить его от мучений внешне нищенской жизни: он пропитал его дьявольской ложью о "красоте", обучил внешним и внутренним приемам эстетики, умению прикидываться снаружи цветочком на лужку, а внутри оставаться стервятником.
Естественно, это открытие "красоты" было едва ли его изобретением - по всей вероятности, это было "улучшение" совета, данного ему образованным человеком.
Он никогда не роптал на то, что позже его сын отрекался от него, где и когда только мог. Напротив, он вменил ему это в обязанность - ведь его любовь была жертвенной и, как я сказала уже однажды о своем отце, это была любовь, попиравшая смерть…
На миг Мириам замолчала, и я увидел, как ее сознание безмолвно продолжает плести свою пряжу. Это я понял по изменившемуся тону, когда она сказала:
- Загадочные плоды созревают на иудейском древе.
- Скажите, Мириам, вы никогда не слышали о том, что Вассертрум держит в своей лавке восковую куклу? Не помню, кто мне про это рассказал - может, мне все приснилось…
- Нет-нет, все правильно, господин Пернат: восковая кукла в натуральную величину стоит у него в углу, где он спит на соломенном тюфяке среди невообразимого хлама. Он приобрел ее давным-давно у владельца балагана, говорят, только потому, что она была похожа на девушку-христианку, якобы бывшую когда-то его любимой.
"Мать Хароузека!" - тут же догадался я.
- Вы не знаете, Мириам, как ее звали?
Она покачала головой:
- Если вам интересно, может быть, мне узнать?
- О Господи, конечно, нет, Мириам; мне совершенно все равно, как ее звали. - По ее сверкнувшим глазам я заметил, что она увлеклась рассказом. Я решил, что ей нельзя снова волноваться. - Что меня интересует больше всего, так это тема, о которой вы упомянули мимоходом. Я имею в виду "теплый ветер". Ваш отец, конечно, еще не решил, за кого вам выходить замуж?
- Мой отец? - Она весело рассмеялась. - Как вы могли подумать!
- Ну, тогда мне очень повезло.
- Как так? - простодушно спросила она.
- Тогда у меня есть еще шансы.
Это была лишь шутка, и она отнеслась к ней так же, тем не менее быстро встала и подошла к окну, чтобы я не увидел, как она покраснела.
Я несколько смягчил тон, чтобы помочь ей справиться со смущением.
- Как давний друг, прошу вас об одном. Посвятите меня в свою тайну, если это когда-нибудь произойдет. Или вы вообще не собираетесь выходить замуж?
- Нет-нет-нет! - Она так решительно не согласилась со мной, что я невольно улыбнулся. - Когда-нибудь я, конечно, выйду замуж.
- Само собой разумеется!
Она разволновалась как девочка.
- Неужели вы хотя бы минуту не можете оставаться серьезным, господин Пернат? - Я послушно перевоплотился в наставника, и она снова села в кресло. - Так вот, если я говорю, что мне придется когда-нибудь выйти замуж, то я имею в виду, что, хотя мне не приходилось задумываться до сих пор ни о чем, одно мне ясно - раз я женщина, мне нельзя оставаться бездетной.
В первый раз я увидел в Мириам черты женственности.
- Мне нужно представить в своих мечтах, - еле слышно продолжала она, - что брак - конечная цель, если два существа сливаются в одно, в то, что… Вы никогда не слышали о древнеегипетском культе Озириса? Сливаются в одно, что можно обозначить как символ гермафродита.
Я стал весь внимание:
- Гермафродита?
- Я имею в виду мистическое слияние мужского и женского начала человечества в полубожестве. Как конечная цель! Нет! Не как конечная цель, а как начало нового пути, вечного пути, не имеющего конца.
- И вы надеетесь, - поразился я, - когда-нибудь найти то, что ищете? А не может получиться так, что это существо обитает в другой стране, а может, и вообще не на земле?
- Об этом я ничего не знаю, - сказала она без обиняков. - Я могу только ждать. Если он отделен от меня пространством и временем - во что я не верю, иначе зачем я тогда была бы связана с гетто? - или пропастью взаимного неведения и я не найду его, значит, жизнь моя прошла бесцельно и была бессмысленной игрой бездарных демонов. Но, пожалуйста, прошу вас, не будем больше говорить об этом, - умоляюще произнесла она. - У изреченной мысли уже появляется неприятный привкус пошлости. И я не хотела бы…
Она внезапно смолкла.
- Что не хотели бы, Мириам?
Она подняла руку, торопливо поднялась и сказала:
- К вам пришли, господин Пернат.
У входа зашелестело шелковое платье.
Требовательный стук в дверь. И вот –
Ангелина!
Мириам собралась уходить, я удержал ее:
- Позвольте представить - дочь моего дорогого друга - графиня…
- Подъехать даже нельзя. Перерыли все мостовые. Вы когда-нибудь переедете в более или менее сносное жилье, мастер Пернат? На улице снег растаял, в небе такое ликование, что душа поет. А вы торчите здесь в своем болоте, как старая жаба… Кстати, знаете, вчера я была у своего ювелира, и он сказал, что вы величайший художник, тончайший резчик камей, какие только существуют сегодня, если не самый великий из всех, кто когда-либо жил! - Речь Ангелины обрушилась на меня неудержимым потоком, я был зачарован ею. Я видел ее лучистые голубые глаза, маленькие ножки в узких лакированных сапожках, видел своевольное сияющее лицо над грудой меха и розовые мочки ушей.
Она едва передохнула.
- На углу мой экипаж. Я уж боялась, что вас может не оказаться дома. Надеюсь, еще не обедали? Мы поедем сначала… Да, куда же мы сначала поедем? Сначала мы поедем - подождите! Вот! Может быть, в парк или, короче говоря, куда-нибудь на лоно природы, где так вольно дышится на воздухе среди почек и таинственных побегов. Идемте, идемте, возьмите вашу шляпу, а потом мы перекусим у меня, а затем поболтаем до вечера. Возьмите же вашу шляпу! Чего вы ждете? Теплая, очень мягкая полость в экипаже - мы укутаемся ею до шеи и прижмемся друг к другу, пока не станет жарко.
Что мне оставалось ответить?!
- Только что мы с дочерью моего друга договорились о поездке…
Прежде чем я успел договорить, Мириам быстро попрощалась с Ангелиной.
Я проводил ее до двери, хотя она дружески отнекивалась.
- Послушайте, Мириам, я не могу сказать здесь на лестнице, как я к вам привязан и что мне в тысячу раз лучше с вами…
- Не заставляйте ждать даму, господин Пернат, - настояла она, - прощайте, желаю весело провести время!
Она сказала это искренне, не кривя душой, но я заметил, что блеск в ее глазах притух.
Она стремительно сбежала по лестнице, и боль сдавила мне горло. Мне казалось, что весь мир погрузился во мрак.
Я был опьянен близостью Ангелины, сидевшей со мной рядом. Мы неслись во весь опор по улицам, заполненным людьми.
Прибой жизни так грохотал вокруг меня, что я, наполовину оглушенный, способен был только различать небольшие яркие блики, мелькавшие передо мной, - сверкающие бриллианты в серьгах и цепочках на муфтах, лоснящиеся цилиндры, белоснежные дамские перчатки, пуделя с розовым бантом на шее, с тявканьем рвущегося укусить колеса нашего экипажа, взмыленных вороных, в серебряной сбруе несущихся нам навстречу, окно магазина со сверкающей чашей, наполненной жемчугом и искристыми диадемами, блеск шелка на стройных девичьих бедрах.
Резкий ветер, ударявший нам в лицо, позволял мне еще острее ощущать в восхищении теплое тело Ангелины.
Полицейские на перекрестках с почтением отскакивали в сторону, когда мы проносились мимо них.
Затем лошади шагом направились по набережной - экипажи выстроились в один ряд у обрушившегося Каменного моста, набережная была запружена толпами зевак.
Я мало что замечал вокруг - одно лишь слово из уст Ангелины, ее ресницы, торопливая игра ее губ - все, все было для меня намного важнее, чем видеть, как сопротивлялись под нами обломки каменных глыб, подставляя плечи под удары шатучих льдин.
Дорога в парк. Потом - утрамбованная упругая земля. Затем шелест листьев под копытами лошадей, влажный воздух, обнаженные вековые стволы деревьев, усыпанных вороньими гнездами, мертвая луговая зелень с беловатыми островками еще не растаявшего снега - все мелькало передо мной как во сне.
Лишь несколько коротких слов, почти равнодушных, Ангелина бросила в адрес доктора Савиоли.
- Теперь, когда опасность миновала, - произнесла она с обворожительной детской непосредственностью, - и я знаю, что и у него дела идут на поправку, все, что я пережила, мне кажется ужасно скучным. Хочу наконец снова радоваться, строить глазки и окунаться в радужную пену жизни. Все женщины, по-моему, такие. Только не признаются в этом. Или настолько глупы, что не знают самих себя. Вы согласны? - Она даже не услышала, что я ей на это ответил. - Впрочем, женщины меня совсем не волнуют. Естественно, не считайте, что я вам льщу. Но одна лишь близость симпатичного мужчины гораздо приятнее увлекательной беседы с такой же умной женщиной. Наконец, весь этот вздор к чепуха в их болтовне. В крайнем случае немного рассуждений о нарядах - а что потом? Я легкомысленна, не так ли? - спросила она вдруг с таким кокетством, что, очарованный ее обаянием, я еле сдержался, чтобы не обхватить ладонями ее головку и поцеловать сзади в шею. - Признайтесь, что я легкомысленна!
Она плотней прижалась ко мне и протиснула свою руку мне под локоть.
Мы выехали из аллеи мимо рощицы с декоративными кустами, обернутыми соломой, выглядевшими под своей оболочкой как туловища чудовищ с обрубленными конечностями.
На скамейках отдыхали люди, греясь на солнышке, глядели нам вслед и судачили между собой.
Мы помолчали немного и отдались потоку своих мыслей. Насколько Ангелина оказалась иной, нежели я себе представлял ее до сих пор! Как будто сегодня впервые я увидел ее по-настоящему!
Неужели действительно это была женщина, которую я тогда в первый раз утешал в соборе?
Я не в силах был отвести взгляд от ее полураскрытых губ.
Она продолжала молчать. Казалось, что-то безмолвно вспоминала про себя.
Экипаж свернул на влажный луг.
Пахнуло пробуждающейся землей.
- Знаете… фрау…
- Зовите меня Ангелиной, - чуть слышно сказала она.
- Знаете, Ангелина, что… что я сегодня всю ночь мечтал о вас? - сдавленным голосом воскликнул я.
Она сделала быстрое незаметное движение, будто хотела освободить свою руку, и серьезно посмотрела на меня.
- Невероятно! А я - о вас! И в эту секунду я думала о том же самом.
Мы снова замолчали, оба догадываясь, что думали об одном и том же.
Я чувствовал биение ее крови, ее рука едва заметно дрожала на моей груди. Она напряженно смотрела вдаль мимо меня.
Медленно я поднес ее руку к своим губам, снял белую надушенную перчатку, услышал, как участилось ее дыхание, и, обезумев от страсти, сжал зубы на ее большом пальце.
Много времени спустя я словно пьяный брел сквозь вечернее марево к городу. Бесцельно кружил по улицам и долго шел, не зная, где нахожусь.
Потом я остановился у реки и, склонившись над стальными перилами, неподвижно смотрел на кипучие волны.
Я все еще чувствовал руки Ангелины на своей шее, видел перед собой каменное ложе фонтана, у которого мы много лет назад однажды расстались, со сгнившими листьями вяза на дне, и она снова безмолвно брела со мной, как только что, положив мне голову на плечо, по продрогшему сумрачному парку около своего замка.
Я сел на скамейку и надвинул шляпу на лоб, чтобы помечтать.
На плотине шумела вода, и ее рокот поглощал последние угасающие вздохи засыпавшего города.
Иногда я плотнее запахивал пальто и видел, как река погружалась во мрак, пока наконец, скованная непроглядной ночью, не уносила в грязно-буром потоке от плотины бурливые пряди белой пены к другому берегу.
Я вздрагивал при мысли, что снова придется возвращаться к своему безрадостному очагу.
Сияние мгновенного полдня навсегда сделало меня чужим в собственном доме.
Промежуток в несколько недель, а может, и дней промелькнул улыбкой счастья - и не осталось ничего, кроме дивных воспоминаний с привкусом горечи.
А потом?
Потом - бездомность здесь и там, на том и другом берегу.