- Разрешите доложить, товарищ майор. Товарища Тарасову, здешнюю учительницу, мы попросили обыскать взятую в плен девушку. Вот что найдено. Я поторопился принести - может быть, бумаги окажутся полезными при допросе и этого...
Учительница пристально глядела на пленного. Провела рукою по лбу. Майор спросил быстро:
- Откуда вы его знаете?
- Это... тот самый, что на прошлой неделе во время налета на колхоз... детей...
- На бреющем полете из пулемета? По детской площадке? Вы запомнили лицо? Точно?
- Они играли на солнце. День был такой яркий. И они так смеялись, когда Паша - была у нас такая восьмилетняя, светлая девочка - растянулась на бегу. Она так и не встала...
Дыхание переняло. Девушка тронула горло.
- Не встала, потому что в этот самый момент с неба, как брошенный камень, с воем... стервятник... И по всей площадке клубочками пыль от пуль... И это лицо над пулеметом. Восемь детей... Кто видел такое, из миллиона узнает убийцу. Он. Голову отдам.
- Боюсь, что вы все-таки ошибаетесь, - покачал головой капитан. - Детей обстрелял летчик-истребитель, а этот тип - борт-механик. А это - совсем разные, несовместимые, я бы сказал, специальности.
- Соображение правильное! - подтвердил майор. Он не сводил глаз с штурмана: фашист стоял, грузный и равнодушный, веки тяжело наползали на усталые, безмысленные глаза. Словно все происходившее кругом не касалось его и его клонило ко сну.
Майор повторил:
- Соображение правильное. Но с другой стороны - действительно, у кого на глазах детскую кровь... - не опознается. И такое обвинение без уверенности ни один человек не предъявит. Это же - на смерть.
Он поднял глаза на Тарасову.
- На смерть, вы понимаете? Вы это возьмете на себя?
Она сжала пальцы. До хруста.
- Дайте револьвер. Я сама его... Как бешеную собаку... Вот...
Фашист тяжело переступил с ноги на ногу и поморщился.
- Прикажите меня отвести, - сказал он майору по-немецки. - И пригласите врача ко мне. Рана горит. Девушка, которая меня перевязывала, вероятно, малоопытна.
Глаза майора потемнели. Он сдержался с трудом.
- Вы недовольны нашей медицинской сестрой? - медленно проговорил он. - Вы предпочли бы врача той квалификации, как ваши "врачи", которых вы посылаете к нашим раненым, если им случается попасть вам в руки? Из тех, что вырезают красные звезды на лице и теле раненых и ломают им суставы? Таких "врачей" в наших госпиталях, действительно, нет.
Испуг перекосил лицо фашиста.
- Я не понимаю вас. За вашими ранеными у нас превосходный уход. И если в газетах распространяют слухи, будто их мучают, то ведь это же клевета...
Майор дал знак сержанту:
- Отведите пленного. И дайте сюда второго. Радистку.
Фашист пробормотал:
- Я хотел предложить: может быть, вы дадите мне самому допросить Менгден? Я ручаюсь, что заставлю ее сказать все, что она знает.
Майор круто сдвинул брови. Ему стоило больших усилий сдержаться.
- Вы хотели бы показать ваше искусство допрашивать? Продемонстрировать вашу "систему"? Вы... вообще, соображаете, где вы? И с кем вы говорите...
Подбородок фашиста, тяжелый, квадратный, затрясся.
- Я же... хотел заслужить, показать готовность... Потому что мне показалось...
Он хлюпнул носом, неожиданно. И на ресницы навернулись толстые, обрюзглые, как все в этом грузном теле, слезы.
- Я не... не могу... Я не хочу умирать, господин майор. Я жить хочу...
- О чем он? - Лейтенант удивленно поднял голову от протокола, который он дописывал. - Я прослушал...
Майор ответил сквозь зубы:
- Жить хочет.
Ручка, деревянная, тонкая, переломилась с сухим хрустом, так бешено сжали ее пальцы лейтенанта.
Сержант тронул за плечо фашиста. Но тот замотал головой и подогнул колени. Опуститься на пол он не успел: конвойные подхватили его под локти. Он прохрипел:
- Господин майор... на коленях прошу... Именем вашей матери... Или ее светлой памятью...
Конвойные двинулись. Сжатый крепкими их руками, приседая, цепляясь ногами за выщербы половиц, фашист поволокся к двери. Когда она закрылась, майор обернулся к Коробову.
- Чистой породы фашист, - брезгливо сказал капитан. - Зверь, а как до шкуры дело дойдет... Когда Гитлера поймаем, он тоже будет, так вот, в ногах валяться и выть.
Майор кивнул.
- Этот из коренных наци, можно поручиться... Недаром он документы порвал. Два железных креста он отстегнул перед вылетом: петельки на мундире заметили?
Он вернулся к столу.
- Как фамилия радистки, товарищ Коробов?
- Клара Менгден, - сказал просматривавший принесенные Андронниковым бумаги лейтенант. - На самом бомбардировщике ничего стоящего не обнаружено, капитан?
- Фотокамера и борт-журнал целы, - ответил Андронников. - И еще (он усмехнулся) - собачка деревянная. Они берут на самолет деревянных собачек игрушечных, на счастье...
- А на убитых?
- У полковника - ничего, кроме бумажника: довольно крупная сумма денег. На трех остальных трупах - тоже бумажники, кошельки... всякая карманная утварь, словом. Радиостанция повреждена, но я отметил, на всякий случай: последний разговор шел на волне 110.
- А в бумагах Менгден? Это что за пачка?
- Личные письма, - сказал лейтенант. - Мамаша у нее, очевидно, с характером: настойчиво требует присылки украинского сала и яиц... А в другом письме ехидно упоминает о каком-то Матиасе из Зебака, который прислал теще ботинки из Белграда, а жене - уйму вещей... "невпример кое-кому". Очевидно - тонкий намек.
- Я вам не нужна? - тихо спросила Тарасова. - Я пойду к себе...
Майор пожал ей руку.
- Идите. Но не отлучайтесь из дома, - сейчас же после допроса Менгден я позвоню в трибунал. Вас вызовут, очевидно. Вы подтвердите то, что сказали мне.
- Я подтвержу, - кивнула учительница. - И можно еще спросить: я ведь не одна была при расстреле.
В дверях она посторонилась и пропустила Менгден, которую ввел сержант. Девушка прихрамывала чуть-чуть, дыханье было прерывистым и частым, но глаза оставались такими же странно потухшими, безразличными, как тогда, перед вылетом. И руки, исхудалые, безжизненно висели вдоль тела. Как подстреленные.
- Клара Менгден, стрелок-радист?
Она опустила ресницы и чуть наклонила голову, подтверждающе.
- Мы будем беседовать по-русски, не правда ли? Товарищам будет легче следить.
Ресницы взметнулись вверх, недоуменно.
- Но я не умею по-русски.
- Не умеете? - мягко спросил майор. - Наверное?
Девушка пожала плечами.
- Зачем я буду лгать?
- Вы такая правдивая?
- Нет, - ответила она, голосом ровным и равнодушным. - Просто мне все равно. И я устала. А чтобы лгать - надо думать.
- А это дело утомительное? - спросил майор. - И не соответствует уставу национал-социалистской партии. У вас там вообще не полагается думать. Вы давно в партии?
- Я? - Девушка отрицательно покачала головой. - Я не в партии.
- Это можно солгать - не думая? - насмешливо спросил майор. - Переменим тему. В состав какого полка входил ваш бомбардировщик?
- Восьмого.
- Откуда был вылет?
- С оперативного аэродрома из Норовки.
- Где ваша главная база?
Она помедлила чуть-чуть.
- Не знаю. Ее сегодня переместили куда-то... На бомбардировщике новое место знал только полковник.
- Только полковник? А куда же вы пошли б на посадку, если бы, предположим, он был убит в воздушном бою, а самолет уцелел?
- Я бы запросила по радио... когда мы перелетели обратно фронт. Мне дали такую инструкцию.
- Вы находчивы. Но ваш сотоварищ утверждает категорически, что вы знаете, где база.
Опять поднялись, пожатьем, плечи.
- Откуда мне знать? Я всего только - радистка.
- Он сказал: вы пользовались особым доверием - и полковника и начальника штаба.
Она усмехнулась.
- Ни полковник, ни начальник штаба никогда не разговаривали даже со мной. У нас не принято, чтобы офицер - тем более штаб-офицер - разговаривал с нижним чином. А я, кроме того, женщина.
- Стало быть, из всего, что о вас рассказал борт-механик...
Глаза девушки широко раскрылись, и в них взметнулся испуг.
- Борт-механик? Но он же... убит.
- Я имею в виду того, что сбросился с вами вместе.
- Ах, этот? Но он не борт-механик, а штурман.
Командиры переглянулись.
- Как его фамилия, кстати?
- Не знаю.
- Опять! - не сдержался майор.
Но девушка повторила, почти жалобно:
- Не знаю, право же. Я в первый раз его увидела сегодня, уже на самолете. Он только что к нам назначен. Раньше он летал на истребителе.
- На истребителе? Вы это наверное знаете?
- Наверно, да. Накануне его истребитель подбили. А другой машины, на смену, еще нет. Его и назначили временно на место нашего штурмана: тот был убит вчера.
Майор обернулся к лейтенанту.
- Позвоните в трибунал, Бехтееву. Пусть немедленно вызовет Тарасову.
- А девица эта не лжет? - вполголоса спросил лейтенант. - Спросите ее, почему этот толстый мерзавец стрелял в нее, если он ее первый раз сегодня увидел.
- Он же объяснил - по-моему правдоподобно, - так же вполголоса ответил майор. - А впрочем...
Он повторил по-немецки вопрос лейтенанта Менгден. Она ответила попрежнему равнодушно:
- Наверно, он не был уверен, что я буду себя вести хорошо на допросе. Я слышала, в ваших газетах печатают показания пленных, и они всегда плохо говорят о фашистах. Наверно, он боялся, что я тоже скажу что-нибудь плохое.
- Вы полагаете, что он не был в вас уверен? Несмотря на то, что вы пошли на войну? Скажите, между прочим: что, собственно, заставило вас записаться в добровольцы?
- В добровольцы? - Она удивилась так, что в искренности ее удивления нельзя было усомниться. - Что вы хотите сказать? Меня мобилизовали, как и всех остальных, кто сейчас в армии. Обучили... Наша школа, женская, радистов-стрелков, была в Дюссельдорфе, если вас это интересует...
- Весьма.
- Четырехмесячный курс. Когда мы кончили, нас распределили по эскадрильям.
- Женщин?
Она глянула еще недоуменней.
- Ну да. На бомбардировщиках сейчас больше женщин, чем мужчин: мужчин хватает только на истребители. И то там много мальчиков.
- Правильно, - подтвердил капитан. - Среди тех, что мы сбиваем, действительно часто попадаются мальчишки семнадцати лет. Но чтобы на бомбардировщики назначались преимущественно женщины...
- Не все ли равно, - устало сказала Менгден. - Мужчина, женщина. Стрелять из пулемета или сбросить бомбу - это же не требует ни силы, ни ума. Нажать, повернуть... Чистая техника.
Она замолчала и осторожно сняла прилипшую к колену соломинку. Вышедший из соседней комнаты Сопар-Оглы приостановился, рассматривая ее с любопытством.
- Отправь ее, - вполголоса сказал капитан, наклоняясь к уху майора. - Только время терять: не человек, автомат какой-то.
- Автомат и есть, - угрюмо ответил майор. - Фашистская система так их и готовит, солдат: кто не может стать убежденным палачом и живодером, - обратить в автомат...
Майор дал знак конвойному:
- Отведите пленного.
Менгден вышла неровной, вздрагивающей походкой. Командиры проводили ее глазами. Вслед за ней вышел Сопар-Оглы.
- Чорт-те что, - сквозь зубы сказал капитан. - До чего перекалечен человек... Даже - не жалко.
- А за что жалеть? - пожал плечом майор. - Сделали автоматом? Это же не оправдание. Точно живого человека можно обратить в автомат против воли. Тем более сделать автоматом-убийцей. Если человек попал в волчью стаю и с волками вместе начинает рвать зубами человечье мясо - хотя бы даже для того только, чтобы сохранить жизнь, он хуже волка, гнуснее. И судьба его должна быть волчья.
Он подумал, покусывая губу.
- Но к этому автомату ключ можно подобрать, пожалуй... Мне обязательно нужна авиабаза... Как вы полагаете: что, если бы эта самая Клара Менгден связалась со своим штабом по радио?
- Вы хотите уговорить ее, чтобы она... - изумленно спросил лейтенант. - Довериться ей?
Майор оборвал досадливо:
- Да нет же, конечно. Кому это может в голову притти! Товарищ капитан, дайте-ка мне, кто здесь из радистов в танковом подразделении, авиации или полку связи особенно хорошо знает немецкий. В танковом Колдунов, помнится, есть. Инженер, из Москвы: очень хорошо знает.
7
Шукур Сопар-Оглы работал над сборкой рации. Он пел фальцетом туркменскую песню, и помогавший ему в сборке красноармеец-радист с усмешкой качал головой. Забавно, в самом деле: богатырь, косая сажень в плечах, а голосок тоненький-тоненький.
- Ты чего так... выводишь?
Шукур ответил, усмехаясь тоже:
- Это девушки песня, понимаешь? Вот я и пою девичьим голосом: как будто девушка мне поет.
Дверь избы открылась. Вошел приземистый, крепкий человек в форме танкиста. Орден Красной Звезды на груди. Шукур поднял приветственно руку.
- Хейль, геноссе Колдунофф.
- В точку, - засмеялся вошедший. - Я к тебе как раз по этому самому "хейлю". В штаб затребовали для особо ответственного поручения радиста, первоклассно знающего немецкий. Послали меня, но я хоть знаю язык лучше Гитлера, конечно, - у него в ста сорока тысячах слов его книги сто сорок тысяч ошибок против самого духа языка, Фейхтвангер не поленился подсчитать, - а все-таки не уверен, не будешь ли ты посильнее меня. Я майору так и сказал. Приказано тебя доставить: посоревнуемся - кому достанется честь.
Шукур оскалил белые, крупные зубы.
- Спасибо. Правильный ты, Колдунов. Какое поручение? В тыл к немцам? О-гэ! Тогда я с тобой, хоть ты и замечательный товарищ, - до последнего резаться буду. Совесть у меня спокойна: в тылу у них я за чистого немца сойду.
- Сказанул, - совсем расхохотался Колдунов. - Ты что, не знаешь, кого фашисты за племенного немца признают: белокурую бестию, притом - длинноголовую. А ты, как жук, черный, и голова круглая, как арбуз. Нет, брат. Если по языку ты меня не одолеешь, место за мной.
Майор, щурясь и с видимым удовольствием оглядывая Колдунова и Шукура, выслушал доклад капитана.
- Вровень, вы говорите? А по выговору? А ну-ка... из Гейне что-нибудь, позвонче.
Шукур, покосившись с усмешкой на Колдунова, начал:
Ein neues Lied, ein besseres Lied,
O Freundo, will ich euch dichten:
Wir wollen hier auf Erden schon
Das Himmelreich errichten...
Колдунов перебил:
Wir wollen auf Erden glücklich sein,
Und wollen nicht mehr darben;
Verschlemmen soll nicht der faule Bauch,
Was fleissige Hände erwarben.
Майор знаком остановил Колдунова.
- Как это немцы терпят, что Геббельсы и Гитлеры им эдакий язык поганят. С выговором у вас тоже, надо сказать, вровень. Придется по голосу выбирать.
Капитан широко раскрыл глаза: этого он никак не ждал.
- По голосу?
Майор усмехнулся.
- Ну да. Поскольку радисту придется говорить за Клару Менгден.
Капитан просиял. Он понял.
- Вы хотите...
- Именно, - кивнул майор. - Это единственный субъект из экипажа, о котором мы имеем достаточно данных, на случай вопросов. План таков. Бомбардировщик, возвращаясь из рейса, совершил вынужденную посадку - ну, скажем, сдал правый мотор - в безлюдной местности, на лесной поляне. Пока пилот и штурман спешно исправляют мотор, Клара Менгден, радист, связывается со штабом, запрашивает, куда приземляться: данные разведки и фотоснимки должны, как нам известно, доставляться на главную базу. В такой обстановке, когда каждая минута на счету, задерживаться нельзя - разговор поэтому стремительный. Особую проверку развести не успеют. Возьмем на голос...
Капитан и радисты переглянулись, и Колдунов сказал несколько неуверенно:
- Ключом надежней, товарищ майор. Немецкий код у нас есть.
Майор отрицательно покачал головой.
- С шифровкой как бы не запутаться на таком темпе. А кроме того, в микрофон, голосом, - убедительнее. Не только слова - человека слышишь: великое дело - человеческий голос. А здесь главное, чтоб ни на секунду сомнение не явилось. Но голос, конечно, должен быть соответственный.
Колдунов крякнул и отвел глаза. Он проговорил, сдерживая голос, но все же густым басом:
- У меня, безусловно, не лирическое сопрано, но, я полагаю, приблизительно такой голос может быть и у девушки. Тем более, что она - фашистка. И притом еще - пулеметчица.
Текинец засмеялся.
- Нет, товарищ Колдунов: такую девушку никто замуж не возьмет. Даже ариец. С твоим голосом Ивана Сусанина петь, а не Гретхен. Придется тебе мне уступить.
Он начал обычным своим "мужским" тоном, но с каждым словом голос становился все тоньше и тоньше. Командиры усмехнулись.
- Как восьмиклассница, честное слово. А не сорветесь?
- Никак, товарищ майор. У нас в Туркмении - пение такое, - пояснил туркмен и показал на горло. - Когда поешь - голосом надо делать буль-буль. Я совсем за девушку могу петь.
И он запел негромко:
Черный зреет виноград.
Ночью ты придешь ли в сад?
Роза белая весны,
Сладок мне твой аромат.
В горле, действительно, "буль-буль". Майор кивнул.
- По конкурсу задание за вами. Вы что, как будто не совсем довольны?
Радисты переглянулись.
- Мы, собственно, думали, что надо будет немцам в тыл пробраться. Поэтому, так сказать, некоторое разочарование.
Майор поморщился.
- Говоря откровенно, я вас считал серьезнее, товарищи. Задание вы освоили, товарищ Сопар-Оглы? Связаться с немецким штабом и от имени экипажа бомбардировщика спросить место посадки: им было обещано сообщить на обратном рейсе. Волна 110.
- А позывные штаба и бомбардировщика? - спросил текинец.
- Это вам самому придется узнать, - хладнокровно ответил майор. - У пленной радистки. Я ей не ставил этого вопроса, чтобы не сорвать дела: машинка у этого автомата поставлена была на "не знаю". Капитан распорядится, чтобы вас пропустили к пленной. Кстати, и к голосу прислушаетесь. Но быстро, товарищ Шукур: наши должны поспеть на фашистскую базу к вечернему слету.