- Сернички? - засмеялся Колбенко. - На, поджигательница. Зажги сердце земляку.
- Все вы шутите, Константин Афанасьевич, - Лида, принимая спички, покраснела, и ее румянец меня радостно взволновал.
Я сшивал остатки протоколов.
Колбенко копался в вещевом мешке, где у него не только нитки, иголки, ножницы, но и гвозди, небольшой молоток, пассатижи - хозяйственный человек!
И тут раздался сильный взрыв. Что-то грохнуло на голову. Наверное, я потерял сознание, но быстро пришел в себя. Я лежал на полу у дверей. В доме было полно дыма и пыли. Правда, его быстро вытягивало в окно, из которого высадило раму, и я увидел на месте грубки с зеленым кафелем груду кирпича и черный проем.
Сообразил, что случилось. Закричал:
- Лида!
Попытался встать. Но меня снова как взрывной волной отбросило к стене. Ударился затылком, осел на пол и застыл в углу, охваченный еще большим страхом, что не имею сил помочь Лиде. Где Колбенко? Где вы, Константин Афанасьевич? Куда вы девались? Помогите! Помогите!!! И тут я увидел его - в проеме между трубкой и дверью, перегородку разнесло, висели раструщеиные доски. Парторг, казалось мне, вышел словно из далекого тумана. Нет. Из черного дыма. Но что у него в руках? Колбенко приблизился, и я увидел: он несет Лиду. Он шепчет:
- Дитятко ты мое, дитятко…
Я собрал силы, чтобы подняться навстречу им.
- Лида!
- Павлик? Ты живой? Живой? А я ослепла. Я ослепла, Павлик!..
В немом ужасе отступил я в угол: не глаза ее увидел - другое…
Девушке разорвало живот, грудь…
* * *
Президент "пошутил". Давая пробу перед выступлением по радио, сказал, что он только что подписал декрет, который ставит Россию вне закона. "Бомбардировка начнется через пять минут".
Я услышал это по телевизору и… содрогнулся. Моя женская команда, сороки-стрекотухи, мешала мне слушать внимательно, и я не сразу сообразил, что к чему. О чем он, комментатор? Шутка? Какая шутка? Кто мог так пошутить? Президент такого государства?! Но и после того, как Сейфуль-Мулюков сообщил, что президент потом вынужден был оправдываться - "просто шутка", - я не сразу опомнился. Холодный страх леденил кровь. И первая мысль - о детях. Дети! Где мои внучки? Как спасти детей?
Давно уразумел, что спасти детей будет невозможно, и потому мне так страшно.
Цыкнул на дочек и невестку:
- Вы слушаете? Слышали, о чем там? А вы - о своих тряпках.
Невестка хитренькая, всегда играет в покорность и скромность.
- Простите, папа.
У Марины никогда не было такой покорности, тем более деланной. В детстве. В юности. А теперь ей слова не скажи - в ответ услышишь десять. Не удивительно. Образованная женщина. Художник-декоратор. Мать троих детей. Мать моих внучек, любимец, лопотушек Вики и Мики - Виктории и Михалины, двойняшек, им четвертый годик.
- Не о тряпках, папа, а о модах. Что может больше волновать молодых женщин в наше время?
- Мода, и никаких проблем? Никаких проблем для вас не существует? - Начинаю злиться, боюсь, что сорвусь и накричу. - Ты видишь, что в мире?
- А что в мире? Что нового, чего бы мы не знали?
- Ты слышала, как "пошутил" президент?
- Услышишь еще и не такое. Пусть он только останется в своем Желтом доме.
- В Белом, - поправила рациональная, точная Светлана.
- И тебя это не волнует?
- Волнует, но не так, как тебя. Я не читаю так внимательно четвертую и пятую страницы "Правды", как ты.
Давняя ее ирония по поводу моего интереса к международным разделам газет, журналов. Но я привык не обращать внимания на это.
- …А "Глобус" ты сам прячешь от нас в сейф. Удивляюсь, как ты "За рубежом" не прячешь. Мы же маленькие, не понимаем. Светик, дитятко мое, тебе дают в этом доме "За рубежом"? Или только "Пионерку"?
Светлана - наша "малышка", ей всего двадцать три, аспирантка лингвистической кафедры. Она антипод старшей сестры - молчунья. Правда, в ее редких замечаниях во время наших споров не меньше остроумия, чем в Маринином многословье…
Однако насчет "Глобуса" что-то новое. Почему вдруг?
- Послушай, болтушка, умного комментатора.
- Фарида? О Ближнем Востоке? Татарин поездил там, знает. Однако мне, боюсь, придется слушать это до конца жизни…
- Лет полста, - хмыкает Светлана.
- Дай бог, - вздыхает Зоя, невестка, явно притворно, чтобы серьезностью своей угодить мне.
Свое пожелание она относит к Марине, совсем не думая, что в контексте с передачей ее "дай бог" неуместно: не дай бог, чтобы сионисты издевались над несчастными арабами целых полстолетия.
Кончилось "Сегодня в мире". Началась передача по экономике. Мне и это интересно. Правда, бывают пустые передачи - информация, статистика. Но изредка ученые экономисты высказывают здравые мысли, дельные, неожиданные, до которых я не могу дойти собственным разумением. История экономики социализма - это одно, об этом я писал, читал лекции; проблемы научно-технической революции, современная организация производства, сельского хозяйства, науки - совсем другое, тут нужны специальные знания, которых у меня, чистого историка, нет. Приобретать их поздно - тяжело читать: испортил зрение. Смотреть телевизор легче, а в таких передачах главное - слушать.
Больно только бывает: услышишь умную идею, проблемную, полезную и даже простую (все гениальное просто!), а потом узнаешь через три - пять лет, что она так и не реализована или "открыта" у наших политических и экономических конкурентов.
Под старость особенно переживаю от бесхозяйственности, консерватизма. Чувствительный стал, словно шкуру содрали.
Что сегодня скажут мои ученые коллеги?
- Ты что, и эту тягомотину будешь слушать? Удивляешь ты меня, папочка. Не опротивело тебе? - У Марины смеются глаза.
- А я люблю ученых, - угодничает Зоя.
- Поэтому ты пять лет поступаешь в институт. - У Светланы не хватает дипломатичности, вообще ее отношение к братовой жене сложное: они как будто и дружат, но мне кажется, не очень любят друг друга, и от этого мне тоже больно - одна семья, а взаимопонимания, уважения и любви не хватает. У моих дочерей, у сына. У Зои среднее образование, она воспитательница в детском саду. Став членом нашей ученой семьи, каждый год объявляет о поступлении в институт, но ни разу не подала документы. Боится? Ленится? Или это результат Марининых шуток: "Зачем тебе сушить мозги, Зоюха? В твоем возрасте! Пресловутая эмансипация, за которую мы, дуры, так воевали, еще больше закабалила нас. Посмотри на меня с моей уймищей знаний. Завидуешь ты мне?"
Между прочим, свекровь Зои, жена моя Валя, тоже не очень хочет поступления невестки на вечернее отделение. Мать думает о сыне: что у него будет за жизнь, если жена каждый вечер после работы в институте?
Я держусь нейтралитета - хватает у меня своих проблем.
Но Светлану нужно пожурить: нельзя так бестактно язвить! Сама еще звезд с неба не нахватала. Аспиранточка! Марина тяжело вздохнула. Притворно, конечно.
- А мне захотелось поспорить с тобой.
- О чем?
- О модах.
Передачу я слушаю невнимательно, из головы все еще не идут страшные слова: "Бомбардировка начинается через пять минут". Кровь стучит в виски так, что разболелась голова. Снова - давление. Кто только и что только не нагоняет его, это зловещее давление! Дети, жена, коллеги, студенты, президенты… Проборки начальства, споры, жалобы, лекции, книги, передачи…
Марина высказывается парадоксально. Нередко это раздражает, но иногда и забавляет, развлекает и потому успокаивает. Может, и на этот раз как-то уведет мои мысли от зловещей "шутки".
- Давай, - позволил я Марине, - городи свой огород.
- Вот! Фиксирую вашу первую родительскую ошибку: игнорирование мнения детей. Мы умеем городить огород, не больше. Не узнаю тебя, отец. В лекциях ты возносишь нас до небес: какая героическая у нас молодежь! Не двоись, папа. Раздвоишь собственный характер.
- Интересно.
- Могут ли у такого отца быть неинтересные дети? Ты не ценишь нас.
- Без иронии, пожалуйста.
- Никакой иронии. Я очень серьезно. Разве может мать троих детей быть несерьезной? По серьезности я догнала вас с мамой.
Светлана засмеялась.
- Видишь, Свете смешно.
- Потому что Светлячку еще надо набираться серьезности.
- Ты набралась ее, как репейника.
- Ближе к теме, Марина.
- К тяжелой теме нужны легкие леса. По закону сцепы.
- Научилась ты в театре.
- Не в театре. В жизни. Итак, о моде. Напрасно ты так пренебрежительно отзываешься о ней… Не о тряпках. Вообще о моде. О всех модах. Их даете нам вы!
- Кто "мы"?
- Вы - идеологи.
- Интересно.
- Конечно, интересно. Посмотри вокруг. Серьезную книгу не купить. Учебников для студентов не хватает, сам же возмущался. А киоски забиты модами… Какие холеные женщины… Да и мужчины… в советских, польских, немецких, болгарских журналах! В каких одеяниях! Шик! Куда бывшим графиням и княгиням! Бледный у них вид на литографиях прошлых столетий. Можно купить журналы и с современными князьями. Французские. Итальянские. У туристов-спекулянтов. Гони рубликов пятьдесят за многокрасочный рай земной!
- Особенно если они родительские, рублики.
- Выкладывают и родительские, и свои. Мода… и не в журналах только… стала содержанием жизни. А для многих - и смыслом. Вы же нам показали не только теорию, но и практику. Поманили импортными тряпками, как ты называешь эти яркие, добротные вещи ширпотреба. Умеет проклятый капитализм их делать, сам ты говорил. Но импорта мало, и он кусачий в цене. И - боже мой! - как это распалило наши страсти, наши низменные чувства. Мы же по психологии все еще тряпичницы. Завистливые, жадные. Если я, художник с дипломом, имею итальянские сапоги за сто сорок ре, то Зойка вон, средний педагог, готова умереть с голоду, продать мужа, но заиметь такие же.
Зоя обиделась.
- Кого я продаю? Думай, что говоришь. - И, возмущенная, вышла.
- Действительно, думай, - упрекнул я Марину. - Ты бываешь бестактной, пани художница.
- Всего лишь сказала правду. Ничего, переживет.
- Твои налеты все переживают. А скажи, что тебе…
- Светлячок, сопи носиком-курносиком. Кладу еще несколько мазков на широкое полотно "Моды". Да что мы, тряпичницы, как ты, дорогой папочка, называешь наше племя! Мы - слабый пол. Нам вроде бы и положено. Я смотрю на некоторых твоих коллег. На них разве что трусы… жаль, не видно их… наши, бобруйские, а все остальное - оно, заразное, импортное. Мужчины - прямо из журнала мод, французского, не лишь бы какого.
- А это уже хуже бестактности.
- Цинизм? На цинизм у нас тоже мода. Но тебе я скажу комплимент: ты у нас старомодный. А возьмем твоего лучшего друга Петровского. Сам увешал всю квартиру коврами, обставил югославскими гарнитурами. А потом печатает в журнале длиннющую статью против потребительства. Разносит нас, несчастных, вдрызг. Даже страшно стало. Разве не новая мода?
- Тебя блоха не укусила сегодня?
- Клещ впился в макушку. Откуда только появились они? Мама едва вытянула. Зудит до сих пор.
- Оно и видно.
- Ты знаешь, а может, и полезно, чтобы клещи впивались… не в голову… в другое место… Может, мы бы шустрее стали. И научились шить хорошие сапоги.
- Мы научились делать космические корабли.
- Стоп, папа! Так ты загонишь меня в угол. Я - о модах. А ты - о кораблях. Корабли - не мода. Необходимость. Как хлеб. Кто назовет хорошую булку модой?
- А ты умнеешь.
- Спасибо. В твоем возрасте я буду самой мудрой бабусей.
- Если бы!
- Что, Светляк, "если бы"? До меня не доходит твоя односложность. Нужно вас учить риторике. А то разучились говорить. Будете мукать.
- Пощупай голову: второго клеща нет?
Молодец, Света! Долго молчит, но метко целит. Однако Марина не простак.
- Мама искала в моей голове. Пусто.
- Что правда, то правда.
- Это ты, дитя, о голове старшей сестры? Слышал, отец? Не упрекай одну меня в бестактности. Во детки растут!
Спорить с Мариной не хочется. Да и что сказать? Нечего. О моде можно услышать и не такое. Обсуждаем, а сами у нее в плену. Марина нравится тем, что одевается по-своему, сама рисует, кроит, шьет. Нередко выходит нечто театральное, а иногда и ничего, оригинально.
Своими рассуждениями она позабавила, развеяла мрачные мысли, страх от "шутки" президента и… от спокойствия, их спокойствия, дорогих мне женщин. Встревожило меня их равнодушие к событиям в мире. Встревожило. Испугало. Слава богу, улеглось. Настроение поднялось, даже появилось желание шутить:
- Давай, дочка, практикуйся в красноречии. Только тяжело понять, как ты сама относишься к моде.
- К какой? На что? Моды разные. Я - за моду на одежду, на мебель. Не обвиняй в аполитичности. Даже за буржуазную моду. У них есть чему поучиться. И мы завоевали право не только на робу. Но некоторые моды меня пугают. Когда мой тринадцатилетний сын гуляет по лесу с транзистором, меня это не очень радует. Я два года не могу купить швейной машинки, мамина уж совсем старенькая. А на три семьи наши, которые летом сливаются в одну, - шесть приемных аппаратов, не считая телевизоров. Вот где вы, идеологи, постарались. Ах, как мудро постарались!.. Поклониться вам нужно.
- Тебе хочется в каменный век?
- Светлана! Не лезь в разговоры старших! И слушает мой сын голоса всего мира. Ты много писал про эти "голоса", не мне тебе рассказывать о них. Но даже и без "голосов" у нас есть еще одна мода - на иностранные языки. С них, изучаемых в специальных - обязательно престижных! - школах, начинается у детей, молодежи преклонение перед иностранным. Твой сын и мой брат родного языка не знает, а по-французски грассирует как Мопассан. Я по-английски так и не научилась, но их политическую болтовню понимаю. Знаешь, какое я сделала открытие: проще всего понимать поклеп, ругань, любую мерзость. Это рассчитано на людей, не привыкших думать.
Я повернулся в кресле: снова что-то, не осмысленное еще, встревожило.
- Подожди, папа. Кончаю. К транзисторам вы прибавили магнитофоны. И… начиная с таких, как мой сын, и кончая такими, как я… нет, даже как ты… мы тиражируем миллионами экземпляров не только песенки Высоцкого и Пугачевой. Что слушает сейчас у Минского моря мой Саша? Какие "роки"? Какие "попы"? Выставляют нам "попы", а некоторые целуют их…
- Ну, понесло тебя…
- Светлана! Не лезь! Вот, отец, моды, от которых становится страшно. Тебе не страшно?
"Бомбардировка начнется через пять минут". Снова ударило в голову. Зазвенело даже. Что это сегодня со мной?
А тут еще заплакало дитя. Моя внучка. Которая? И у меня вспыхнуло раздражение против Марины. Почему вдруг? Случается, ее "заносит". Но сегодня она говорила совсем не глупость. Стоило бы порадоваться Марининой серьезности.
- Посмотри, почему плачут дети.
- На то они дети, чтобы плакать.
- Дети не должны плакать!
- Не будут развиваться легкие.
- Займись детьми, философ!
- Ты злишься? Почему?
Кричала Вита. Явно от боли. Подхватилась Светлана, побежала. За ней я, забыв о боли в суставах, моей муке не первый год - вот когда отозвался полярный холод!
Быстро пошел по садовой дорожке к детской песочнице, где разыгралась драма. Да Света уже несла на руках Викторию и дула ей на ушко.
- Что случилось?
- Пиратка укусила ее за ухо.
- Михалка?
- А кто же?
Мика, смешно набычившись, сидела в беседке под столом - спряталась от наказания. Она ниже своей сестрички, но полнее, широколицая ("вылитый дед", отмечают гости) и намного подвижнее, проворнее и хитрее. А детская хитрость всегда забавна. Бабушка, родители, тетка больше жалеют Викторию, но все забавляются неутомимыми придумками, нередко озорными, толстухи Михалины.
- Михалочка! Как же ты так? Смотри, как Виточке больно. Разве можно кусаться? У тебя же зубки, как у мышки, остренькие. А если бы ты откусила ей ушко?..
Прервал строгий материнский голос:
- Сюсюкай, сюсюкай с этой разбойницей, так она всем уши пооткусывает.
Не успел я оглянуться, как Марина грубо и зло вытянула дочь из-под стола и крепко, с размаху, шлепнула раз, другой…
Мика завопила на весь дачный поселок.
Я выхватил малышку и… сорвался на крик:
- Не смей бить ребенка! Не смей! И не называй ее так! Стыдно! Интеллигентка! Лезешь в высокие материи, а детей воспитывать не научилась!
- Ты нас по идеальной системе воспитывал!
- Марина! - слетела с мансарды "голубка мира", моя жена Валентина Петровна, сразу приняла на руки обеих плачущих внучек, укорила нас, взрослых: - Что вы раскричались? Вон Петровские уши навострили. Смеяться будут.
Прекрасный августовский вечер, может самый теплый за все холодное лето, был испорчен. Я переживал депрессию, навещавшую меня все чаще и чаще. Непонятный страх и полная апатия. Хотя почему непонятный? Очень даже понятный. Во всяком случае, на этот раз.
Спрятался в свою "голубятню" - в маленький, но уютный кабинет в мансарде, где мне всегда хорошо работалось.
Но в тот вечер я боялся развязать папку с рукописью грустных воспоминаний. По правде говоря, боялся я не только в тот "депрессивный" вечер, боялся, пожалуй, неделю уже. Нужно рассказать о смерти Лиды. Сорок лет я вспоминаю ее - живую. Как-то удавалось отгонять жуткое видение ее разорванного живота. А эту неделю днем и ночью стоит кровавое месиво, кровавый туман перед глазами и нагоняет страх за живых, за близких - за внучек, жену, дочерей и за всех девочек, девушек, женщин. Почему только за женщин? И еще боязнь: казалось, напишу ее смерть и тогда уж навсегда похороню ее, живую. Память свою похороню. А что может быть страшнее, как похоронить память?
Я сидел на балкончике в кресле-качалке и старался расслабиться, успокоиться, думать о приятном, радостном, веселом. О той же проказнице Михалинке. Как никто другой, она всегда умела развеять мои тяжкие мысли.
Встревожило, что не слышно ее щебетанья. Неужели неразумные взрослые наказали ребенка и она до сих пор молчит?
Раздражала музыка на соседней даче. Та самая, о которой говорила Марина! Сумасшедший кошачий визг. На собрании дачников договаривались, что дети не будут включать так громко транзисторы, магнитофоны. В поселке нашем с названием Академический не только отдыхают, тут некоторые одержимые, вроде меня, пытаются творить или, во всяком случае, думают над проблемами своих наук. Но кто из нас, стариков, имеет власть над своими детьми, внуками? Некоторые коллеги и соседи уверены в моем влиянии на молодых. Валя укоряет: "Ты их песочишь, а люди говорят, что у нас самые хорошие дети". - "Потому и хорошие, что не даю им распускаться". Утешайся своими мнимыми силами и умением! В тот вечер я думал о способностях своих - научных, педагогических - очень скептически.