Ну - вставай! Еще один взгляд сквозь решетку парка на замок, за окнами которого она спала, прежде чем брести в беспросветное гетто… Я стал возвращаться прежней дорогой, откуда пришел, и побрел ощупью сквозь густой туман вдоль ряда домов по уснувшим площадям; взгляд мой выхватывал грозно высившиеся передо мной мрачные памятники, одинокие караульные будки и барочные узоры фасадов. Тусклое мерцание фонарей ширилось огромными фантастическими кругами в бледном радужном отблеске, резало глаза бледно-желтым светом и расплывалось в воздухе за моей спиной.
Моя нога нащупала широкие каменистые ступеньки, усыпанные галькой. Куда я попал? Ложбина, круто вздымавшаяся вверх?
Справа или слева находится гладкая каменная ограда парка? Голые сучья деревьев свисали сверху. Они падали с неба: ствол дерева прятала стена тумана.
Две-три гнилые тонкие ветки с хрустом сломались, когда я задел их шляпой, и, скользнув по моему пальто, нырнули в туманную седину, в которую погрузились мои ноги.
Затем светящаяся точка: где-то вдали одинокий огонек загадочно повис между небом и землей.
Должно быть, я заблудился. Похоже, что это была старая дворцовая лестница близ склона Королевского парка…
Затем длинная глинистая тропа. Наконец мощеная дорога.
Огромная башня вздымала голову в ночном колпаке - Далиборка. Голодная башня, в которой томились узники, покуда короли травили дичь в Оленьем логе.
Узкая излучистая улочка с бойницами, лабиринт, едва позволявший протиснуться плечам, - и вот я очутился перед рядом домиков, которые были чуть повыше меня.
Стоило протянуть руку, и я мог коснуться застрехи.
Я находился на Гольдмастергассе, где когда-то средневековые алхимики плавили философский камень и насыщали ядом лунные лучи.
Никакой другой дороги не вело сюда, кроме той, какой я пришел.
Однако я больше не находил проема в стене, чтобы пройти, он был забран деревянной решеткой.
Ничего не оставалось, как разбудить кого-нибудь, сказал я самому себе, чтобы мне показали, как отсюда выбраться. Странно, что дом здесь перекрывал переулок - он был больше, чем остальные дома, и такой уютно-светлый! Вроде я никогда не замечал его.
Должно быть, он очень хорошо выбелен, если так ярко выделяется в тумане.
Минуя решетку, я прохожу по узкой садовой аллее, прижимаюсь лбом к оконному стеклу - полный мрак. Стучу в окно. Там, в комнате, появляется в дверях древний старик, в руке у него зажженная свеча, старческим неуверенным шагом он доходит до середины комнаты, останавливается, не спеша поворачивает голову к запыленным алхимическим ретортам и колбам у стены, его взгляд задумчиво устремляется к огромной паутине в углу потолка, а потом его глаза неподвижно застывают на мне.
Тень от скул заслоняет глазницы, так что они кажутся пустыми, как у мумии.
Вероятно, он меня не видит.
Я стучу в стекло.
Он меня не слышит. Снова бесшумно, как сомнамбула, выходит из комнаты.
Тщетно жду.
Стучу в ворота дома - никто не открывает…
Ничего другого не остается, как снова начать бесконечные поиски, пока наконец я не нахожу выхода из переулка.
Не лучше ли, подумал я, оказаться среди людей с моими друзьями Цваком, Прокопом и Фрисляндером под крышей "У старого Унгельта" - они наверняка там, чтобы, по крайней мере, на несколько часов заглушить мучительную тоску по Ангелине? Я тут же отправился в путь.
Они устроились за старым столом с источенной жучком столешницей - ни дать ни взять трилистник мертвых, - все трое с белыми тонконогими трубками в зубах, в таком дыму, что хоть топор вешай.
Их лица были почти неразличимы в скудном свете старой висячей лампы, поглощаемом темно-бурыми стенами.
Худая как щепка, морщинистая молчунья кельнерша сидела в углу со своим вечным вязаным чулком, водянистыми глазами и желтым утиным носом.
Красные шторы с матовым отливом висели на закрытых дверях, и приглушенные голоса посетителей в смежной зале долетали до нас точно эхо гудящего пчелиного роя.
Фрисляндер в конусообразной шляпе с прямыми полями, с клиновидной бородкой, серым цветом лица и шрамом под глазом выглядел как утопленник голландец из канувших в Лету столетий.
Иешуа Прокоп воткнул вилку в свои длинные музыкантские кудри, без устали щелкая невероятно длинными костлявыми пальцами, и с восторгом наблюдал, как Цвак бьется над тем, чтобы повесить на пузатую бутылку рисовой водки пурпурный плащик марионетки.
- Это будет Бабинский, с глубокомысленной важностью объяснил мне Фрисляндер. - Вы не знаете, кто такой Бабинский? Цвак, ну-ка расскажите Пернату, что это была за птица!
- Бабинский, - тут же начал Цвак, ни на миг не отрываясь от своей работы, - когда-то был знаменитым пражским бандитом и убийцей. Долго занимался он своим гнусным ремеслом, и никто не подозревал об этом. Но постепенно в благородных семействах стали замечать, что то один, то другой родич отсутствует за столом и никогда больше не появляется. Правда, поначалу все помалкивали в тряпочку, поскольку такой факт имел свои преимущества, ибо меньше приходилось возиться со стряпней. Но нельзя было оставить без внимания, что престиж в обществе мог от этого легко пострадать и породить всякие кривотолки.
Особенно если речь идет о бесследном исчезновении девиц на выданье.
Кроме того, требовалось чувство собственного достоинства, чтобы совместная жизнь в буржуазной семье выглядела порядочной хотя бы внешне.
Газетные рубрики "Вернись, я все простил" появлялись все чаще, как грибы после дождя, - обстоятельство, не учтенное Бабинским, легкомысленным, как и большинство профессиональных убийц, - и наконец привлекли к себе всеобщее внимание.
Под Прагой, в прелестной деревушке Крче, Бабинский, обладавший в душе исключительно миролюбивым нравом, построил себе благодаря своей неутомимой деятельности небольшое, но уютное гнездышко - домик, сверкающий белизной, а перед ним палисадничек с цветущей геранью.
Поскольку его доходы не допускали расширения застройки, он вынужден был - чтобы иметь возможность незаметно хоронить свои жертвы - вместо цветочной клумбы, которую он с удовлетворением созерцал бы, сделать если и не колумбарий, то могильные холмы, без устали увеличивая их в длину, когда того требовало дело или сезон.
На этом святом месте Бабинский каждый вечер, утомясь от трудов праведных, посиживал под лучами заходящего солнца и разыгрывал на флейте всевозможные элегические напевы.
- Стоп! - резко оборвал рассказчика Прокоп, вытащил из кармана ключ от своей квартиры, приставил его, как кларнет, к губам и запел: "Тим-ти-рим, ля-лям па-па!"
- Вы что, были при этом, если так хорошо знаете мелодию? - удивился Фрисляндер.
Прокоп метнул в его сторону недовольный взгляд.
- Для этого я слишком поздно родился. Но что мог исполнять Бабинский, мне как композитору лучше знать. Вы не способны судить о таких вещах: вам медведь на ухо наступил. Тим-тирим, ля-ля-лям па-па!..
Цвак растроганно слушал Прокопа, пока тот снова не спрятал свой ключ, а потом продолжал:
- Холм все рос и рос, пока это не вызвало подозрения у соседа. И полицейскому из предместья Жижково, случайно увидевшему издалека, как Бабинский душил престарелую даму из порядочного общества, выпала честь раз и навсегда покончить со злодейским ремеслом изверга.
Бабинский был арестован в своем райском уголке.
Суд приговорил его, при смягчающих вину обстоятельствах, учитывая его прекрасную репутацию, к смерти через повешенье и одновременно поручил фирме "Братья Лейпен", торгующей вервием en gros et en detail, поставить необходимый материал для приведения приговора в исполнение, поскольку оный отсутствовал в их ведомстве, а гражданский счет перечислили высшему государственному казначейству.
Вышло так, что веревка лопнула, а Бабинский был приговорен к пожизненному тюремному заключению.
Двадцать лет провел убийца за стенами монастыря святого Панкратия, и за это время ни слова упрека не сорвалось с его губ: еще и сегодня чиновничий штат прокуратуры возносит хвалу его образцовому поведению; да, ему даже разрешили в дни рождения высочайшей особы императора иногда поигрывать на флейте…
Прокоп тут же снова полез за ключом, но Цвак остановил его.
- По случаю всеобщей амнистии Бабинскому скостили оставшийся срок, и он получил место привратника в обители "Сестры милосердия".
Несложная работа по саду, исполняемая им между делом, давалась ему легко: он ведь по роду своих прежних занятий привык сноровисто работать заступом, так что у него оставалось достаточно свободного времени, чтобы просветляться умом и сердцем в добродетельном чтении тщательно отобранных книг.
Окончательные результаты превзошли все ожидания.
Когда бы ни посылала его игуменья по субботним вечерам в трактир, чтобы он мог слегка потешить душу, он каждый раз возвращался до наступления ночи домой, намекая, что распад общественной морали угнетает его, а бесчисленное преступное отродье делает сельскую дорогу опасной, так что для каждого мирянина разумной была бы заповедь - вовремя возвращаться домой.
В те годы в Праге мастера-восколеи имели дурную привычку выставлять на продажу небольшие фигурки, укрытые красной накидкой, изображавшие Бабинского.
Пожалуй, ни в одной скорбящей семье нельзя было не увидеть такой фигурки.
Но обычно они стояли в магазине под стеклянным колпаком, и ничто не приводило Бабинского в такой неистовый гнев, как вид этих восковых фигурок.
"В высшей степени недостойно и говорит о душевной черствости: где это видано - постоянно тыкать человеку в глаза заблуждениями его молодости, - рассуждал в таких случаях Бабинский, - и весьма достойно сожаления, что со стороны властей не предпринимается ничего, чтобы положить конец подобному безобразию".
В таком же духе он высказывался, уже находясь на смертном одре.
И не зря, так как власти вскоре распорядились прекратить продажу статуэток Бабинского…
Цвак одним глотком ополовинил стакан с грогом, и троица с дьявольской ухмылкой поставила многоточие в рассказе, потом Цвак осторожно повернул голову к бесцветной кельнерше, и я увидел, как она смахнула слезу со щеки.
- Ну, а вы не придумаете ничего лучшего, кроме, разумеется, оплаты по счету из благодарности за испытанное наслаждение, дорогой коллега и резчик камей? - спросил меня Фрисляндер после общего долгого и глубокомысленного молчания.
Я рассказал им о своих скитаниях в тумане.
Едва я подошел к повествованию о том, как увидел белый дом, троица, волнуясь, оторвалась от своих трубок, и после окончания рассказа Прокоп грохнул по столу кулаком и воскликнул:
- Да это же сущее!.. Все легенды мира этот Пернат испытывает на собственной шкуре! A propos, о тогдашнем Големе - знаете, ведь ларчик просто открывался.
- То есть как это просто? - опешил я.
- Вы знакомы с еврейским нищим юродом Гашилем? Нет? Ну так вот - Големом оказался тот самый Гашиль.
- Нищий - Големом?
- Конечно, Гашиль был Големом. Нынче после обеда среди бела дня жизнерадостный призрак прогуливался по Зальнитергассе в своем пресловутом лапсердаке семнадцатого столетия. И тут-то на него благополучно и набросил петлю собачий живодер.
- Что это значит? Я ни слова не понимаю! - Я вскочил со стула.
- Я же вам и объясняю - это был Гашиль! Говорят, он давным-давно нашел лапсердак в подъезде дома. Впрочем, вернемся к белому дому на Малом углу: случай жутко любопытный. Именно об этом рассказывает древняя легенда: там наверху, на Алхимистенгассе, расположен дом, который можно увидеть только во время тумана, да и то такое удается тому, кто родился в рубашке. Называется он "Стеной у последнего фонаря". Кто проходит мимо него днем, видит там один огромный серый камень; за ним круто обрывающаяся в Олений лог пропасть; и вам здорово повезло, Пернат, что вы не сделали еще одного шага, - вы неминуемо полетели бы в бездну и переломали бы себе все кости.
Ходят слухи, что под камнем зарыт огромный клад, камень заложен как фундамент дома орденом "Азиатские братья", будто бы основавших Прагу. В этом доме когда-нибудь на закате дней станет жить человек - точнее говоря, гермафродит, существо, совмещающее в себе мужчину и женщину. И он поместит в гербе изображение зайца. Между прочим, заяц был символом Озириса, и оттуда же идет традиция подавать к столу зайца на Пасху!
Говорят, что, пока не пробил час, камень охраняет Мафусаил собственной персоной, чтобы сатана не оплодотворил камень и не произвел от него на свет сына, так называемого Армилоса. Вам никогда не приходилось слышать об этом Армилосе? Известно даже, как он будет выглядеть. Известно - точнее говоря, это знали древние раввины, - что, если он появится на свет, у него будут золотые волосы, сплетенные сзади в косу, затем - две макушки, серповидные глаза и руки, свисающие до пят.
- Этот петух стоит того, чтобы его нарисовать, - проворковал Фрисляндер и полез за карандашом.
- Так вот, Пернат, - закончил Прокоп, - если вам когда-нибудь посчастливится стать гермафродитом и en passant найти зарытый клад, тогда вспомните о том, что я всегда оставался вашим лучшим другом!
Мне было не до шуток. Сердце мое преисполнилось тихой грусти.
Цвак заметил это, хотя и не зная причины, но тем не менее сразу пришел мне на помощь:
- Во всяком случае, весьма удивительно и даже жутковато, что Пернату было видение именно в месте, столь тесно связанном с древним преданием. Тут причинные связи, звенья которых человек, видимо, не в силах порвать, хотя его душа способна созерцать формы, недоступные ощущению. Никуда мне не деться, но все-таки, согласитесь, сверхчувственное - это сама прелесть! Не правда ли?
Фрисляндер с Прокопом приняли важный вид, и каждый из нас считал ответ излишним.
- А вы как думаете, Евлалия? - снова спросил Цвак, повернувшись к кельнерше. - Разве сверхчувственное не самая прелестная штука на свете?
Старая кельнерша почесала спицей в макушке, вздохнула, покраснела и ответила:
- А подите вы! Надоели хуже горькой редьки.
- Чертовски напряженная атмосфера была сегодня весь день, - начал Фрисляндер, после того как утих взрыв нашего хохота. - Мне не удалось довести до конца ни одного штриха. То и дело мысли вертелись вокруг Розины, когда она танцевала во фраке.
- Ее снова нашли? - спросил я.
- "Нашли" - хорошо сказано. Полиция нравов добыла для нее большой ангажемент! Может, на нее положил глаз - тогда в "Лойзичеке" - сам господин комиссар? В любом случае она теперь развивает бешеную деятельность и существенно пополняет ряды иностранных туристов в еврейском квартале. Впрочем, за столь короткий срок она стала чертовски аппетитной девчонкой.
- Когда подумаешь, что может сотворить женщина с мужчиной только для того, чтобы заставить его влюбиться в нее, просто диву даешься, - заметил Цвак. - В поте лица добывать деньги, лишь бы можно было прийти к ней. Вот для чего бедный малый Яромир ночами превращается в художника. Он обходит кабаки и вырезает силуэты для посетителей, портреты своего рода.
Прокоп, пропустивший мимо ушей конец фразы, прошамкал:
- В самом деле? Неужели Розина так похорошела? Вы уже сорвали поцелуйчик с ее уст, Фрисляндер?
Кельнерша тут же вскочила с места и, полная негодования, оставила комнату.
- Мокрая курица, а тоже петушится! Вот уж поистину наказанье добродетелью! Подумаешь! - раздраженно пробурчал ей вслед Прокоп.
- Чего вы хотите, она ведь ушла на самом щекотливом месте. И кроме того, чулок уже был довязан, - успокоил его Цвак.
Трактирщик снова принес грогу, и разговоры мало-помалу приняли более двусмысленный оттенок. Настолько вольный, чтобы при моем лихорадочном состоянии еще и будоражить мне кровь.
Я старался отвлечься, но чем больше замыкался в себе, возвращаясь мыслями к Ангелине, тем жарче шумела кровь в голове.
Довольно неожиданно я распрощался с друзьями.
Туман слегка рассеялся, на мне искрились тонкие ледяные иглы, но мгла была еще такой густой, что я не в состоянии был прочесть таблички с названиями улиц и сбился с пути.
Я очутился в чужом переулке и хотел было вернуться назад, когда услышал, что меня кто-то окликнул:
- Господин Пернат, а господин Пернат!
Я огляделся, поднял голову - никого.
Открытый подъезд, над ним тускло краснел небольшой фонарь, и мне показалось, что в глубине прихожей белеет чья-то фигура.
Снова шепот:
- Господин Пернат, а господин Пернат!
Удивленный, я вошел в коридор, и тут же мою шею оплели теплые женские руки, и при свете, струящемся сквозь лениво размыкающуюся дверную щель, я понял, что это была Розина, с жаром прильнувшая ко мне.
Ловушка
Тосклива хмарь смурного дня.
До самого утра я спал беспробудным мертвым сном.
Моя старуха служанка куда-то пропала или просто забыла растопить печь.
В печи остывала зола.
На мебель осела пыль.
Пола не касался веник.
Продрогнув, я ходил из угла в угол.
Тошнотворный дух сивухи заполнил комнату. Мое пальто и костюм были пропитаны старым устоявшимся запахом табачного дыма.
Я распахнул окно и снова закрыл - холодное тлетворное дуновение с улицы было невыносимо.
Мокрые взъерошенные воробьи недвижно застыли на карнизе под крышей.
Куда ни кинешь взгляд, везде побывала кисть серой скуки. Все во мне было покорежено и смято.
Сиденье на кресле - как же оно протерлось! По его краям пучками пробивался конский волос.
Следовало сходить к обивщику - да что там, будь как было - пусть будет еще одна пустая жизнь, пока все не провалится в тартарары.
А вон какая-то пошлая, несуразная рвань, скомканная тряпка на окне!
Почему бы не скрутить из нее веревку и не повеситься?!
Тогда уж мне никогда не придется смотреть на это надоевшее барахло, и вся эта жуткая изматывающая боль исчезнет раз и навсегда.
Да! Это самый разумный выход! Пора кончать.
Сегодня же.
Прямо сейчас - утром. Только не завтракать. Тошно при мысли, что отправишься на тот свет с набитым желудком! Что будешь лежать в сырой земле, неся в себе непереваренный гниющий завтрак.
Лишь бы только снова никогда не светило солнце и его наглая ложь о радости бытия вновь не засияла в душе!
Нет! Я больше не позволю водить себя за нос, не хочу быть мячиком в руках бездарной и нелепой судьбы, возносившей меня к небу, а потом снова бросавшей в грязную лужу, откуда я мог заглянуть в суетное прошлое, давно мне известное, что знает каждый ребенок и знакомо последней собаке в подворотне.
Бедная, бедная Мириам! Если бы я был в силах хоть немного помочь ей!
Необходимо принять решение, важное и неизменное, прежде чем во мне снова пробудится проклятая тяга к жизни и начнет обманывать меня новыми мечтами.
На что они были годны, все эти послания из царства вечности?
Ни на что, совершенно ни на что.