* * *
Весь вечер горели у хутора костры. Весь вечер сотни татар и казаков, образовав несколько больших кругов, вместе ели украинский кулеш и татарскую бастурму [33] , пили вино и привезенную ордынцами бузу [34] .
Это было странное воинское братство, казавшееся Хмельницкому нереальным уже в самой своей житейской обыденности: татары и казаки едят из одного котла, пьют из одних кувшинов! Лагерь охраняют общие татарско-казачьи разъезды. Случалось ли еще когда-нибудь такое в истории Сечи, истории Запорожского казачества?
Хмельницкому не раз приходилось общаться с турками и с татарами. Он хорошо знал характеры и нравы этих людей и был удивлен, что сегодня ордынцы ни разу не прибегли к какой-либо хитрости, не попытались посеять недоверие.
– Вот так же сойдутся когда-нибудь две наши армии, – задумчиво проговорил Тугай-бей, принимая от Хмельницкого кружку с вином. Вопреки обычаю, он позволял себе этот грех и даже не пытался скрывать его от своих сотников и слуг.
– Это будет непобедимое войско, – поддержал его атаман. – Против татарской конницы и казачьей пехоты, укрепленной трофейной артиллерией, вряд ли устоит хотя бы одна армия мира.
– Не надейтесь, полковник, что в этот раз воинов моих будет много, но все же они придут. В то время как правитель Бахчисарая вообще не пришлет ни одного своего всадника. Выждет, увидит, как будут складываться первые наши сражения… Попробует поторговаться с королем Польши. Разведает, как отнесутся к его затее в Стамбуле…
– Так все же… Сколько воинов вы сможете привести с собой, досточтимый мурза?!
– Не более пяти тысяч.
– И еще столько же свободных оседланных коней.
Мурза вопросительно взглянул на Хмельницкого.
– Выступая в поход, татарские воины всегда берут с собой одного или двух запасных коней.
– Пусть на сей раз они возьмут двух, ведь по породе своей ваши кони отличаются от наших. Если это условие будет выполнено, ваши воины нужны будут нам в основном для того, чтобы криком и самим видом своим наводить ужас на польских легионеров. А на свободных татарских лошадок мы посадим казаков, одетых так, что ни один лях не отличит их от настоящих аскеров Тугай-бея.
Мурза коротко, понимающе рассмеялся.
– Я позабочусь о том, чтобы у каждого воина нашлось по два свободных коня.
Сыновья сидели у соседнего костра. Военачальники посматривали в их сторону, однако к себе не приглашали. Там сидели полководцы, которые должны прийти им на смену. Много ли будет у них потом времени, чтобы вот так спокойно побеседовать?
Как только солнце поднялось достаточно высоко, чтобы немного прогреть степь, оба лагеря проснулись, и воины, преодолев вброд речушку, остановились на левом ее берегу двумя отрядами, между которыми оказались полковник Хмельницкий и Тугай-бей со своим сыном.
Пора было прощаться, однако Хмельницкий все тянул и тянул с последними словами, нетерпеливо посматривая в сторону хутора. У Тугай-бея это вызвало удивление. Но вот, наконец, из одной из усадеб в сопровождении двух оруженосцев выехал Тимош. Он вел с собой подаренного вчера Тугай-беем скакуна, к седлу которого были приторочены ковер и кожаный мешок с остальными дарами.
– Султан-Арзы! – еще издали прокричал сотник по-татарски. – Передаривать подарки у нас тоже не принято! Кроме тех, которые подарил отец. Прими же от меня то, что принадлежало мне!
Султан-Арзы не знал, что то, что ему дарят, не далее как вчера было подарено полковнику Хмельницкому его отцом. И не обратил внимания на то, как округлилисъ от удивления глаза сурового Тугай-бея.
Увидев столь богатые дары, Султан-Арзы выстрелил вверх из подаренного ему пистолета, отвернув уголок ковра, восхищенно почмокал языком. А затем, отдав свою саблю одному из оруженосцев, заменил ее саблей, подаренной Тимошем, и поспешил пересесть на скакуна.
– Возможно, это не полностью соответствует древним обычаям наших народов, дорогой Тугай-бей, – произнес полковник, улыбаясь. – Но ведь мы должны согласиться, что дети имеют право на свои собственные обычаи, которые станут для их внуков священными.
– И все же мне не совсем понятно… – попробовал было возразить Тугай-бей, хотя в душе обрадовался, что все это богатство вновь принадлежит его роду. Он никогда не слыл щедрым, никакие святости традиций и обычаев не могли раздробить каменья его прирожденной скупости.
– Зато до конца дней своих буду спать спокойно, твердо зная, что сын ваш получил свободу без каких-либо даров, очень смахивающих все на тот же выкуп [35] .
Запрокинув голову, Тугай-бей коротко, хищно рассмеялся и отсалютовал Хмельницкому взметнувшейся вверх саблей.
Сотни воинов-татар сделали то же самое. А еще через несколько секунд воздух пронзили сотни стрел.
С криком и свистом татарский чамбул уходил в сторону Перекопа. И чем больше он отдалялся, тем тревожнее становилось на душе Хмельницкого и его воинов. Срабатывал извечный казачий инстинкт: там, вдали, – татары!
17
– Ордань, – подозвал Хмельницкий одного из своих полковников. – Видишь мой курень?
– Недостоин он тебя, полковник. Сегодня же пошлю людей на соседний остров за деревом, хижину поставим.
– Я н е о том. Отныне ты сидишь в этом курене, зовешься полковником Хмельницким и, пока не вернусь, командуешь этой крепостью-табором.
Ордань щурит свои подслеповатые глаза, словно присматривается к поднесенной к его лицу чудотворной иконе.
– Я, конечно, могу командовать, выдавая себя даже за короля Владислава IV. Но каждый видит, что перед ним всего лишь старый загулявший казак-сечевик.
– Каждый, кто остается на острове, будет видеть в тебе того, кого прикажу. Седлаш, – позвал своего адъютанта, – созвать сюда всех казаков!
Пока небольшой гарнизон острова собирался на свой круг, сын Хмельницкого Тимош, Перекоп-Шайтан, Савур и еще два казака подбирали самых крепких лошадей, запасались овсом, крупой и всем, чем только можно было поддержать в пути свои силы. Эти же воины должны были войти в небольшой эскорт, с которым полковник намеревался предстать перед крымским ханом. Перекоп-Шайтан оказался прав: действительно, подул теплый ветер с моря, степь освободилась от гололеда, и такие теплые, неснежные дни терять было грешно.
– Слушайте меня внимательно, – прокричал полковник, поднявшись на каменистый холм. – То, что сейчас скажу, будет сказано только для вас. Я отправляюсь в Черкассы, на переговоры с польным гетманом Калиновским. Но об этом никто не должен знать. К Черкассам уйдет моя тень. Хмельницкий же останется здесь, на острове. Им будет сотник Ордань. Да, отныне он сотник. Каждое его слово для вас такое же, как и мое. Те, кто прибудет с Украины сейчас, пусть уходят на Сечь или же создают новый лагерь в Татарском урочище, что в двух верстах вверх по течению. Но большинство повстанцев отправляйте назад. Пусть идут в свои края и от моего имени собирают собственные отряды. К теплу каждый из них должен вернуться сюда со своей полусотней. Тех, кто приведет сотню, назначу сотниками, три сотни – войсковыми полковниками, тысячу – волостными, отдавая под их управу первые же освобожденные нами местечки.
– Но Черкассы недалеко, – заметил кто-то из казаков.
– А кто сказал, что я направляюсь только в Черкассы? На самом деле в Черкассах я всего лишь передохну да пообедаю с господином Калиновским, а уж куда дальше путь мой проляжет, одному Богу известно.
Хмельницкий умышленно не договорил, чтобы по острову пошел слух, будто полковник тайно отправился в Варшаву, к польскому королю. А может, и в Московию. Слухи всегда порождаются неопределенностью, чтобы затем порождать еще большую неопределенность.
В полночь он поднял своих людей и, сопровождаемый полусотней казаков, переправился на правый берег Днепра. Пройдя еще немного вверх по течению, он приказал полусотне возвращаться на остров, а как только она скрылась из виду, описал небольшую дугу и, спустившись в долину, повернул на юг, в сторону Крыма.
– Слушай меня, сын, – обратился он к Тимошу, когда, пройдя версты три вниз по течению реки, они миновали свой островной лагерь и перешли на левый берег. – Я хочу, чтобы ты знал, что наше паломничество в Бахчисарай довольно рискованное.
– Почему ты заговорил об этом только сейчас? – неокрепшим баском просипел Тимош. – Побоялся, что если узнаю об этом на острове, то откажусь идти с тобой?
Полковник мысленно улыбнулся: держится парень. А что, живет жизнью обычного казака. По пути на Сечь даже успел пройти боевое крещение – освятить оружие вражеской кровью.
– Я слишком рано втянул тебя в эту авантюру, сын. – Перекоп-Шайтан и Савур выдвинулись чуть вперед, составляя авангард: Ворон и Седлаш прикрывали их со стороны степи, а Мирон и Гурлаш замыкали эту кавалькаду, зорко осматривая при этом все прибрежные овраги, нет ли какой засады. Четыре повозки с продовольствием и дарами под охраной еще пяти казаков тоже приотстали. Теперь у Хмельницкого была возможность спокойно поговорить с сыном без свидетелей. – В твоем возрасте парни еще ходят в бурсу или обучаются какому-либо ремеслу.
– Я ведь тоже не сижу без дела, – полушутя-полусерьезно огрызнулся Тимош. – Сам видишь: обучаюсь. Ты ведь знаешь, я хотел стать офицером. Как ты, как дед.
– Польской армии?
– Вы ведь оба служили польскому королю.
– Мне не хотелось бы, чтобы ты сожалел, что, вместо польского мундира тебе достанутся клейноды запорожского куренного атамана.
– Я б уду служить там, где служишь ты, – с подростковой непосредственностью объяснил Тимош, заставив отца умиленно изумиться: "Господи, какой же он еще ребенок!" – Не стану же я воевать против тебя и казаков.
– Надеюсь, не станешь.
– Ты не веришь мне? – смутился Тимош.
– Рассуждаю.
– Сомневаешься, что не стану?
– Теперь уже не сомневаюсь, – полковник не сдержался, приблизился к сыну и потрепал его по плечу – единственная нежность, которую мог позволить себе в эти минуты, на виду у казаков. – Теперь уже – окончательно нет.
– А что я такого сказал? – удивился Тимош, пожимая плечами. Отцовская логика все еще оставалась недоступной ему.
Багровое солнце несмело зарождалось над продрогшей степью, озаряя прибрежные холмы и чахлые кустарниковые рощицы холодными, круто замешенными на пронизывающем влажном ветру, лучами. Казаки постепенно отдалялись от Днепра, казавшегося сейчас последним надежным рубежом родной земли, и направляли лошадей прямо на холодное светило, которое представало перед промерзшими путниками далеким заманчивым костром.
– Наверное, жалеешь, что взял меня с собой, – неожиданно возобновил Тимош прерванный разговор, почувствовав, что нечто важное в нем так и осталось невысказанным.
– Жалею, – задумчиво ответил полковник. – На моем месте любой пожалел бы.
– Что же мне тогда, возвращаться, что ли?
– Будь иная ситуация, сам отослал бы. Но ты еще понадобишься мне в Бахчисарае. Тысячу раз пожалею потом, проклинать себя буду… Но предчувствую, что понадобишься. Причем именно ты, а не кто-либо иной из казаков.
– Но пока что я плохо знаю татарский.
– Этот язык ты должен будешь изучить, как я. Чтобы свободно общаться с татарами, турками, понимать буджакских ордынцев… Но боюсь, что у тебя будет достаточно времени, чтобы заняться им. Сама жизнь заставит.
– Мне нужно будет лазутчиком пройтись по Крыму? – негромко спросил Тимош, считая, что отец готовит его к роли шпиона.
– Для этой цели у меня найдутся более опытные воины. Причем не исключено, что они будут татарами.
Далеко впереди показался одинокий всадник. Поднявшись на небольшой холм, он осмотрел приближающихся людей и так же незаметно исчез, как и появился.
– Кажется, татарский дозорный! – известил полковника Савур.
– Один всадник в дозор не выезжает. Тем более – татарин.
Тимош пришпорил коня и хотел присоединиться к авангарду Савура. Полковник давно заметил, что сын привязался к этому крепкому, лихому казаку, которому едва исполнилось девятнадцать, и всячески поощрял эту дружбу, надеясь, что со временем она перерастет в казачье побратимство [36] . Но сейчас он окликнул Тимоша и заставил попридержать своего буланого.
– Ты ведь так и не понял, что я имел в виду, когда говорил, что очень понадобишься мне в Бахчисарае, – с тоскливой мрачностью в голосе произнес он.
– Почему же, понял.
– Нет, – решительно покачал головой полковник. – Видишь ли, мне придется предстать перед ханом в облике нижайшего просителя. Ты не представляешь себе, что такое просить военной помощи у хана. Впрочем, я тоже пока что плоховато представляю себе этот ритуал. Зато хорошо знаю обычаи татар. Может даже статься, что все мы там и погибнем. Дай-то Бог, чтобы в не очень страшных муках.
– Чего ты изводишь себя, полковник? – спокойно отреагировал Тимош, как и должен был реагировать в подобной ситуации всякий взрослый, проверивший себя в боях казак. – Погибнем, как все, как и гоже погибать казаку, так что твоей вины в этом не будет.
Тот одинокий всадник больше не появлялся, однако полковник ощущал его присутствие. Татарин рыскал где-то рядом, за ближайшими холмами, по окрестным балкам.
– Я, конечно, надеюсь, что все же удастся убедить правителя Крыма и получить у себя в тылу союзника. Может даже увести с собой несколько тысяч всадников. Но за это он потребует огромную сумму золотом или… заложника. – Хмельницкий взглянул на сына и осекся на полуслове. Едва он упомянул о заложнике, как Тимош остановил коня и удивленно уставился на него.
– Значит, тебе понадобится заложник?
– Не столько мне, сколько хану, – растерялся атаман. – Однако оставить он потребует человека, жизнь которого стоит для меня чего-то большего, нежели жизнь обычного казака, пусть даже сотника или полковника.
Тимош уже все понял. Грустно улыбнулся и отвел потухший взгляд, чтобы не встречаться со взглядом отца.
– Вот я и подумал, – произнес он некоторое время спустя, – если оставишь заложником меня, и татары, и казаки будут знать, что жизнь моя действительно чего-то стоит для тебя.
Полковник тягостно помолчал.
– Спасибо, что ты столь мужественно встретил мою отцовскую подлость, – прохрипел он, вдруг почувствовав, что горло перехвачено спазмой. – Додумался: – сокрушенно покачал головой, – родного сына оставлять татарам в заложники!
– Посчитаем это обычной военной хитростью. Вряд ли хан станет держать меня все время в тюрьме, наверное, оставит при дворе, только под присмотром. А значит, будет шанс сбежать.
Теперь уже настало время отца улыбнуться – грустно и снисходительно. Он действительно был признателен Тимошу за то, что тот с таким воинским пониманием отнесся к той миссии, которую собирается уготовить ему отец. Что он воспринял это признание отца, как подобает казаку воспринимать решение атамана.
– Ты хоть понимаешь, что такое оказаться заложником?
– Что ж тут понимать?
– Это означает, что, если я нарушу хотя бы один из пунктов договора, Ислам-Гирей велит казнить тебя.
– Велит. Куда ему деваться? И ты нарушишь этот договор, если так нужно будет для восстания, если так решит казачье товарищество.
Хмельницкий вновь сокрушенно повертел головой.
– Ты все еще ничего не понял. Я, конечно же, буду придерживаться пунктов договора, как апостол – заповедей Христа. Но хан может казнить тебя и тогда, когда я ни одного из них не нарушу, просто ему это будет выгодно. Например, твоя казнь или же "подлое" убийство тебя кем-то из окружения хана может стать удобной формой объявления войны Запорожской Сечи, Украине, всей Речи Посполитой; поводом для этой войны.
– Но я буду вести себя так, чтобы…
– От тебя там уже ничего зависеть не будет. Тебя могут даже не казнить, а попросту убить кинжалом или ядом. И не сторонники хана будут делать это, а его враги, которым захочется поссорить нас. Но убить тебя могут и наемные убийцы, подосланные поляками. Им ведь страшно столкнуться с военным союзом казаков и татар, проще натравить одну из этих сил на другую. Вот почему, как только ты останешься в заложниках, я буду проклинать себя еще страшнее, чем ты меня.
– Да не стану я никого проклинать, – постепенно приходил в себя Тимош. – Разве не понимаю, что так заведено? Я – твой сын, и хан знает, что, пока я под его саблей, ты ничего не нарушишь.
– Но хан может выдвинуть такие условия, которые я, подняв восстание… взяв под свое командование тысячи повстанцев, попросту не смогу не нарушить! – вскричал полковник и, стегнув коня плеткой, умчался прочь, чтобы сын не видел, как глаза отца, уже потерявшего одного сына, затмили предательские, сродни своенравной сабле хана, слезы.
18
– Он пришел, госпожа графиня, – Эльжбетта надула щеки и испуганно округлила глаза. – Маленький, весь в черном…
Служанка могла бы и не уточнять. Уже по выражению лица, по ужасу, прочитываемому в ее сливовых глазенках, графиня д’Оранж, не напрягаясь, догадывалась: в очередной раз ее удостоил визитом Коронный Карлик.
– Где он сейчас?
– Как всегда… В тайном будуаре. Прошел туда, не спрашивая разрешения.
"Так почему это приводит тебя в ужас? Он уже давно ни у кого не спрашивает здесь разрешения", – мысленно ответила ей Клавдия д’Оранж. Но вслух произнесла:
– Что тебя так пугает в этом добром, совершенно безобидном человечке?
– Мне всегда почему-то страшно, – шепотом ответила Эльжбетта, приподнимаясь на носках и указывая пальцами на стенку, – когда он, не спрашивая разрешения, заходит в ваш "будуар любви".
– Ну, насколько мне известно, теперь это не только мой "будуар любви", но и твой, – незло засвидетельствовала свое почтение графиня д’Оранж. – Стоит ли каждый раз напоминать об этом друг другу?
– Мой?! Что вы, что вы, госпожа графиня! – заволновалась Эльжбетта. – Вы можете говорить такое разве что в шутку. А если кому-то угодно…
– Хватит! Ванна готова? – графиня восседала в роскошном венском кресле, и розоватое, заметно раздобревшее тело ее озаряло голубоватый пеньюар нежным огненно-бледным, словно вечерняя луна перед полуночной бурей, сиянием…
Времена их случайных встреч с Коронным Карликом давно миновали. Теперь графиня знала дни и часы, в которые тайный советник короля господин Вуйцеховский, "бедный, никем в Варшаве не замечаемый" Коронный Карлик, имеет полное право появиться у нее без предупреждения, и, храня традицию своего сумеречно-таинственного дворца, она всегда приказывала готовить к его ожидаемому приходу ванну. Медную, привезенную сюда специально из Парижа – как любила подчеркивать по случаю и без случая ее служанка Эльжбетта, старавшаяся во всем подражать своей госпоже. Даже в ее невинных забавах в тайном "будуаре любви".
– Это лучшая ванна в Варшаве. Я узнавала, госпожа графиня. Она у нас с вами всегда готова.
"У нас с вами!" – не смогла удержаться от сугубо женской иронии Клавдия д’Оранж. – Так она далеко пойдет, мерзавка". Свое "мерзавка" графиня всегда произносила с вежливой завистью к тому, кто удостаивался этого титула. Порой оно звучало в ее устах почти любовно.
Войдя в ванную комнату, графиня сбросила пеньюар и, попробовав кончиком пальцев ноги воду, медленно погрузилась в нее. Несколько минут она лежала, наслаждаясь уморительной теплотой воды, томной негой, охватывающей все ее тело, от кончиков ног до корней волос, вводя себя в то полудремотное-полублаженное состояние, из которого ее могло вывести разве что появление королевского гнома.